– Ах вы, глазки бессонные, чего ж вы не спите? – Берёзка присела рядом, поцеловала девочку в пушистые ресницы. – А ну-ка, живо под одеялко!

Ратибора тут же нырнула в постель. Высунув из-под одеяла только нос, она попросила:

– А расскажи ещё про госпожу Светолику.

Рассказы о княжне она предпочитала любым сказкам. Может, сердце Берёзки и омывали сейчас тёплые слёзы, но глаза её при девочке оставались сухими, спокойными и полными нежности.

– Про Светолику? Ну, слушай... Была госпожа Светолика высокая, ясноглазая и золотоволосая. У тебя, моя радость, и волосы, и глазки, и личико – точь-в-точь как у неё... Так вот, училась она разным наукам с малых лет. Училась и дома, и в далёких странах. Пять чужеземных языков она знала и книги учёные с них переводила. Видала в Заряславле книгохранилище? Это госпожа Светолика его построила и книгами наполнила. Имя у неё – говорящее: светла она была лицом. Но и ума она была светлого и большого. Мечтала она, чтоб все люди на свете были грамотными и учёными. Но так судьба распорядилась, что пришлось ей стать скалой над Калиновым мостом... Без этого не исчезли бы тучи, и не смогли бы мы победить врага. Все мы обязаны ей жизнью.

– А враг – это кто? – спросила Ратибора. – Навии?

– Не все из них, – подумав, ответила Берёзка. – Только злая Владычица Дамрад и её войско.

Ратибора задумчиво почесала нос деревянной кошкой.

– А тётя Гледлид? Она же навья?

– Да, моя радость. – Берёзка поднесла девочке ложечку мёда, а потом – кружку с молоком. – Но тётя Гледлид никому из нас не желает зла и никого в своей жизни не убивала. Она – не враг, а друг. Спи давай, непоседа моя... Закрывай глазки. Душа госпожи Светолики смотрит на нас вон с той звёздочки... Поэтому будь умницей, чтоб она могла радоваться за тебя.

*    *    *

– Великая благодарность тебе, красавица! Очень ты помогла мне, – поклонилась Гледлид, записывая новые пословицы и поговорки в свою книжечку.

Девица Томилка, с золотисто-русой косой и весёлыми конопушками, раскиданными по круглому, точно яблочко, личику, заулыбалась то ли смущённо, то ли игриво, теребя косу.

– Да что меня благодарить-то... Что знала, то и сказала. Ты лучше у пожилых поспрашивай, они поболее моего знают.

– Обязательно последую твоему совету, – улыбнулась навья.

Они шли по тропинке в светлой берёзовой рощице. Девица попалась смелая – не бросилась наутёк, завидев навью, и Гледлид удалось хорошенько попытать её насчёт изречений народной мудрости. «Улов» получился неплохой, хоть и встречались повторяющиеся пословицы, которые исследовательница уже занесла в свой будущий сборник. Гледлид замечала, что в последнее время ей всё больше попадались высказывания на тему любви и одиночества. «Одна пчела не много мёду натаскает», «семьёю и горох молотят», «одному и кашу есть не споро», «не мил белый свет, когда милой нет», «без солнышка не пробыть, без лады не прожить», «полюбится лупоглазая сова пуще ясного сокола»... И всё как будто нарочно – чтоб травить ей сердце, и без того измученное странной страстью к юной колдунье-вдове. А в пословице «бритва остра, да никому не сестра» Гледлид не без смущения и душевного ропота узнала себя. Как будто про неё сказано... Она и сама кляла свой язык-правдоруб, так и норовивший высказать своё ценное мнение, да не просто так – а с язвинкой, с капелькой яда. Во многом из-за него и не складывалась у Гледлид ни дружба, ни любовь. Как в своём мире она была по жизни волком-одиночкой, так и здесь не особо сходилась даже с соотечественниками-переселенцами.

Помимо преподавания навьего языка Гледлид работала в Заряславской библиотеке, переводя труды учёных своей родины, привезённые переселенцами. Об этом её попросила княжна Огнеслава – в надежде на то, что они могут оказаться полезными и для науки Яви. Паучок в ухе позволил Гледлид очень быстро освоить местную речь, а письменный язык не представил для неё трудностей. Во многом он был существенно проще навьего. В этой области трудились ещё несколько переводчиков, но даже с сёстрами по науке у Гледлид были суховато-натянутые отношения. Раскритиковать работу в пух и прах она умела – как она сама полагала, для пользы автора, но вот беда: указывая на недостатки, она нередко забывала упомянуть достоинства.

