— Скажи Ирченею, чтобы зашел ко мне, — велел князь Живеню.

Тот кивнул и отошел, а Аскольд повернулся и двинулся прочь, не глядя, как кметь будет разговаривать с торговцем.

Козарин явился не сразу, а ближе к вечеру — должно быть, покупка и устройство приобретенного полона требовали немало времени и забот. Зато он вырядился в новый кафтан из плотного красного шелка, с широченными полами, расставленными при помощи цветных клиньев, с тонкими полосками серебряной тесьмы, нашитыми на всю грудь. Пусть никто не думает, будто он не уважает киевского князя, даже если дела и не позволили ему поспешить на его зов. Не зная, зачем позван, но желая на всякий случай задобрить владыку, он принес под мышкой красивый медный кувшин с чеканными узорами и шелковое узорное покрывало для княгини.

Князь, принимая купца, выглядел хмуро, но разгладил лоб и даже попытался улыбнуться. Княгиня не вышла, но этому Ирченей и не удивился: не такая он важная птица, чтобы сама Огнедева за месяц до родов подавала ему чашу. Поначалу князь расспрашивал, не знает ли Ирченей чего-нибудь нового о приближающемся войске, — ведь ему случается общаться с великим множеством людей со всего света. Заговорил о том, как козары посмотрят на то, если их союзник подвергнется нападению, — но здесь Ирченей отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что он не каган, не бек и даже не тархан.

— Ты не боишься оставаться здесь, когда вот-вот нагрянет русь? — спрашивал Аскольд. — Ведь ты богатый человек, тебе есть что терять.

— Я распродаю товар, на днях уходит большой караван к низовьям Дона, он увезет моих девочек, — отвечал хитрый козарин. — А серебро можно зарыть в землю, да и кто узнает, было ли оно?

— Русь умеет искать! — Аскольд усмехнулся. В конце концов, его родной отец был из той же руси.

— Русь не станет сильно обижать бедного торговца! — Ирченей усмехнулся, подмигнув единственным глазом. — У меня найдется кое-какая мелочь, чтобы поднести их вожакам. Конунг, да, это так надо называть? А главное — старый Ирченей им нужен живым, здоровым и неограбленным. Богатство создается торговлей, а для этого нужны торговцы. Русь не так глупа, как обычно думают. Чуть не сто лет назад один вождь захватил город на море, забрал там торговых гостей, но не просто отнял товары и серебро, а перевез их в свой город, чтобы они там торговали и наживали для него богатства. Это был умный человек!

— Ты даже об этом знаешь?

— У меня один глаз, но оба уха на месте, и я не глухой. Когда в городе собирается много людей, они расскажут тебе все тайны, кроме разве имени Бога — умей только слушать.

— Но с чего ты взял, что русины собираются наживать здесь богатства? Они собираются просто забрать все, что здесь есть, а людей увезти в полон! И тебя самого, вместе с остатками твоего товара. Но тебя, скорее всего, убьют, потому что твоя цена как раба — лысая веверица!

— Ты ошибаешься, княже! — Ирченей хитро прищурился и покачал головой, ничуть не обидевшись на произнесенные в горячности слова. — Рабы не только работают. Рабы иной раз дают своим хозяевам умные советы. Порой их даже покупают для того, чтобы они давали умные советы. И моя цена как раба будет во много десятков куниц, соболей и дирхемов, пусть я не молод и одноглаз. Как они станут продавать полон, который здесь захватят? Куда его везти, по каким дорогам, наиболее коротким и безопасным, кому предлагать, сколько просить? Разве они это знают? Это знаю я! И они будут держать меня как почетного гостя, лишь бы я рассказал им, как превратить стадо зареванных девчонок в сотни и тысячи серебряных дирхемов!

— Ты хитрец! — Князь улыбнулся. — У меня тоже есть к тебе торговое дело.

— Ты хочешь что-то купить?

— Я хочу кое-что продать. Это как раз по твоей части. Есть на примете молодая женщина, красивая. Я хочу ее продать.

— Сколько лет? — Ирченей сразу принял деловой вид.

— Думаю, около двадцати.

— Не больше?

— Нет.

— Зубы в порядке?

— Да. Все на месте и очень хорошие.

— Она рожала?

— Да.

— Это плохо. Сколько раз?

— Один… вернее, два.

— Ну, это лучше, чем пять. Стан сильно испорчен?

— Ничуть не испорчен, — сказал Аскольд, мысленно добавив: «Не был испорчен, пока не забеременела во второй раз». — Она очень стройна, как раз таких любят козары.

