– Что может быть лучше молока да мёда? – приговаривала она. И с мурлычущим смешком ответила себе: – Правильно, лучше – только МНОГО молока да мёда!

С первым кусочком Златоцвета поняла, насколько же она действительно голодна. Завтракала она давно – на рассвете, и та каша уже, конечно, растаяла в желудке бесследно, но толком даже не насытила, оставив после себя беспокойное, изматывающее жжение под ложечкой. С тех пор как их семья начала бедствовать, полностью сытой Златоцвета никогда себя не чувствовала, но уже свыклась с постоянным голодом, как свыкаются с дождём, ветром и снегом. Они просто есть, и ничего с ними не поделать, так и этот голод – неизменный, неотступный, неумолчный, верный спутник. Плохо насыщала скудная пища, за стол семья садилась хорошо если дважды в день, а порой обходились они только одной трапезой – обедом. Белогорское угощение удивительным образом утихомирило этот вечно сосущий голод, будто пуховыми рукавичками обхватив нутро – впервые за долгое время девушка испытала полное сытое блаженство. Мёд обволакивал и горло, и сердце, и на глазах Златоцветы проступили слёзы.

– Ну-ну, вот ещё, – проговорила Мыслимира. – Нет, так не пойдёт. Вытри-ка глазки сей же час, красавица! Ещё не хватало твоей суженой увидеть тебя зарёванной...

Эти слова опустились на душу ласковой, согревающей тяжестью, как большая сильная рука. Слёзы всё равно текли ручьями, но Златоцвета улыбалась с мокрыми щеками. Она допивала молоко, а Мыслимира поддерживала снизу тяжёлую глиняную кружку: она уже поняла, насколько слабы руки девушки.

– Ну, вот и умница. Совсем другое дело! Только слёзки давай всё-таки вытрем.

А в дверях плакали матушка с батюшкой. Вернее, матушка хлюпала носом, а отец держался, но и у него губы тряслись. Женщина-кошка поднялась и с улыбкой сказала им:

– Ободритесь! Счастье в ваш дом стучится – радоваться надо, а не плакать!

С этими словами она попрощалась: поклонилась родителям, а Златоцвету расцеловала в лоб, глаза и щёки, после чего покинула дом, оставив огромную корзину съестного.

– Ну вот, отец, а ты ещё не верил, – осушив слезинки, улыбнулась матушка. – Глянь-ка, теперь у нас полный стол яств! Есть чем гостей попотчевать!

И то правда: как из волшебной торбы, появились из корзины блины с рыбой, творожные ватрушки, кисель клюквенный и черничный, пироги с грибами, пироги с земляникой, запечённая утка, расстегаи со стерлядью, румяная кулебяка с узорами из теста... А какие в ней начинки – не узнаешь, покуда не разрежешь, только сквозь дырочку в верхней корочке что-то проступало – толком не понять. Всё вынимала и вынимала матушка яства, а они не кончались, словно корзина была бездонной. На столе уж места свободного не осталось, а Кручинка Негославна со смехом доставала блюдо за блюдом.

– Батюшки мои, да это целый пир! – воскликнула она, окидывая счастливым, восхищённым взглядом всё это изобилие, а оно отражалось в её широко распахнутых, зачарованных глазах.

– Да-а, – басом протянул Драгута Иславич. – Прямо сейчас бы к пирогам приложился, да гостей ждать надобно.

– Отец, так ты съешь пирожок-другой, не томись! – встрепенулась матушка, хватая блюдо с грибными пирожками и поднося ему. – Нешто гости считать их станут?

– Нет уж, за стол вместе с гостями сядем, – твёрдо молвил батюшка, отводя от себя соблазнительную горку пирогов, так и прыгавших в рот. – Златушка хлебом да мёдом подкрепилась, а мы уж потерпим – чай, не дети малые.

Ещё не переступила суженая Златоцветы порог дома, а он уже наполнился белогорским духом. И дело было не только в угощении, приготовленном искусными руками родительницы Мыслимиры, но и в чём-то невещественном, тонком. Может, это тихорощенский мёд источал запах соснового покоя и бессмертного лета? Приподнимая крышечку туеска, Златоцвета вдыхала его всей грудью и улыбалась, а уголки глаз покалывало от подступавших к ним слёз радости.

– Ох, доченька, тебе же одеться надобно! – спохватилась матушка. – Не зря, ох, не зря мы наряд твой сберегли, на торг не снесли! Пригодится теперь облачение свадебное... Отец! Поди сюда, помогай дочку одевать!

