– Берёзонька, что стряслось? На тебе лица нет!

– Матушка с батюшкой против нашей с Гледлид свадьбы, – севшим, бесцветным голосом проронила Берёзка. В её потускневшем, сумрачном взоре мерцала искорка слезы.

– Я поговорю с ними, родная, не тужи, – пообещала княжна. – Но не забывай, что ты вольна поступать по-своему: ты уже не дитя, да и Стоян с Милевой тебе не кровные родители. Но ссориться с ними нехорошо, я согласна. Попробую их убедить.

– Ох, сестрица Огнеслава, не знаю, послушают ли они тебя, – чуть слышно вздохнула Берёзка. – Они из-за Первуши на всех навиев крепко обижены...

На следующий день она слегла с хворью: подскочил жар, горло осипло и все кости в теле ломило.

– Да воды холодной, должно быть, выпила, – морщилась она, но ясно было, что болезнь сия – от огорчения.

Зорица хлопотала над нею: давала пить воду из Тиши и кормила тихорощенским мёдом, а Гледлид молча стискивала зубы, чтобы не зарычать на кого-нибудь. Она была готова душу из Стояна с Милевой вытрясти за Берёзку, но это, само собой, только усугубило бы и без того плохие дела. А тут ещё маленькая Светолика принялась вредничать – не хотела засыпать, а Берёзка, как назло, лежала пластом. Она со стоном всё же начала подниматься, чтоб заняться дочкой, и уже спустила одну ногу с постели, но Гледлид сказала:

– Не беспокойся, милая. Я сама её уложу.

У кормилицы Бранки недавно родилась вторая дочка, и теперь по вечерам она была занята. Светолика бегала по комнатам с визгом, а Рада с Ратиборой пытались её поймать, но водворить в постель не очень-то спешили: похоже, всем троим было весело. Увидев на столе большое блюдо с черешней, маленькая непоседа запрыгала рядом и потянулась к нему, а потом начала карабкаться на лавку, чтоб оттуда залезть на стол и таким образом добраться до желанных ягод.

– Это что за беготня? – сказала Гледлид, подхватив Светолику на руки. Она подцепила пальцем черешенки-близнецы на сросшихся ножках и подразнила ими малышку. – Кушать уже поздно, спать надобно. Вас это тоже касается, – строго добавила она расшалившимся старшим девочкам. – Устроили тут тарарам на сон грядущий... А между тем Берёзка лежит хворая. Не стыдно вам так себя вести?

Лица у обеих девочек-кошек сразу уныло вытянулись, и они, пристыжённые, побрели в опочивальню. Всё же позволив Светолике съесть несколько черешен, Гледлид отнесла её в постель. Убаюкивать детей мурлыканьем, как кошки, навья не умела, у неё был свой приём – завораживающий взгляд оборотня, от которого люди цепенели. Его она применила лишь совсем чуть-чуть, на несколько мгновений, чтоб не доводить малышку до испуга и полного обмирания. Светолика сразу стала тихой и задумчивой – из-под одеяла выглядывал только её нос и большие, неподвижно уставившиеся на Гледлид глаза.

– Вот, так-то лучше, – усмехнулась навья. – Слушай-ка, что я тебе расскажу. Жила-была девочка, которая очень любила черешню...

Она смолкла: Светолика уже посапывала, сомкнув пушистые ресницы.

– Это самая короткая сказка, которую мне только доводилось придумывать, – хмыкнула навья себе под нос.

Возвращаясь к Берёзке, она ещё за дверью слышала её кашель и сиплые всхлипы. Ей пришлось потратить несколько мгновений, чтобы унять жаркую волну негодования и войти к своей любимой волшебнице с мягким, ласковым выражением на лице. Семейство ложкаря сейчас, небось, преспокойно лопало блины да пироги, пока Берёзка тут изводилась; им и невдомёк было, до чего они её довели... Но какое право Гледлид имела высказывать им всё это? Для них она была просто навья – а значит, враг.

– Не убивайся ты так, – утешала Берёзку Зорица. – Успокоятся со временем, привыкнут – никуда не денутся...

– Я уж и сама не рада... – Берёзка промокнула платочком нос и покрасневшие глаза. –  Гледлид долго этого ждала, но нужно ли это мне такой ценой?

Навья застыла в дверях. Мертвящая горечь разливалась в груди, сердце подёргивалось налётом инея, а все слова разбивались вдребезги, не достигая языка. Их с Берёзкой взгляды встретились... Та поняла, что навья всё слышала, закрыла лицо руками и затряслась в рыданиях и кашле.

Зорица догнала Гледлид уже на крыльце. Её мягкие руки легли на плечи навьи, своей тёплой белогорской силой заставляя её медлить.

– Ну куда ты?.. Неужто ты не видишь, что её душа в клочья рвётся?

