Превращение накрыло её изматывающим, тошнотворно звенящим куполом слабости и лихорадки. Ёрш, предвидя приближение этих непростых мгновений, предусмотрительно оставил Невзору отдыхать, хотя была её очередь идти на охоту с прочими членами стаи. Та воспротивилась было:

– Я пойду. Я смогу. Чувствую себя хорошо.

Она изо всех сил старалась доказать свою полезность и право остаться в стае. Одиночество вдруг стало её страшить.

– Сиди, кому говорят, – цыкнул вожак на неё.

От тяжести его руки на своём плече Невзора неожиданно шлёпнулась на ягодицы, точно её придавило весом огромной каменной глыбы. Колени подломились, и она, глазом не успев моргнуть, очутилась на прохладной земле. Ёрш хмыкнул:

– Ну, вот видишь. А говоришь, «могу». Ты погоди – когда превращаться начнёшь, ещё хуже станет. Но ничего, ты крепкая, сдюжишь.

Размире явно хотелось остаться с Невзорой, дабы поддержать её, но Ёрш не разрешил нарушать очерёдность, и охотнице пришлось довольствоваться обществом Лелюшки.

– Я постараюсь пораньше вернуться, – только и сказала Размира перед уходом, участливо тронув Невзору за плечо. – Туго тебе будет, но ты крепись. Мы все выдержали, и ты выдержишь. Это не то, отчего умирают. Не бойся.

Когда охотники растворились в лесном сумраке, Лелюшка усмехнулась:

– Ну что, уже чуешь превращение? Худо тебе, да? Ничего, это ещё цветочки. Когда ягодки пойдут – вот тогда взвоешь!

– Ты умеешь подбодрить, – мрачно буркнула Невзора.

Озноб был всеохватывающим и непобедимым, от него не спасало даже тепло костра. Начало напоминало тяжкую простуду: лоб раскалывался от боли, глаза горели сухим огнём и закрывались, Невзоре хотелось свернуться калачиком и забыться болезненной дрёмой, но толком погрузиться в сон не получалось. Её словно какой-то надоедливый невидимка за ногу дёргал, и она, вздрогнув, приподнимала голову и озиралась. Деревья, сгрудившись вокруг неё, склонялись и гудели низкими, утробными голосами, тянули к ней ветки, щекотали листьями, а у Невзоры не осталось сил даже на то, чтобы отмахнуться.

«Матушка-земля... пособи», – рождался в груди мучительный стон.

Костерок вдруг превратился в ревущую огненную стену, которая обступила Невзору со всех сторон. Она заметалась, забегала, прихрамывая, оступаясь и падая наземь, но всюду натыкалась на трескуче хохочущие языки пламени. Горело всё: земля, воздух, небо, сама Невзора. Кожу стянуло невыносимым жаром, она лопалась и трескалась, натягивалась и собиралась сухими морщинами.

– Воды... Кто-нибудь, потушите, – услышала охотница странный, неузнаваемый голос, который будто бы исходил из нутра терпящего страшную муку зверя. Нет, это не мог быть её собственный голос.

Её лоб защекотала холодная струйка, и огненная стена погасла, точно огромным безвоздушным колпаком прибитая. В костре дотлевали малиновые угольки, а над Невзорой склонилась Лелюшка. Она-то и лила ей на лоб родниковую водицу из деревянного ковшика с наполовину отломленной ручкой.

– Уже... всё? – Пересохшие губы еле повиновались. Невзора поняла: тот рычащий голос, просивший потушить пламя, всё-таки принадлежал ей самой.

– Э, нет, голубушка. Ещё всё впереди, – со смешком ответила Лелюшка.

...Пальцы ворошили траву, открывая взгляду земляничные сокровища леса. Желторотый птенец, раскинув крылышки, барахтался и пищал, а следующий миг очутился в мягких, ласковых ладошках Ладушки.

– Ах ты маленький, ты мой хорошенький, – приговаривала сестрица, поглаживая птенчика по головке пальцем. – Летать учился, да? Ну ничего, ничего, сейчас мы тебя в гнёздышко посадим.

В её глазах сияло мудрое, сердечное сострадание; изумлённой Невзоре она казалась воплощённым духом доброго леса-батюшки, посланного юной пичужке на помощь.

– Ты... Откуда ты здесь? – сорвалось с губ охотницы.

Сестрица загадочно молчала, только улыбнулась с чуть грустной лаской.

– Вон гнёздышко... Подсади-ка меня, родная.

Они вместе водворили незадачливого летуна в родное гнездо; для этого Невзоре пришлось приподнять и посадить Ладушку себе на плечо. Когда она спускала сестру наземь, мягкие ладошки скользнули по её волосам и щекам, обдав её душу и сердце нежной щекоткой. Их лица были друг от друга на расстоянии вздоха, глаза смотрели в глаза, и схваченные сухой горечью губы Невзоры ловили тепло Ладушкиного дыхания.