Батюшка присоединился к радостным хлопотам. Оба родителя с величайшей торжественностью и бережностью принялись наряжать Златоцвету в богатое одеяние невесты, которое свято сохранялось в сундуке. Бывало, что и раз в день семья за стол садилась, а к обеду порой ничего, кроме хлеба грубого да кваса кислого хозяйка подать не могла, но продать или заложить наряд дочки, предназначенный для самого счастливого события в её жизни – о таком святотатстве никто и помыслить не смел. А выручить за него можно было много и жить потом на те средства долго и весьма сыто, ежели распорядиться ими с умом и бережливостью. Один только венец золотой с жемчугами да каменьями драгоценными целого состояния стоил, не говоря уж о платье тончайшей, мастерской работы, серебром и золотом расшитом и самоцветами украшенном. Но неприкосновенным оставался наряд, берегли его, как святыню, и вот – настал тот самый день, когда его извлекли из сундука и надели на Златоцвету.

– Точно княжна перед нами сидит! – прошептала матушка, любуясь дочкой со слезами на глазах.

С трудом дышала Златоцвета в этом сверкающем убранстве, слишком тяжёлым оно казалось её истощённому, тщедушному телу, нижняя половина которого едва ли могла служить ей прочной опорой. Сказать по правде, только полтела и оставалось у неё, и она вынуждена была вцепиться в подлокотники своего кресла, чтоб не соскользнуть на пол.

– Матушка, батюшка, да этот наряд весит больше, чем я сама, – глуховато и одышливо засмеялась она. – Я в нём точно в доспехах!

– Зато какая красавица! – умилённо ответили ей родители.

И с этими словами матушка прикрепила к венцу пышное облако фаты, окутавшее Златоцвету вместе с креслом сверху донизу. Воздушная полупрозрачная ткань собралась на полу в многочисленные складки.

– Гм, длинновато, – проговорил батюшка.

– В самый раз, – возразила ему матушка.

– В самый раз было бы, ежели б она стояла, – вздохнул тот.

Эта печальная истина и так была понятна, но белогорская сказка надвигалась неумолимо, обещая чудо. И чудо случилось...

Оно летело стремительным шагом по садовой дорожке, и казалось, будто земля радостно вздрагивала от поступи стройных прекрасных ног в алых, расшитых золотом сапогах. Суженая шла так быстро, что от встречного ветерка откидывались волнистые пряди её волос цвета солнечно-спелой ржи; застыв на полпути, величавая женщина-кошка вскинула глаза к окошку Златоцветы, и девушка утонула в их мягкой вечерней синеве. Всю мудрую красоту, всё увенчанное снежными шапками достоинство Белогорской земли несла в своём облике правительница, осанисто-статная, рослая и сильная, как все женщины-кошки, но вместе с тем пружинисто-лёгкая, исполненная кошачьего изящества. Богато вышитая белая рубашка была туго схвачена алым кушаком, на накладных зарукавьях блестели жемчуга, на пальцах – перстни, а с плеч княгини ниспадал ягодно-красный плащ, также густо расшитый золотыми узорами; на высоком, светлом челе повелительницы Белых гор сверкал драгоценный княжеский венец, украшенный сокровищами земных недр – такой предстала перед трепещущей Златоцветой Лесияра, предводительница народа дочерей Лалады.

Чувства охватили девушку с силой ураганного ветра, и она заслонила лицо ладонями, но лишь для того, чтобы этот ветер не выдул душу из тела, которая и без того еле там держалась. Да, это была она, её дорогая гостья, смутный облик которой являлся к ней, утешал ласковыми словами и ободрял в мгновения уныния; теперь этот облик обрёл плоть, кровь и лицо – самое прекрасное из всех, самое совершенное, светлое и любящее. Слишком... слишком сильно дул ветер, а платье стало неподъёмным, как тысяча кольчуг. Златоцвету охватило блаженное беспамятство.

Она не слышала, как матушка закричала: «Кривко, гости! Каравай... Каравай готовь!» Если б она видела, как забегал, заметался всклокоченный слуга с перепуганным лицом, натыкаясь на предметы и никак не попадая в дверь, она непременно расхохоталась бы над этим зрелищем. Сладкий обморок скрыл от Златоцветы и судьбоносный стук, от которого сотрясался чуть ли не весь дом, и беготню матушки, столкнувшейся на ступеньках с Кривко, который нёс каравай на благоговейно вытянутых руках. «Да погоди ты с караваем – дверь, дверь отвори сперва!» – переменила матушка распоряжение, внезапностью коего привела бедного отрока в окончательное замешательство. Парнишка побежал отворять, а матушка засеменила с праздничным хлебом к столу, чтоб водрузить его на место. Знатный вышел переполох! Только местонахождение батюшки было решительно неизвестно; вероятно, он старался привести себя в приличный вид – настолько, насколько ему позволяли остатки платья, избежавшие участи быть проданными. Один добрый кафтан у него ещё оставался, и под его длинными полами батюшка мог скрыть заплатки на портках, заботливо наложенные матушкой.

