– Чего орёшь, как резаная?

– Да помоги же ей! – вскричала Невзора.

Голова Ладушки была безжизненно запрокинута, и душа женщины-оборотня заледенела... А Барыка промолвил:

– Ей уже не поможешь.

Померк свет, точно небо обрушилось и придавило собой Невзору. Нет, это она, обезумевшая, кинулась на волхвов, чтобы разорвать их, чёрствых и бездушных, в клочья, но незримый удар Барыки опрокинул её.

– Успокойся! Не бузи! – ледяным отрезвляющим потоком обрушился на неё его голос. – Ничего уже сделать нельзя. Мёртвую не подымешь.

– Ладушка... Сердце сердца моего... Душа души моей...

Померк свет, и Невзора погрузилась в холодный мрак.

«Ты, это ты убила её!» – кричал отец, когда она принесла Ладушку домой: не зная, где дом сестрицы в городе, только к родительскому крыльцу и смогла она дойти. Осталось на ней заклятие, но Ладушка всё же свершила чудо, расширив колдовской круг на несколько вёрст. «Ох, беда, ох горюшко!» – выла мать. А братец Гюрей наградил Невзору шрамом, когда яростно тыкал в неё вилами. Но и она его когтем зацепила. Рана зажила, но глаз на той стороне с тех пор стал косить.

Пелена мрака лежала на её душе, мир утратил цвета уже давно, с тех пор как она перешла на сумеречный образ жизни, но теперь цвета умерли и в её сердце. Ей стало всё равно, в плену жить или на свободе.

Этот мертвенный сон оборвался спустя годы, когда девчонка-воровка с васильковыми глазами силой своего горячего сердца развеяла заклятие. Пробудилась Невзора, но мир без Ладушки был тёмным и холодным местом для жизни. И она зажгла в себе новую искорку света – Смолко, кровь от крови своей и плоть от плоти. Как Лелюшка заманивала девушек, так и Невзора приманила парня – человека. Ей хотелось, чтоб в её дитятке было больше людского. Чтоб и у него было человеческое сердце.

Крошечный ротик сосал её грудь, а она с усмешкой вспоминала, как какой-то мальчишка блевал с дерева на шапку стоявшему внизу мужику: так юного ротозея впечатлила гибель Барыки на капище. За все мучения отплатила волхву Невзора, сполна расквиталась, вкусив его крови.

Прячась от дождя в брошенной медвежьей берлоге, она укачивала сына и мурлыкала колыбельную. Вспоминались ей полные ужаса глаза Лебёдушки – самой юной из жертв, предназначенных ей для задабривания Маруши и спасения Гудка от морового поветрия.

«Тише, голубка, не плачь, – мыслеречью сказала девочке тогда Невзора, облизав белое от страха и солёное от слёз личико широким розовым языком. – Жить все будете, никто вас не убьёт».

Девочки-жертвы остались жить, а оторванные головы Барыки и его учеников скатились в болото. Лебёдушка собирала потом клюкву в серый пасмурный денёк, а из-за стволов показался Марушин пёс со шрамом на морде. Но девочка его не испугалась, подошла и обняла за шею. А он снова облизал ей лицо, как тогда, у жертвенника на капище.

Смолко сладко посапывал на руках у Невзоры, наевшись жирного волчьего молока. Тихо, сухо было в берлоге, а снаружи шелестел дождь.

*   *   *

– Бабушка Невзора, а Первуша мои пирожки съел! – прибежала маленькая Брунка – такая же золотоволосая и синеглазая, как её мать, Люта.

Невзора, отложив пару кожаных чуней на меху, которую она шила, рассмеялась и обняла внучку. Личико у малой было до того расстроенное, что хоть плачь вместе с ней, но женщина-оборотень предпочла улыбнуться.

– Это ничего, моё золотце, матушка ещё напечёт. Не горюй.

Уже несколько лет прошло с тех пор, как улетели Светланка с Цветанкой на ковре-самолёте; за это время навестили они Невзору раза три или четыре, познакомились с новыми членами семейства-стаи: Люта привела в дом с Кукушкиных болот мужа, Свегельда, и у них родилось вот это чудо, которому не досталось пирожков. Двоюродный братец Брунки, Первуша, уродился в своего отца, Смолко – такой же тёмной масти.

Напрасно Брунка горевала: Люта вынимала из печи новые пироги. И хоть рядом крутился прожорливый Первуша, свою долю она получила.

Закончив шить чуни, Невзора отдала их невестке Свемеге на вышивку. У той был уже приготовлен бисер и бусины, и она принялась за кропотливую работу. Брунка подсела рядом и стала смотреть, как рождается из-под иглы и ловких пальцев узор.

– Красивая обувка получается. Кто её станет носить, рад будет, – сказала мастерица вышивки Свемега. – Продадим чуни в городе – будет у нас мука для пирогов, маслице, яйца да крупа, чтоб кашу варить.