Решение о переселении в Явь Гледлид приняла, почти не колеблясь: ей казалось, что на родине её уже ничто не держит. Не было близких друзей, ради которых хотелось бы остаться, любовь не сложилась, а что до работы, то рыжеволосая навья полагала, что найдёт себе применение и на новом месте. Впрочем, это удалось ей только после окончания войны, когда её заметила княжна Огнеслава, наследница белогорского престола и правительница южного города Заряславля: она попросила Гледлид об уроках навьего языка, изучение которого она считала необходимым, раз уж выходцы из Нави стали жителями Яви. Чем больше Гледлид узнавала княжну, тем большим уважением проникалась к ней. Среди прочих соотечественниц Огнеслава выделялась особой причёской – выбритым до блеска черепом с длинной косицей на темени. Как навья позднее узнала, это было признаком принадлежности к сословию тружениц молота и наковальни. Руки княжны при первом знакомстве тоже поразили Гледлид: большие и грубые, с шершавыми пальцами, они мало походили на руки особы знатных кровей. Как же дочь белогорской княгини занесло в кузню? Гледлид узнала и эту историю. Сперва наследницей престола была сестра княжны-оружейницы, Светолика; пока она набиралась опыта в Заряславле и готовилась в своё время принять у своей родительницы бразды правления, Огнеслава нашла себе дело по душе и посвятила себя работе, не подозревая о грядущем повороте судьбы. Она вела жизнь обычной мастерицы кузнечного дела, с работы спешила домой, к семье – красавице-супруге и маленькой дочке. Но гибель Светолики на Калиновом мосту выдвинула Огнеславу из тени – ей пришлось занять место сестры, покинув родную кузню и воцарившись в Заряславле... За дела она взялась со всей серьёзностью и основательностью. Ей не хватало опыта и знаний, но она впряглась в работу и учёбу с рвением, не уступавшим по своему напору её предшественнице на этом посту – «неугомонной княжне» Светолике.

В своём обхождении Огнеслава была простой и скромной, приветливой и дружелюбной, совсем не заносчивой. Княжеским происхождением она не кичилась, рабского почитания собственной особы не требовала, а ждала от всех лишь достойной работы.

– Почему именно я, госпожа? – спросила Гледлид. – Отчего твой выбор пал на меня?

– Потому что отзывы твоих соотечественниц и сестёр по науке о тебе – самые нелестные, – засмеялась Огнеслава. – Ну, а ежели отбросить шутки в сторону – потому что ты не боишься прямо говорить то, что думаешь.

– Мой язык часто служит мне дурную службу, – усмехнулась навья. – Я не умею говорить приятных вещей, льстить и подхалимничать. Да и просто хвалить не умею, даже когда это нужно.

– Ну, умение льстить никогда не было залогом хорошей дружбы и успешного труда, – сказала княжна. – Не лесть мне от тебя нужна, а твои знания и твоё искреннее мнение. Ты умеешь указывать на недочёты, и это ценно. Быть может, твои слова и не звучат приятно, но в них есть зерно пользы. Ну, а оболочка этого зерна – для меня дело десятое. Я не из обидчивых, так что можешь не бояться. Если что, я и сама в долгу не останусь. – Огнеслава подмигнула и потрепала навью по плечу.

Уроки Гледлид давала не только в библиотеке, но и там, где княжне было удобно. Бывала она и у Огнеславы дома. Там-то она и увидела невысокую особу, одетую с головы до ног в чёрное... Сначала Гледлид показалось, что это пожилая женщина, и первые несколько встреч навья даже не присматривалась к ней, а потом за обеденным столом им случилось сидеть друг напротив друга. Один нечаянный и праздный взгляд прямо в лицо опроверг первое впечатление: особа в чёрном оказалась совсем молоденькой, просто мрачное одеяние прибавляло ей лет, а вернее сказать, превращало её в женщину без возраста. Даже искусная серебряная и бисерная вышивка не особенно смягчала общей угрюмости этого наряда. Он представлял собой просторное платье с широкими колоколообразными рукавами, из-под которых виднелись накладные манжеты рубашки, украшенные жемчугом – зарукавья. Впервые сердце Гледлид подало признаки чувств при взгляде на тоненькие запястья девушки. Ёкнуло, защемило, а потом и заставило навью всматриваться внимательнее. Под вдовьим облачением скрывалась хрупкая фигурка, совсем как у девочки-подростка. Из-под подола порой показывался крошечный башмачок, богато расшитый жемчугами... Звали девушку Берёзкой, и она была вдовой княжны Светолики. Из всех черт её лица Гледлид запомнились огромные серо-зеленоватые глаза, смотревшие испытующе и пронзительно – прямо в душу.