Златоцвету держали в объятиях сильные и нежные руки – так могла обнимать только лада, только суженая...

– Здравствуй, яблонька моя! Вот и нашла я тебя... И никогда не отпущу.

Да, этот голос Златоцвета слышала в своих грёзах наяву, от него сладко обмирала и таяла её душа. Ресницы путались, цеплялись друг за друга, и она с трудом смогла разомкнуть веки, чтобы наконец увидеть лицо своей лады – до мурашек, до замирания в груди близкое.

– Платье... платье перевесило, – только и смогла девушка пролепетать, дабы объяснить своё падение.

Шутка то была или правда, она и сама не знала, но в объятиях суженой груз тяжёлого наряда почти перестал чувствоваться, у Златоцветы будто сил прибавилось. Лесияра засмеялась, и от её смешка, мурлычущего и ласкового, сердце словно гусиной кожей покрывалось.

– Здравствуй, государыня, – на остатках еле теплившегося в груди дыхания вымолвила Златоцвета. – Ждала я тебя, во сне видела... Только прийти к тебе не могла.

Она осмелела до того, что обняла княгиню за плечи. Несколько сладостных мгновений та держала девушку на руках, и их дыхания смешивались, срываясь с почти соприкасающихся уст, а потом Златоцвета снова очутилась в кресле. Лесияра, преклонив колено подле неё, держала её руку в своих тёплых ладонях.

– Ничего, милая, – сказала она, окутывая девушку нежностью вечернего неба в своём взоре. – Думаешь, я сама не отыскала бы тебя? И мне твои глазки каждую ночь снились, покоя меня лишили. За такими — хоть на край света...

Всей душой и сердцем погружённая в долгожданную встречу, Златоцвета всё же не могла краем глаза не заметить последствия гостеприимного порыва матушки и Кривко: на полу блестела лужица разлитого мёда, чарка откатилась в угол, а отрок подымал и отряхивал уроненный каравай. Они с матушкой шёпотом препирались.

– Кривко, дурень, тебя кто звал, пентюх ты косорукий?! Сказано ж было – когда позовут, тогда и неси!

– Дык, госпожа-матушка... Ты ж сперва сказала – каравай готовь, потом – двери отворяй... А потом, стало быть, опять каравай нести надлежало – так я рассудил...

– Приказа ждать тебе надлежало, а не рассуждать, пентюх ты перепентюх! Вот, из-за тебя теперь каравай пропал!.. По полу поваляли – нельзя уж на стол подавать...

– Дык, матушка, не беда это! У нас же ещё полон стол яств, а каравай – ничего, что поваляли, я и с пола съем, мне отдайте.

– Ишь, чего захотел! Каравай ему отдайте! А харя не треснет?

Княжеские дружинницы прятали улыбки в ладонь, а батюшка стоял красный, как варёный рак. Матушка, заметив, что их все слушают, зажала смущённое «ой» пальцами и тоже покраснела. Драгута Иславич, откашлявшись, чинно произнёс:

– Ну что ж, гости дорогие, прошу к столу!..

Стол и без каравая вышел такой, что не стыдно было посадить за него даже саму княгиню. Кошки-дружинницы подхватили с двух сторон кресло Златоцветы и снесли её вместе с ним в трапезную, где расположили девушку рядом с княгиней. А ей подумалось при виде роскошного угощения: хорошо, что она хлебом с молоком и мёдом перекусила, а то и Лесияра заметила бы её голодные глаза... Неужели голод в них так явственно читался? Впрочем, тоненькая рука в колоколе парчового рукава говорила сама за себя – обтянутые кожей косточки запястья выпирали, синели жилки.

– Ты уж не серчай, госпожа, – сказал батюшка. – Прости, что дочь на смотрины не отвёз, приказа ослушался. Сама видишь: ну, куда её везти?

Лесияра, ласково сжав руку Златоцветы, ответила с улыбкой:

– Не горюйте. Обещаю, что скоро эта светлая яблонька зацветёт.

Обед прошёл на славу. Более всего угостились за праздничным столом княжеские дружинницы, Златоцвета с Лесиярой были слишком поглощены друг другом, чтоб уделять должное внимание еде, а хозяин с хозяйкой пробовали кушанья сдержанно и величаво, делая вид, будто такие пирушки у них чуть ли не каждый день. Погасив голодный блеск в глазах, они едва притрагивались к яствам, а ведь совсем недавно Драгута Иславич мечтал хорошенько приложиться к пирожкам... Ах, как тяжко им было блюсти видимость благополучия! И каждого из них донимала одна и та же мысль: а дальше что?.. Сейчас их выручила Мыслимира, и они не ударили в грязь лицом, принимая гостей, но ведь до свадьбы ещё далеко, и Лесияра, конечно, всё заметит и поймёт.