— А какого она нрава? Строптива, раз уж ты хочешь ее продать?

— Не слишком. Скорее она будет плаксива, потому что ее придется разлучить с детьми.

— Детей ты не отдаешь в придачу?

— Нет.

— Это хорошо. Их всегда навязывают вместе с матерями. А это отвлекает матерей и от работы, и от всего другого, а те пискуны еще могут умереть, и хлеб будет потрачен на них впустую. Если все так, как ты сказал, мы сговоримся. Но чтобы назвать цену, я должен посмотреть товар.

— Ты сможешь его посмотреть примерно через месяц. Я жду его к этому времени.

— Ах, так ее у тебя еще нет!

— Пока нет. Но через месяц женщина появится… ее привезут мне, а я передам тебе. И будет хорошо, если ты достаточно быстро отправишь ее отсюда подальше.

— Хорошо, я приготовлю для тебя деньги. Примерно через месяц должен идти на Саркел караван Шайтукана — с ним мы ее и отправим.

Ирченей нисколько не удивился такому условию. Иногда женщин, да и мужчин, продают не столько ради наживы, сколько ради того, чтобы избавиться от нежеланных наследников, не беря на себя убийство родича. В этом случае продажа за Хвалынское море входит в условия сделки. Но почему бы и нет? Чем ближе к Багдаду, тем выше цена за словенских пленниц, если они действительно красивы.

Простившись с Ирченеем, Аскольд откинулся к стене и впервые за много дней засвистел что-то веселенькое. Он мог бы поговорить с торговцем и потом, когда уже будет возможность немедленно передать женщину. Но ему хотелось сделать это сейчас, и сердце его ласкала и грела мысль, что он уже приступил к осуществлению своей мести.


Разговор этот удалось сохранить в тайне, и Дивляна ничего не знала о том, какую участь ей приготовил муж. Ничего подобного ей и в голову не приходило: чтобы решать ее судьбу, он должен был, по крайней мере, дождаться исхода войны с северными племенами! Аскольд же рассуждал, что если он одержит победу, то все равно сможет распоряжаться женой по своему усмотрению, а если дела пойдут не очень хорошо и ему понадобятся заложники для переговоров с Ладогой, то в руках у него останутся двое детей Дивляны, внуков Домагостя. Жену же он возненавидел с такой силой, что удивлялся, как мог раньше с ней жить и видеть в ней привлекательную женщину! Ему было трудно находиться рядом с ней, и ночью он спал на супружеском ложе только для того, чтобы раньше времени не пошли слухи об их разладе, — в такое тревожное время ему это было ни к чему. Даже вид княгининой скрыни под окошком — она называла ее варяжским словом «ларь» — с круглым верхом, как делают варяги, покрытой вышитым полотном, стала так ему отвратительна, что он каждый раз отворачивался.

Но скоро князю стало не до жены и детей. В Киев примчался гонец с давно ожидаемым известием: князь Мстислав закончил собирать полки и выдвинул их на полян. С ним было ополчение всего племени: около двух тысяч человек. Услышав об этом, поднятый с постели среди ночи Аскольд побледнел и стиснул зубы. Он не так чтобы испугался, но его потрясло то, что решительный миг наконец настал. Вот оно, началось! Еще несколько дней — и его судьба решится. Либо он победитель, повелитель двух могущественных приднепровских племен, либо… Об этом лучше не думать. Ведь последствия поражения его уже не будут касаться.

На рассвете он покинул Киев, уводя с собой ближнюю дружину и собранные полки, родовые и волостные ополчения во главе со своими старейшинами. Численностью его рать уступала деревлянской, но он надеялся на превосходство своего оружия: все же среди его людей многие имели хорошие варяжские мечи, козарские шеломы и брони. Заботило его только одно: успеть дать Мстиславу сражение до того, как подойдет русь и кривичи с верховий Днепра. Если он победит, то заставит остатки деревлян воевать на своей стороне, пообещав им за это послабление и прощение. А если погибнет — то русь возьмет Киев голыми руками, но что ему до того?

— Стравить бы как-нибудь русь с деревлянами, — мечтал воевода Хорт, его главный советчик. — Они бы друг другу бока мяли, а мы бы их обоих…

— Они могут сойтись только в Киеве, — качал головой Аскольд, — а в Киев я их не пущу. Я получил этот город и всю полянскую землю от моего отца, и кто-то другой возьмет его только после моей смерти.

— Ну, Перун да примет нас с честью! — И воевода сделал Перунов знак.