Белый лён её волос, схваченный через лоб лентой-очельем и заплетённый в толстую косу, ловил мягкие отсветы печного огня, а под просторной рубашкой выступал живот: они со Смолко ждали новое пополнение. Тесновато стало в лесном домике, и Смолко со Свегельдом возвели из брёвен пристройку – такую же по величине, как основное жилище. Чтоб не бегать за водой к ручью, они выкопали колодец, а на светлой полянке разбили огород. Последний пришлось обнести забором – чтоб зайцы капусту не погрызли, а от птиц сверху натянули сетку из тонкой бечевы.

Сидя на крылечке, Невзора задумчиво блуждала взглядом по озарённым солнцем верхушкам деревьев. Мир из сумрачного снова стал цветным, с тех пор как к ним вернулось дневное зрение, румянец рассветов и янтарь закатов уже не причиняли боль глазам и услаждали взор. Чего ещё ей желать? Смолко – её первенец, её гордость. Уже муж и отец, искусный охотник и мудрый знаток леса с мужественной, ясной душой; дочь Люта – лесная красавица, хозяйка, жена и мать. Ну а внуки – радость её сердца, лучистая и тёплая.

Да, вернулись краски и в мир, и, наверно, в её душу.

Сын и зять возвращались с охоты. Вдвоём они тащили привязанную к жерди добычу: серьёзный, деловитый Смолко – впереди, а русоволосый и голубоглазый Свегельд – у заднего конца палки. А вместе с ними, опираясь на дорожный посох, шагала девушка – скромно одетая, с тёмной и блестящей, как соболий мех, косой. Её пригожее личико озарялось кротким светом улыбки, которая пряталась в уголках губ, а за спиной она несла небольшой узелок.

Не ошиблось ли сердце, не лгут ли глаза? Поднимаясь на ноги, Невзора боялась поверить...

– Ну, вот мы и дома, – сказал девушке Смолко. – А вот и матушка нас встречает. Матушка, эта девушка сказала, что тебя ищет. Её Ладой зовут, и она говорит, что вы с нею родня.

Те же тёплые очи, те же волосы, родные черты милого личика... Но как такое могло быть? Невзора не сводила взгляда с гостьи, а сердце дрожало, как осиновый лист на ветру. Девушка приблизилась, и её волосы мягко засияли, когда их погладили косые лучи клонившегося на закат солнца. Она что-то сжимала в руке – какую-то деревянную фигурку.

Оленёнок.

Лукошко земляники, дождь, сумрак печной лежанки. «Сделай мне оленёночка...»

Рука Невзоры поднялась и коснулась нежной девичьей щёчки.

– Я внучка твоей Ладушки, – сказала юная гостья, вложив деревянную фигурку Невзоре в ладонь. – И звать меня тоже Ладой. Матушка моя померла при родах, батюшка в войну погиб. А я – травница и ведунья. В Зайково старой знахарки не стало – теперь я буду вместо неё.

Невзора до боли стискивала оленёнка, а её губы беззвучно шевелились: к ним из сердца рвались давно похороненные слова.

– Скажи мне то, что хочешь сказать ей, – улыбнулась Лада. – Я всё знаю о ней и о тебе, её душа мне всё поведала.

Глядя в эти родные, ласковые глаза, в которых мерцала не по годам глубокая, чуть грустная мудрость, Невзора пробормотала:

– Ладушка... Сердце сердца моего, душа души моей.

Лада легко и радостно шагнула в её объятия и склонила головку ей на плечо. Даже запах её волос был таким же, и Невзора в светлом ошеломлении гладила их густой шёлк пальцами. Дыхание сбилось, будто перехваченное могучей, но мягкой лапой, и тёплые слезинки увлажнили ей ресницы.

– Матушка, – тронул Невзору за локоть Смолко. – Что ж ты гостью на пороге держишь, в дом не зовёшь?

– Твоя правда, сынок, – смахнув слезинки, проговорила та. – Заходи, Ладушка. У нас как раз пироги подоспели.

Гостья не смутилась, не испугалась, войдя в семейство оборотней. Не по летам зрелое, всезнающее спокойствие сквозило во всех её мягких движениях, во взгляде светло-карих, золотистых глаз. Невзора тонула в них душой и сердцем, и они будто держали её в любящих объятиях, не давая сорваться в бездну рыдания.

– Родные мои, это внучка моей сестрицы Ладушки, – с трудом совладав с голосом, сказала она.

К ужину пришёл брат Гюрей. Уже давно истёк срок его пастушьей службы, возложенной на него в наказание за воровство скота у жителей Зайково; растаял на его горле светящийся узор-ошейник, который не давал ему зариться на чужое добро. Однако же, помирившись с людьми, он так и остался в пастухах.