– Они – её семья, – сказала навья глухо, поворачиваясь к ней. – А я – никто. Мне дорог её покой. И я не хочу, чтобы она приносила жертвы, с неё и так хватило в жизни потерь.

– Ты глупая совсем, да? – Зорица возмущённо засверкала ясными незабудковыми глазами и толкнула Гледлид в плечо. – Иди к ней сейчас же! Обними и не отпускай... Это самое правильное, что ты сейчас можешь сделать!

Гледлид спустилась ещё на два шага по ступенькам крыльца, но родной голос в её голове позвал: «Лисёнок...» – совсем как в ту осеннюю ночь. Мучительно зажмурившись, она постояла немного, а потом развернулась и устремилась обратно.

Берёзка сидела в постели, тяжело всхлипывая и кашляя. Губы Гледлид были сомкнуты горечью, и она молча прижала к себе хрупкую, измученную волшебницу – просто потому что не могла иначе.

– Пушистенький мой, – хрипло простонала Берёзка.

– Если тебе будет так спокойнее – я уйду, – сказала Гледлид, и её голос звучал бесприютно, мёртво, неузнаваемо. – Ты разрываешься между родными и мной, и я не хочу, чтобы ты теряла из-за меня тех, кем ты дорожишь. Я оставлю тебя в покое, если ты считаешь, что так будет лучше. Одно твоё слово – и меня здесь не будет. Я не могу смотреть, как ты мучаешься...

– Нет... – С протяжным стоном Берёзка обвила руками шею навьи, цепляясь за неё, точно утопающий – за соломинку. – Не уходи... Лисёнок мой...

– Скажи мне только одно: ты меня любишь? – Гледлид, всматриваясь в её заплаканные глаза, стиснула её – жёстко, требовательно, неистово, слишком больно для её хрупких плеч, но ей было важно это знать.

– Радость моя рыжая... Зверь мой родной... – Берёзка вжималась в её объятия так, будто мир вокруг рушился, накрывая их обломками. – Я не могу... Не могу, не могу без тебя!

Это маленькое дополнение – «без тебя» – превращало невыносимое «не могу» в самый сладкий бальзам для сердца навьи.

– Всё... Успокойся, счастье моё... Лада моя бесценная, – хрипло прошептала она, впившись крепким поцелуем в губы Берёзки. – Я с тобой. И всегда буду, ты же помнишь... В стужу и в зной, днём и ночью...

– Солнышко моё золотое... – Пальцы Берёзки бабочками порхали по рыжим волосам навьи, щекотали и нежно мяли ей уши. – Лисёночек мой маленький... Пушистик родной...

Этот исступлённый поток ласк будил в груди Гледлид утробное рычание. Каждое нежное слово с губ любимой волшебницы жгуче ударяло её, точно маленький хлыстик, и навья вздрагивала душой и телом в ответном порыве обнять, окутать собой, слиться в единое целое, прильнуть сердцем к сердцу. Рождённый в сумрачном мире зверь впитывал тёплые сгустки света, урчал и жмурился от счастья. Он боялся шевельнуться, чтоб не стряхнуть с себя объятия тонких, лёгких, ослабленных хворью рук.

– Скажи мне это, – сипло прорычала Гледлид, щекоча носом щёку Берёзки. – Скажи, что любишь...

– Люблю, ушастик мой рыженький, – проворковала та и снова атаковала нежностью острые звериные уши навьи.

Гледлид с урчанием прильнула губами к её горячей от болезненного жара шейке. Она сдерживала мощь своих объятий, чтоб не изломать этот хрупкий цветочек, доверчиво льнувший к её груди.

Огнеслава вернулась уже почти к полуночи: дела задержали. Узнав, что Берёзка захворала, она тут же устремилась к ней. Та уже дремала, сжавшись в пышном сугробе пуховой постели сиротливым комочком, и княжна шёпотом спросила у находившейся рядом Гледлид:

– Когда это началось?

– Сегодня утром, – ответила навья.

Берёзка, услышав голоса сквозь болезненную дрёму, простонала:

– Сестрица... Мне уже лучше, не тревожься...

– Ах ты, солнышко моё ясное, – вздохнула Огнеслава, прильнув губами к её лбу. – Прости, голубка моя. Поздно я сегодня дела закончила, беспокоить семью Стояна уж не стала в такой час. Но ты не думай, что я позабыла! Я обещание своё сдержу, поговорю с ними непременно. Пусть они покуда остынут, подумают. Всё равно на горячую-то голову разговоры толку не приносят, утро вечера мудренее... Худо тебе? Я помогу, милая. Сейчас полегчает.

Княжна накрыла большими ладонями худенькие плечи Берёзки, и её пальцы окутал золотистый свет – точь-в-точь такой, как в той пещере, где Гледлид окуналась в горячие воды Тиши. После этого Берёзка заснула крепко и сладко, ни разу не кашлянув до самого утра.