Он понимал, что отбиться от двух настолько сильных врагов поляне не смогут и по очереди — не хватит сил. Даже победоносная битва оставит их почти без войска, и не с чем будет встречать второго врага. Разве что сам Перун со своей облачной ратью прискачет. Но станет ли Небесный Воин беспокоиться ради князя, который, строго говоря, почитал богов не слишком усердно? Делал настолько мало, насколько вообще можно, чтобы не вызвать возмущение народа и не слететь со стола.

Вопреки всеобщим ожиданиям и обычаю, князь Аскольд не стал приносить жертвы Перуну перед началом похода. Когда старейшины и жрецы попытались напомнить ему об этом, он покачал головой:

— У нас нет времени. Сперва выбор жертвы, потом обряд, потом пир… потом похмелье! Нам нужно спешить. Я пообещал богу великую жертву, если он дарует мне победу, но сейчас нам лучше положиться на силу своего оружия.

Он и правда задумал великую жертву — но не такую, о какой могли бы подумать его соратники. Сам он молил о помощи совсем другого бога, о котором поляне еще почти ничего не знали. В случае победы он, Аскольд, сможет привести к истинному богу все свое непокорное стадо. И тогда больше не будет этих жертв, пиров, обрядов и никто не предложит ему валяться на грязной пашне, якобы наделяя землю плодородием… И на его строптивую жену никто уже не посмотрит как на богиню. Тогда он станет наконец единственным хозяином своей земли и своего собственного дома.

Поднявшись по Днепру, Аскольд выбрал широкий луг близ реки и здесь решил ждать Мстислава. Луг был давно скошен, скотину местные жители угнали подальше в лес при вести о приближении деревлянского войска, и только засохшие коровьи лепехи теперь темнели среди отавы. Пронзительно пахло речной свежестью и подвядшей травой. В зелени леса, окаймляющего луг, витал прохладой грибной дух, манил отдохнуть от полуденного зноя густой, свежий и сладкий воздух, хоть ешь его ложкой. Белые длинные облака покойно лежали на синеве небес, и вспоминались сказы о том, как мать Макошь раскладывает по небу свою тканину, моет рубахи и вешает на радугу… Не верилось, что не сегодня завтра здесь раздадутся боевые кличи и лязг железа, что тишину и стрекот кузнечиков разорвут вопли боли и ярости, что кровь рекой потечет на траву, что поздние цветы будут смяты мертвыми телами… Что среди этого тихого, душистого, ленивого, знойного мира вот-вот развернется кровавое пиршество богини Марены.

Выслав дозор выше по реке, Аскольд приказал войску отдыхать. Разложили костры, повесили котлы, стали варить кашу и жарить мясо. Князь велел не жалеть припасов: победим — возьмем у врага, проиграем — тем более не жалко. Поляне шли в бой веселые: этого давно ждали, все привыкли к мысли о близкой угрозе, истомились ожиданием, и теперь воям и воеводам было легче от мысли, что вот-вот все кончится. Аскольд прошелся по стану, приглядываясь, все ли ладно. У одного из костров мужики стояли кругом и притопывали, а в кругу двое плясали, будто состязаясь, кто ловчее и выносливее. Стуча деревянными ложками, присвистывая, подыгрывая на рожках, товарищи-братья подпевали:

Ты поди, моя коровушка, домой,

Пропади, моя головушка, долой!

Дедо-Ладо, калинка моя,

Красна ягода малинка моя!

Будто на свадьбу пришли, а не на рать. Этим все было нипочем, и Аскольд улыбнулся. Счастливы люди, готовые так легко расстаться с головой, коли судьба!

Всю ночь горели костры, и сам Аскольд почти не спал, постоянно обходя стан, проверяя дозоры. Возвращаясь в шатер, он ложился ненадолго на овчины, пахнущие сухой травой, но не мог заснуть, не мог даже закрыть глаза, думая об одном: вот-вот все решится. А потом снова выходил, удалялся за крайние дозоры и стоял под деревьями, прислушиваясь к тишине леса и реки, будто ждал знака от них — от судьбы и Бога.


При муже Дивляна не знала покоя, но когда он ушел с войском из Киева, ей не стало легче. Дом казался пустым, несмотря на присутствие челяди, дочери, которую она положила рядом с собой, и Елини Святославны, оставшейся ночевать у нее. Уже засыпая, Дивляна слышала, как старуха, сидя на краю лежанки, рассказывает что-то Предславе, чтобы та не дергала мать и дала ей поскорее заснуть.