– Нужен мне Марушин пёс – свой, личный, чтоб служил мне при капище. Зелье из крови оборотня хочу попробовать. Говорят, силой оно обладает большой, даёт долголетие и здравие. Идём-ка со мной, волчица! Прямо сейчас и попробуем кровушки твоей.

«Ещё чего! Да я тебя...» – Невзора ещё раз попыталась схватить пастью коварного старика и перекусить пополам, да не тут-то было.

– Ну, ну! – нахмурился тот. – Не выйдет!

Снова взмах руки – и отпечаток ладони на шее начал сдавливать ей горло, душить, повалил её наземь, будто великанья лапа невидимая её держала. Был бы Барыка простым человеком – не осталось бы от него и мокрого места, да владел он силой колдовской. На горле Невзоры будто ошейник горел, постукивал вместе с ударами её сердца, точно раскалённое кольцо. А от кольца цепь незримая тянулась, уходя концом в руку Барыки. Тот с усмешкой подёргал, и Невзору что-то потащило следом за ним. Лапы упирались в землю, душа трепыхалась, и раздавленной бабочкой умирала свобода... «Лада... Ладушка», – жалобно ныло сердце, но где там! Не выстоять светлому облику сестрицы против когтистой, пахнущей мухоморовой настойкой силы волхва, не спасти, не разорвать тот светящийся круг.

Местечко для капища было выбрано с особо извращённым вкусом: кругом деревья мёртвые, тучи комарья, а само место поклонения с деревянными идолами, окружённое бревенчатым частоколом, находилось на островке среди болота. К островку с суши тянулся мостик. Барыка с учениками жил в теремке на окраине этого болота. Украшен был теремок собачьими черепами, прикреплёнными к скатам крыши и сложенными в узоры вокруг окон. Ученики его тоже были уж в зрелых годах, седобородые, но как будто не такие сумасшедшие, как он. Один почтительно поклонился Невзоре и хотел поднести угощение, но Барыка отмахнулся.

– После! Сперва – дело.

Острым ножом он надрезал ей лапу, и густая кровь заструилась в золочёную чашу, украшенную алыми самоцветами и тонким узором филиграни. Когда сосуд наполнился до половины, Барыка затянул надрез тряпицей.

– Ничего, заживёт, как на собаке!

И, держа чашу с драгоценной кровью, как великое сокровище, он ушёл в теремок, и глаза его алчно блестели.

Одного ученика звали Чур, другого – Бетеля. Первый принёс Невзоре воды, и та, всё ещё в зверином облике, принялась жадно лакать: горло слипалось от невыносимой суши. Измученная и обессиленная, она рухнула на бок. Во всём теле была слабость и мучительная ломота, точно её гоняли кругами три дня без передышки и били дубинами по рёбрам.

Ученики показали ей, где можно укрыться от дневного света. В пределах очерченного Барыкой колдовского круга входа в подземелье не было, но нашлась бревенчатая избушка с заколоченными окнами – курьих ножек только не хватало. Стояла она на деревянных опорах прямо среди болота. Добраться к ней Невзора могла по слою хмари, а человек провалился бы в болотную жижу.

Немного придя в себя, Невзора попыталась вырваться из круга, но упала, подкошенная болью. Отпечаток руки снова грозно стиснулся на горле, а на уши точно колпак из мошкары наползал. Спотыкаясь и падая от дурноты, она уковыляла немного назад, и дышать стало легче.

От стаи она после гибели Размиры отдалилась и стала жить сама по себе, бирюком. Там, среди сородичей, ей всё напоминало о ласковых руках, о прекрасных волосах, о влажных, печальных глазах – невыносимо, надрывно. Ёрш её удерживать не стал, хотя Борзута и ещё кое-кто из стаи время от времени уговаривали её вернуться. Но, видно, горе так испортило ей нрав, что и они отступились. Невзора совсем превратилась в волка-отшельника.

Лишь мысль о том, что где-то живёт её родная, светлая, любимая Ладушка, согревало одинокое, нелюдимое сердце.

И кого теперь позвать на помощь?.. Близко к городу оборотни не подходили, а если она и встречала сородичей, те опасались Барыки: волхв владел силой огня, швыряясь молниями. Он пил настойку из мухоморов, от которой потом пускался в дикую пляску, вращая безумными глазами, хохотал, выл, лаял и тряс бородой. Даже ученики его побаивались в таком состоянии: он мог и посохом по спине вытянуть, и молнией запустить. Когда из теремка слышалось, далеко раскатываясь по болоту, гулкое и дикое: «Ух-ха-ха-ха! Ох-хо-хо-хо!» – значит, Барыка опять насосался зелья и ловил веселуху. Он ухал по-совиному, завывал по-волчьи, визжал, как свинья, и ржал, как конь. А когда эти звуки раздавались среди ночи, полной светящихся огоньков-духов, кровь леденела в жилах.