– Я с тобой, моя родная Невзорушка. И всегда буду.

...От боли в ноге Невзора вскрикнула, но тут же стиснула челюсти. Не в её привычках было шумно выражать чувства. Пальцы скребли влажную холодную землю. Её окружала тьма, будто она попала в чрево какого-то огромного чудища.

Но никакое чудище её не пожирало: Невзора лежала в одном из подземных ходов на мягкой сырой подстилке из прелых листьев. Нога была чем-то сдавлена, малейшее движение вызывало боль, которая алыми сполохами пронзала мрак.

А тьма понемногу рассеивалась, но каким источником!.. Над Невзорой плавали текучие сгустки, излучавшие неяркий радужный свет; они принимали разнообразные виды: то вытягивались в длинные жгуты, то собирались округлыми каплями разных размеров – от слезинки до сырной головки. Они перетекали из одной формы в другую, находясь в постоянном движении. Несколько мгновений Невзора заворожённо наблюдала за этим дивом, а потом протянула руку, и один радужный сгусток прильнул к её пальцам, обтекая их собой. Его касание щекотало ладонь живой, беспокойной силой, а при попытке сжать сгусток он упруго стремился разомкнуть хватку Невзоры, непоседливо сопротивляясь давлению. И в то же время он повиновался мысленным приказам: стоило Невзоре подумать о том, не мог бы сгусток отлипнуть наконец от её руки, как он тотчас отстал.

– Это хмарь, теперь ты её видишь нашими глазами.

Лелюшка сидела рядом, играя с радужным веществом: тыкала в сгустки пальцами, подталкивала их ладонью, скатывая в колобки, вытягивала до толщины тетивы и завязывала в причудливые узлы. Невзора приподнялась на локте, морщась от боли. Что у неё с ногой всё-таки?.. Оказалось, голень сдавливали толстые палки, прикрученные к ней прочными одревесневшими стеблями высокой крапивы.

– Кто такая Ладушка? – полюбопытствовала рыжая девица-оборотень, отпуская радужный сгусток, который она истязала, на свободу.

– А тебе-то какое дело? – сквозь стиснутые зубы проворчала охотница, мучимая болью и вопросом: превращение уже завершилось? Она теперь Марушин пёс?

– Ты звала её, – сказала Лелюшка, подсаживаясь к Невзоре поближе и задумчиво скользя пальцами по её плечу. – Кричала в беспамятстве: «Ладушка, Ладушка!» – а потом вскочила и как давай бегать! Причём, похоже, не приходя в сознание. Глаза у тебя пустые и дикие были, не понимала ничего вокруг себя. Однако ж и быстроногая ты! Еле угнались мы за тобой. Ежели б ты в подземный ход не провалилась, может, так и не догнали бы: ты ж теперь по хмари ходить можешь, как все мы. Ногу вот поломала, дуралейка... Ничего, через день уже срастётся. На нас всё быстро заживает.

– На нас? – От этих слов нутро Невзоры медленно наполнялось тоскливым холодом. – То есть, я уже...

– Ещё нет, но уже совсем скоро, – ухмыльнулась Лелюшка. – Ещё помучаешься немножко, до рассвета примерно. И всё. Но всё-таки, кто эта Ладушка?

– А ты мысли мои прочесть не можешь, что ли? – Невзора осторожно повернулась на бок, ища удобное положение.

– Не могу, – улыбнулась та. – Ты их закрываешь от меня. Они будто щитом непроницаемым скрыты.

Невзора закрыла глаза. Боль в ноге стучала с каждым ударом сердца, зверь внутри неё скрёбся когтями, беспокоился и не находил себе места. Ему надо было куда-то бежать, что-то искать, но Невзора даже с боку на бок с великим трудом поворачивалась. Грязная рука зарылась в листья – ещё человеческая, но жилы странно набухли под кожей, проступая ветвистой сеткой.

Образ Ладушки таял, поглощаемый мраком. Невзора с тоской звала его, пыталась удержать, но он неумолимо растворялся.

– Водицы бы испить, – сказала она наконец, ни к кому особенно не обращаясь – просто выпустила своё желание из пересохшего горла.

– Сейчас, – отозвалась Лелюшка.

Она принесла воды в том старом ковшике с половиной ручки. Чтобы выбраться из прохода, девица использовала хмарь: отталкиваясь ногами от сгустков, как от ступенек, она вышла на поверхность, а спустилась обратно тем же способом.

Невзора пила жадно и долго, то и дело морщась от холода, пронзавшего зубы. Вкусная родниковая водица почти вернула её к жизни, лишь слабость не разжимала своей властной хватки. Остатками воды охотница умылась и сполоснула руки, вычистила остриём ножа грязь из-под ногтей. Хмарь неплохо освещала пространство подземного хода, но её присутствие становилось навязчивым. Невзора то и дело отгоняла сгустки от своего лица.

– Как сделать, чтоб она ушла? – спросила она.