– И откуда ж ты взялась – такая юная, и уже ведунья? – спросил он гостью.

– Странствовала я с юных лет, – ответила Лада кротко и учтиво. – В разных городах и сёлах побывала, много повидала. Две ведуньи со мной даром поделились, две наставницы было у меня.

Долго они разговаривали в этот тёплый, безмятежный вечер, и не могла Невзора насытиться беседой. Так бы и глядела на Ладушку, так и любовалась бы, да гостье с дороги отдых нужен был. А к Невзоре сон не шёл, и она присела на крылечке, где днём чуни шила, и устремила благодарный, чуть затуманенный слезой взгляд к чистым звёздам. Какое же счастье они ей послали!

А тихое, окутанное ночной прохладой счастье присело около неё и прильнуло доверительно к плечу. И вновь всё сладостно вздрогнуло в Невзоре, когда маленькая лёгкая рука тепло легла на её руку, а очи в сумраке улыбнулись ей утешительным приветом от той, первой Ладушки.

– Ты говорила, что душа её тебе всё рассказала, – начала женщина-оборотень, а потом слова смолкли, потерялись в звёздном шатре.

– Я с детства духов вижу и слышу, – ответила Лада. – Весь род наш помогает мне, мудрость даёт, оттого и ведаю я более, чем прочие люди. Оттого и ведуньей зовусь.

– Значит, это сестрица Ладушка тебя ко мне послала? – Невзора смотрела на её изящные ножки в стоптанных лапотках, истёртых на многих пыльных дорогах, и думала, что надо бы непременно добротные чуни ей сшить. А к зиме – сапожки меховые и шубку изладить. Смолко пушного зверя добывать великий мастер, набьёт соболей ей на хорошенькую шубку.

– Любовь её к тебе теперь в моём сердце живёт, – серебряным бубенчиком прозвенел в ночной тиши голос Лады. – И ты люби меня, как её любила.

– Радость ты моя, сердце сердца моего, – выдохнула Невзора тёплую соль слёз, касаясь губами виска девушки.

Лада поселилась в Зайково. Старая знахарка померла, и она заняла её место. Сперва люди с сомнением качали головами: «Уж больно молодая», – но скоро новая травница доказала, что дело своё знает не хуже. А если чего и не знает, у духов спросит. И вещи пропавшие она отыскивала, и людей сгинувших, и прошлое видела, и в будущее могла заглянуть. И вышивкой колдовской она владела. Полюбили её все в селе, шли к ней за помощью, а она и впрямь помогала. Своего родства с лесным семейством Невзоры она не скрывала и их у себя в гостях принимала, да и сама к ним хаживала. Понемногу люди привыкли и уж не удивлялись, когда видели на улице кого-то из них. Ну, соседи и соседи. Ну и что ж, что с волчьими ушами? У пастуха Гюрея, вон, тоже зубы да уши. Ничего, пасёт стадо, до сих пор ни одной тёлки, ни одной овечки чужой не сожрал. Страшен уж только очень – оно и неудивительно, что холостяк до сих пор. Кто ж за такого замуж пойдёт? Но всем на удивление этот неказистый собою оборотень жену себе на Кукушкиных болотах взял – слегка перезрелую девицу по имени Сварга. Ну, как взял? Понесла она вдруг дитя; родные стали допытываться, кто набедокурил, она указала на Гюрея. Отец девицы ему морду слегка разукрасил, Невзора тоже прижала братца к ногтю – не отвертелся проказник, во всём сознался и вскоре женатым был. Опять пополнилось лесное семейство. Мужчины стали подумывать насчёт ещё одной пристройки к дому, а потом и занялись её возведением.

– Отчего ж и ты себе не найдёшь кого-нибудь по сердцу? – спросила как-то молодая травница Невзору.

– Устало сердце моё. Бесплодное оно, не родит любовь, – задумчиво щурясь вдаль, ответила та.

– Так уж ли оно бесплодно? – улыбнулась Лада – проницательно не по годам, будто стояла у неё за плечами тысячелетняя лесная премудрость. – Девушку тебе хорошую надо, вот что.

– И что, есть у тебя такая на примете? – усмехнулась Невзора.

– Есть, – кивнула та. – Никого у неё нет близкого, чтоб душу открыть, печаль свою поведать – мне вот только и открылась. Добрая она и доверчивая. Её в своё время одна женщина-оборотень соблазнила – рыжая такая. Поверила она волчице, а та обманула и сбежала – и ищи её, как ветра в поле, да только слава-то дурная к девушке приклеилась. Кое-как её за вдовца пожилого сосватали. Да не ладно жилось им, муж суровый был, неласковый, придирался ко всему, всем был недоволен. Да ещё и руку подымал. Впрочем, недолго они прожили: захворал муж вскоре и слёг. Ухаживала она за ним до самой его кончины. Осталась молодой вдовушкой.