Сейчас Гледлид уже не помнила дословно их с Берёзкой самых первых разговоров. Кажется, навья выступала в своём обычном духе – язвительно-насмешливом. Берёзка не оценила её остроумия и отвечала без обиняков – серьёзно, резко и прямо, а потом и вовсе стала избегать общества Гледлид, держась подчёркнуто недружелюбно, а на её остреньком бледном личике всякий раз появлялось замкнуто-высокомерное выражение. В общем, всё как всегда. История повторялась. Гледлид видела подобное уже не в первый раз и ничему не удивлялась. Впрочем, судорожного стремления нравиться окружающим она за собой никогда не замечала, а потому даже и не думала огорчаться. Ну, не сошлись и не сошлись. Не она первая, не она последняя.

Однако Огнеславе почему-то было важно, чтобы Гледлид ладила со всеми членами её семьи.

– Гледлид, я прошу тебя быть... хм... поосторожнее с Берёзкой. Со мною ты можешь не стесняться, я и кое-что покрепче слыхивала, когда в кузне работала, но с ней надо... полегче. Понимаешь? Закрытие Калинова моста унесло жизнь её супруги, ей нелегко сейчас.

Оказывается, под просторным чёрным платьем скрывалось одно маленькое, но интересное обстоятельство – земное продолжение княжны Светолики, а попросту говоря, Берёзка готовилась стать матерью. Сама Гледлид обзавестись потомством не спешила, да и не мечтала об этом никогда, а потому общепринятого умиления не испытала, но не пойти навстречу просьбе княжны не могла – хотя бы из вежливости. А Огнеслава добавила:

– Было бы хорошо, если б вы с нею подружились. Берёзка... она чудесная. На её долю выпало много невзгод, а это накладывает свой отпечаток. Пусть это тебя не смущает. Если вы с ней узнаете друг друга получше, то и до дружбы недалеко.

Попытка – не пытка, решила Гледлид, хотя, если честно, не понимала: почему, если женщина беременна, то непременно нужно ходить вокруг неё на цыпочках и исполнять все её прихоти. Впрочем, в отношении Огнеславы к Берёзке проглядывало нечто большее, чем восхваляемая ею дружба...

Прекрасное, полное розово-янтарных лучей утро располагало к неспешным прогулкам и созерцанию природы. Бродя по огромному саду, Гледлид наткнулась на питомник с юными деревцами под стеклянным куполом. Озарённое рассветом и улыбкой лицо Берёзки преобразилось настолько, что Гледлид застыла: как она не видела этого раньше? Неужели она была так слепа, что не рассмотрела свежей прелести этого ротика? А глаза... Вся мудрость и нежность земли и неба скрывалась в этих зрачках. В них хотелось утонуть, а к этим губкам прильнуть поцелуем... Гледлид вздрогнула от чёткости и чувственной остроты этого желания. «Одумайся, – сказала она себе. – Это всего лишь красивое утро и улыбка. Улыбка украшает даже дурнушек».

Вздохнув, она шагнула вперёд и завела разговор. Берёзка сразу перестала улыбаться – точно солнышко за тучей спряталось. Слово за слово – беседа принимала всё более опасный оборот; Гледлид снова не удержалась от своей язвительности, за что и поплатилась: откуда же ей было знать, что эта невзрачная девушка в чёрном балахоне – самая настоящая колдунья?

– Тебе никогда не приходило в голову, что существование твоё – весьма ограниченное? – несло навью. – Разве это не скучно – дом, дети, пряжа, сад?.. Разум в таких условиях просто задыхается и голодает. Нет, я бы не выдержала! Такая жизнь домашней клуши – не по мне.

Гледлид никогда не считала себя приятной в общении, но в то прекрасное утро она узнала, что эта серая мышка – сама тот ещё «подарочек». Колючие кусты зашелестели и затянули навью в свои недра. Она отчаянно барахталась, стараясь выбраться, но ветки с острыми шипами вскидывались, как живые, цеплялись за её одежду и волосы, царапали руки и лицо... А потом куст стащил с её головы и сожрал шляпу-треуголку – только пёрышки жалобно мелькнули на прощание. О растительном мире Яви Гледлид знала ещё далеко не всё, а поэтому перепугалась не на шутку, приняв обыкновенный крыжовник за плотоядное создание, прикинувшееся безобидным кустом. А Берёзка торжествовала:

– Больно тебе, да? А скольким людям ты сделала больно своим языком?

С «клушей» Гледлид, пожалуй, хватила лишку... Но из того, что Берёзка рассказывала о своей жизни, лучших выводов сделать было нельзя. Не исключено, что она о многом умолчала; эта недостаточность сведений привела к плачевному исходу: исцарапанная Гледлид еле выкарабкалась из «живых» кустов. Лезть обратно в средоточие колючего ужаса за потерянной шляпой она не решалась, и Берёзка с торжествующим видом сама достала треуголку.