Хворь её быстро пошла на убыль, и уже наутро она чувствовала себя хорошо, лишь в глазах по-прежнему таилась грусть и тревога. Ещё спустя два дня, расправившись с неотложными делами, Огнеслава побывала в доме у ложкаря и вернулась с вестями.

– Берёзонька, я поговорила со Стояном и Милевой. Они высылают тебе своё благословение, но на свадьбу просят их не ждать.

Глаза Берёзки снова намокли, но она сдержалась при маленькой Светолике, вертевшейся у неё на коленях, и заставила себя улыбнуться – так солнце озаряет сверкающую каплями росы траву.

– Будь что будет, – проговорила она. – Пышного веселья я не хочу устраивать: я уж не юная невеста, которой всё в новинку. Обвенчаемся с Гледлид в святилище Лалады – а больше ничего и не нужно.

– Не забывай, что для твоей избранницы эта свадьба – первая в жизни, – заметила Огнеслава с улыбкой. – Может быть, ты не хочешь праздника, а она хочет?

Солёные капельки набрякли на ресницах Берёзки. Она вскинула виноватый, растерянный и грустный взгляд на Гледлид.

– Прости... Я не спросила, чего хочется тебе.

Её улыбка туманилась осенней усталостью, сквозь которую пробивалась приглушённым лучиком израненная, выстраданная нежность.

– Я просто хочу наконец быть с тобой. – Навья присела рядом и бережно обхватила её за плечи рукой, а чудо в груди нахохлилось пушистым шариком.

– Свадьба ваша – вам и решать, какой она будет, – подытожила Огнеслава. – Но помолвку отметить нужно, таков уж обычай.

Они выбрали для помолвки безмятежный, нежаркий день во второй половине лета, после поминовения предков в Тихой Роще. До этого Берёзка ещё пару раз побывала у Стояна с Милевой – уже без Гледлид.

– Ну, что? – спросила навья. – Всё ещё дуются матушка с батюшкой?

– Да вроде уладилось, не сердятся они и видеть меня не отказываются, – вздохнула Берёзка. – Но на свадьбу идти не хотят всё равно. Ты уж прости, что я всё по-скромному хочу устроить, не лежит моя душа к шумному празднику да пиру с гостями, лишний он будет... Может, ты повеселиться хотела, погулять?

– Да ничего мне не надо, ягодка моя, – усмехнулась Гледлид, чмокая её в нос. – Главное – нас объявят супругами и ты наконец переберёшься ко мне. Дом и сад уж заждались свою прекрасную хозяйку. – И добавила чувственно-бархатным полушёпотом, приблизив губы к уху Берёзки: – А моя холостяцкая одинокая постель – мою сладкую ладу.

Берёзка зарделась, прикрыла пальцами улыбку и махнула рукой, очаровательная в своём смущении, и Гледлид просто не могла не стиснуть её в объятиях и не расцеловать эти порозовевшие щёчки-яблочки.

День был полон мягкого, ровного тепла, а в тени даже тянуло приятной, освежающей прохладой. Перезванивались в лесу птичьи голоса, расстилался под ногами цветочный ковёр, а деревья молчали ласково и внимательно, позолочённые светлым, солнечным торжеством. По озарённой лучами тропинке к пещере Берёзка шла в белой опоясанной сорочке и красно-золотом платке: белый полагался бы, когда б у невесты это была первая свадьба и прощание с девичеством. Белогорский нарядный кафтан сидел на Гледлид превосходно, равно как и тугие сапоги с кисточками – ни дать ни взять женщина-кошка, если б не пронзительно-прохладные, волчьи глаза. Стянутые пучком волосы были сверху донизу перевиты жемчужной нитью; вискам и затылку она позволяла немного обрастать только зимой, а с весны по осень поддерживала их гладкость.

Любуша уже поджидала их в пещере. Велев им умыться водой из источника, она звонко и торжественно проговорила:

– Мать наша Лалада, благословляешь ли ты сих наречённых светом своим?

Стоя на коленях на твёрдом каменном полу пещеры, Гледлид с внутренним трепетом ждала... Какой знак должен был возвестить о том, что брак их возможен? А если всё-таки ничего не выйдет? Рука Берёзки ободряюще сжимала её пальцы.

– Всё хорошо... Ты здесь дома, лисёнок.

Золотой свет начал сгущаться в облачко, которое спустилось из-под потолка и зависло перед их лицами. Снова Гледлид ощутила пьянящий жар благодати в груди, от которого хотелось и плакать, и мчаться куда-то, и смеяться... Синим колокольчиком прозвенел голос Любуши:

– Свет Лалады снизошёл на вас! Быть вашему союзу благословлённым! Ступайте и радостно ждите дня вашей свадьбы.