Барыка ни дня не работал: он кормился щедрыми подношениями запуганного им народа. Даже владыка Островид, городской глава, его побаивался и отсылал богатые подарки, роскошные яства со своего стола, жаловал волхва золочёной посудой. Внутри теремок был убран, как княжеский дворец, а спал служитель Маруши на мягком ложе из трёх перин в окружении своих богатств: драгоценных кубков, чаш и блюд, жемчугов и самоцветов, ковров восточных, сундучков с золотыми монетами и рулонов заморского шёлка и бархата. Ученики жили скромнее, а питались объедками с его стола.

Добывать пропитание Невзоре стало трудно: когда охота ограничена небольшим клочком земли, да ещё и близко от города, не очень-то разжиреешь. Когда зверьё разбегалось, ей приходилось довольствоваться подачками от Барыки. Тот был скуп и жаден, и только ученики исподтишка выносили Невзоре более щедрое угощение. Он их каждый раз ругал за «расточительство», но они то ли из жалости, то ли из страха перед женщиной-оборотнем оставляли неподалёку от её избушки куски мяса, куриные и гусиные тушки, пироги, масло и молоко, а иногда и кувшинчик хмельного. Ягоды Невзора сама собирала: на болоте росла тьма клюквы и брусники.

Кровь Барыка ей пускал часто. И вроде не очень велика была кровопотеря – половина золотой чаши, но после этого Невзора всегда пару дней лежала без сил, труп трупом – совсем как в тот, самый первый раз, чувствуя себя загнанной и избитой, растоптанной вместе с душой, сердцем и достоинством. Немного очнувшись, она вновь ощущала в груди глухой ропот: доколе это будет продолжаться?.. Ведь должна же быть на Барыку какая-нибудь управа? Отпечаток руки душил её, стоило ей только чуток взбрыкнуть и показать клыки.

Невзора подкараулила Чура, когда тот оставлял ей курицу и пирог с грибами. Поймав его за руку, она принудила его сесть наземь.

– Да погоди, не трепыхайся, братец. Не съем я тебя. Я вот что спросить хочу: это заклятье, которым меня Барыка к себе приковал, как-нибудь снимается?

– А ты что, уйти хочешь? – прищурился тот.

– Не хотела б, не спрашивала бы, – усмехнулась Невзора. – Ты, я вижу, мужичок неплохой. Может, выспросишь у своего наставника, как заклятье снять? Только осторожно, как будто не я спрашиваю, а тебе самому любопытно.

Но она ошиблась в нём. Чур в тот же день доложил Барыке о расспросах Невзоры, и волхв, придя в ярость, долго душил её через отпечаток на шее, наносил незримые удары взмахами руки, пока та, еле живая, не растянулась на земле пластом. Стоя над ней, Барыка проскрежетал:

– Не вырваться тебе от меня, псина. Заклятье снять может лишь тот, кто искренне, от всего сердца пожалеет тебя. А кто пожалеет оборотня? Люди тебя боятся, сородичей твоих я не подпущу сюда, а если кто и сунется, живо молнией зад подпалю.

От него несло мухоморовкой. Приход веселья накрыл его, и волхв, выпучив глаза, пустился вокруг измученной, избитой Невзоры вприпрыжку.

– Ля-ля-ля, не вырвешься! Тра-ля-ля, в моей ты власти, что хочу, то и делаю! Ох-хо-хо-хо-хо!

Невзоре только и оставалось, что смеяться над ним. Это был смех сквозь мучительный кашель, сквозь боль в груди, сквозь удушье, но Барыка и впрямь был нелеп и смешон, когда наклюкивался своего грибного зелья. Она хохотала ему в лицо, и его веселье сменялось бешенством. Он бил её и душил, но она всё равно смеялась. Что-то ей подсказывало, что убить её он не посмеет.

Кто из людей мог исполниться сострадания к ней?.. Невзора знала только одного человека на свете – свою Ладушку. Но как встретиться с нею, когда колдовской круг не подпускал её к родному хутору? От его границы, возле которой она уже падала, сражённая отрывающей душу от тела болью, до дома оставалась ещё пара-тройка вёрст. Вспомнилось Невзоре, как Лелюшка подзывала свою возлюбленную на расстоянии, и она решила попробовать проделать то же самое.

Закрыв глаза, Невзора вызвала перед мысленным взглядом дорогой её сердцу образ сестрицы. Вот оно, ясное личико, лучистые глаза, полные доброго света чистой души – стоит только руку протянуть!.. Всю свою тоску, всю нежность посылала ей Невзора, и летел отчаянный зов через пространство быстрокрылой птицей.