– Не обращать на неё внимание и не думать о ней, – сказала Лелюшка. – Глядишь, и уйдёт через какое-то время. А как понадобится – только позови мысленно, и хмарь – тут как тут. Нужная она. Нам без хмари туго пришлось бы. Видала, как я наверх выбралась? Вот... Хоть ступеньки, хоть мост из неё сделать можно. А ещё ею можно драться. Но это – умеючи.

Невзора, слушая эти наставления, поманила к себе круглый сгусток хмари размером с репку, ощупала его упругие, податливо-скользкие бока. Не поймёшь, то ли жидкий он, то ли воздушный. Текучестью хмарь напоминала воду, а лёгкостью – воздух. Но чувствовалась в ней сила. Ежели изловчиться и садануть таким кругляшом под дых – пожалуй, будет вроде камня.

– Можно ею рану заткнуть; когда крови много потеряешь – в жилы впустить. А ежели вдруг долго голодать придётся, можно её глотать, – добавила Лелюшка. – Сил придаст и поможет ноги таскать какое-то время, пока еду не найдёшь. Но, само собой, не вечно. Одной хмарью сыт не будешь. Словом, хмарь – наше всё.

Это была самая длинная ночь, какую Невзоре только доводилось пережить. Проваливаясь в болезненное полузабытьё, она застревала там на долгую, мучительную вечность, а когда выныривала в явь, оказывалось, что времени прошло – с гулькин нос. То волны мороза сотрясали тело, то кожу охватывало дыхание палящего зноя, а мозги вскипали в черепе. Невзору вместе с лиственным ложем то и дело куда-то уносило – в зыбкую, вязкую бездну дурноты. Её не трогали; изредка лишь ей слышались голоса, но не особо взволнованные. Она не могла упрекнуть членов стаи в бесчувственности: видно, они были уверены, что беспокоиться не о чем, и это отчасти успокаивало и её саму. «Все выдержали, и ты выдержишь. Да, худо будет, но это не то, отчего умирают». Оборотни не тряслись, не квохтали над ней, они были спокойны и не любопытны. Пару раз Лелюшка даже покидала Невзору, отлучаясь по своим делам, и только хмарь неизменно освещала лиственный одр, на котором мучилась охотница.

На лоб Невзоры легла узкая женская ладонь, мягко защекотали длинные пряди волос. Не рыжая нахальная грива Лелюшки, а спокойные, нежные, задумчивые, печальные пряди – бесконечные, как ласковая река...

– Побудь со мной, – пробормотала Невзора. Она узнала Размиру с закрытыми глазами – по запаху, по звуку дыхания.

– Ничего, молодцом держишься, – с мягким смешком ответила та. – Теперь совсем скоро уж.

Она легла рядом с Невзорой, прильнув тёплым телом и обняв её рукой. Носом и губами она уткнулась охотнице в плечо, и ту вдруг обожгло осознание: вот оно – то самое. Объятия женщины... Оттого-то нутро её и бунтовало, восставало против матушкиных «замужей». Не муж ей был нужен. Ей была желанна женщина. Зверь внутри урчал, словно его чесали за ушами.

Выход на поверхность сиял солнечным пятном – слишком ярким, и Невзора поморщилась от рези в глазах. Похоже, снаружи был день в самом разгаре. Размира посапывала рядом, прочие оборотни отдыхали в сумрачной подземной глубине прохода – подальше от светлой дыры. Нога уже почти не болела, и Невзора пошевелилась осторожно. Размира не проснулась.

Сев, Невзора осмотрела себя – руки, ноги, туловище, ощупала лицо. Человек. Ни шерсти, ни вытянутой волчьей морды. Но слабость и дурнота ушли, силы вернулись, только в голове немножко звенело, да живот подвело от голода. Зверского! Невзора сожрала бы сейчас целого быка и не подавилась. Вот только где его взять?

На листьях лопуха рядом с ней лежали куски мяса. Ёрш выделил ей долю? Или, может быть, Размира принесла? Невзора обнюхала мясо. На нём был запах Размиры, и охотница улыбнулась. Костёр разводить было неохота, да и солнечное пятно наверху – слишком слепящее, чтоб туда соваться за дровами... Холодок пробежал по лопаткам: похоже, превращение завершилось, раз глаза стали так чувствительны, а при виде сырого мяса текли слюнки. Она бы и так его съела, не поджаривая. Заурчав, Невзора вонзила зубы в сочную плоть. Уррр, слишком вкусно, чтобы портить огнём. Внутренний зверь вздыбился, кровожадно скаля пасть, и жадно набросился на пищу.

Чувствовала она себя почти прекрасно, но ногу ещё берегла, не решалась вставать. Сытое нутро совершенно успокоилось, и Невзора поражалась самой себе: не только телесное самочувствие поправилось, но и от былых душевных страданий не осталось следа. Всё вдруг встало на свои места. Зверь всегда жил в ней, с людьми её держала только человеческая оболочка, так о чём же горевать? Ничего существенно не изменилось.