«Ладушка, сердце сердца моего, душа души моей! Единственная ясная звёздочка во тьме жизни моей... Лишь ты – надежда моя, ты одна – луч мой путеводный. Приди, спаси меня! Или дай хотя бы поглядеть в очи твои...»

Она делала всё наугад, не зная толком, как Ладушка придёт к ней, как отыщет её. Она мысленно посылала сестрице образ того места, где она ждала встречи, и надеялась, что Лада как-нибудь доберётся. Но сжималось её сердце от тревоги: ведь сестрица никогда далеко из дома не уходила из-за слабенького здоровья. Сможет ли она, достанет ли у неё сил?.. Отправив зов, Невзора тут же об этом пожалела. Нет, уж лучше сидеть веки вечные в плену у Барыки, только бы с Ладушкой всё было благополучно!..

Невзора ругала и корила себя: ох, зря она сестрицу потревожила! Ежели с той что-нибудь случится, никогда, до конца жизни не простить ей себя. И с той же отчаянной надеждой, с которой охотница-оборотень отправляла зов, она теперь молилась, чтоб сестрица его не услышала.

Но сделанного не воротишь, и однажды ночью, бродя по болоту вокруг капища, Невзора услышала, как кто-то звал её по имени. Она замерла как вкопанная, узнав серебристый звон этого голоса... Это была Ладушка! Только она, никто другой.

В несколько бешеных прыжков Невзора очутилась рядом с нею, в последнем из скачков обратившись в человека. Ладушка стояла у кривого сухого дерева, измученно прислонившись к стволу, точно ей было тяжело держаться на ногах. В следующий миг надёжной и ласковой опорой для неё стали объятия Невзоры.

– Ладушка, милая, радость моя! – бормотала та, покрывая поцелуями лицо сестрицы. – Ты пришла! Как же ты отыскала меня?!

– Сердце меня привело к тебе, – со слабой улыбкой пролепетала та.

С ней произошли изменения: теперь Ладушка носила головной убор замужней женщины, но выглядела ещё более болезненной, чем прежде. Она истаяла, как свечка, и еле теплилось в ней дыхание, которое отрывисто долетало до уст Невзоры, как будто сестра долго бежала, а не шла.

– Я теперь в Гудке живу, – сказала Ладушка. – В семье мужа... Одну меня не отпускают, я тайком ушла! Ах, Невзорушка, изболелась моя душа о тебе...

– За меня не тревожься, радость моя. Жива я и здорова, как видишь. – И Невзора, бережно прижимая сестру к себе, думала: «Да ну его к лешему, это заклятие. Лишь бы она домой дошла». А вслух сказала: – Не надо было приходить тебе, моя родная. Скажи мне, где ты живёшь, и я отнесу тебя назад.

– Нет, я должна была прийти, должна была увидеться с тобой! – Ладушка обвивала слабыми руками плечи Невзоры, тянулась к ней бледным лицом. – Знаю я, что с тобой случилось, батюшка рассказал... Много раз рвалась я в лес – искать тебя, но не пускали меня.

– И правильно делали, свет мой, – проговорила Невзора, с тревогой и болью чувствуя, что сестра еле держится на ногах и почти висит в её объятиях. – Не дойти б тебе, не по силам тебе такой путь. Как здоровье твоё?

– Всё у меня хорошо, родненькая, – ласково, чуть слышно шевельнулись губы Ладушки. – Дитятко вот даже сумела выносить и родить. Не так уж я слаба, как ты думаешь!

Грея дыханием её щёку, Невзора закрыла глаза и улыбнулась.

– Кто? Дочка или сын?

– Дочурка...

– Умница ты моя, Ладушка. Пусть у тебя и дитятка всё будет хорошо и впредь.

А Лада, уставившись на отпечаток ладони у сестры на шее широко распахнувшимися глазами, пробормотала:

– Что... что это у тебя?

Не успела Невзора ответить: потянувшись к отпечатку рукой, но так и не коснувшись его, Лада дёрнулась, словно пронзённая невидимой стрелой. Она задышала тяжело, а потом её дыхание замерло, словно перехваченное удавкой боли. Захрипев, она зашаталась и повисла в руках Невзоры.

– Лада, Ладушка! – звала та испуганно.

«Зря потревожила, зря позвала», – язвила её душу горькая вина. И без того-то негусто сил было у сестрицы, а рождение дитятка их, видно, совсем подточило; а ко всему прочему ещё она, Невзора, со своим зовом, будь он неладен!

– Ладушка, держись! Сейчас...

Подхватив сестрицу на руки, она помчалась с нею в теремок к волхвам. Громким криком она разбудила всех:

– Помогите! Помогите ей, исцелите её! Дайте снадобье хоть какое-нибудь!

Чур с Бетелей зажгли светильники. Рассерженный тем, что его сон прервали, Барыка спускался по лестнице.