— А это у нас чей любовничек?

Ну, думаю, Туся, шила в мешке не утаишь. У бабы Нюры не глаз — рентген, человека насквозь видит.

Татка, естественно, губы поджала:

— Пока ничей. — И потом, когда я курить вышла и ее с собой на улицу вытащила, пыталась изображать невинность: — Что же тогда ваша бабушка видит, если такие вопросы задает?

— Не знаю, — говорю, а сама еле улыбку сдерживаю, — обычно она не ошибается.

Но все-таки, чтобы совсем не смущать эту дурынду, добавила:

— Иногда, правда, настоящее с будущим путает, у ясновидящих они переплетаются.

Убейте меня, не понимаю: что тут скрывать? Богатый мужик на шикарной машине. Я бы гордилась. А что жлоб — так растрясти можно. Если постараться.

В тот день мы сидели у бабушки долго. Сначала я со своими проблемами; Татка с Протопоповым гулять уходили по окрестностям. Потом вернулись, и уже Татка отчитку писала. Мы с Маришей и Протопопов тем временем чай пили. Мариша вдруг спрашивает:

— Ну что, мужчина, — она у меня кокетливая, — не хотите тоже с бабушкой поговорить? У вас ведь не все в порядке в организме. Сердечко, например, случайно не пошаливает?

Он вмиг побледнел. Смех, до чего мужики за свое здоровье драгоценное трясутся.

— Было, — говорит, — пару лет назад. Когда в Америку ездил. Почти весь полет на полу пролежал: аритмия.

— Вот-вот, — покачала головой Мариша, — я и вижу. Побеседуйте, побеседуйте с бабушкой, хуже не будет.

Он сразу после Татки и поскакал, очумелый такой, будто ему уже путевку на тот свет выписали. Хотя, казалось бы, чего переживать, когда, наоборот, можно расслабиться: все, попал на прием к лучшему в мире специалисту. Баба Нюра не чета обычным врачам, которые ни в больных, ни в болезнях ни бельмеса не смыслят; лечит все без исключения. Для нее смертельных диагнозов не существует. Составчик даст, пропьешь три месяца — и запрыгаешь как новенький. И глаз, я говорю — рентген; там, где официальная медицина диагноз поставить не в состоянии, бабе Нюре одного взгляда достаточно. Однажды девочку к ней привели: девять лет, страшное заикание, лечат-лечат, вылечить не могут. Баба Нюра посмотрела, объявила: «У ей мозга за мозгу зашла», травки дала, молитвы почитала, и ребенок преотлично заговорил! Вот такой вот вердикт: мозга за мозгу. А помогло.

Пока Протопопов у бабы Нюры сидел, я из любопытства прошла мимо них — на улицу и обратно, чтоб хоть краем уха услышать, о чем говорят. Когда туда направлялась, она его болезни перечисляла. Я только головой покачала: м-да. Дядя богатый, но гниловатый. Иду обратно. Смотрю: бледно-зеленый Протопопов мерно кивает головой — ни дать ни взять китайский болванчик — а бабушка его наставляет:

— У тебя есть человечек, верный, хороший, вот ее и люби…

Ясно. Прости, Татка, я не хотела. Но баба Нюра всегда за сохранение семьи.

Минут через сорок Протопопов вышел от бабули. Видим: на нем лица нет, и дрожит, как заяц, мелкой дрожью.

— Ну что, — бормочет в полной растерянности, — не знаю, брать мне состав? Я же недавно все обследования прошел? Ничего такого не находили…

— И не найдут, пока поздно не будет, — пожала плечами Мариша. — И момент этот, между прочим, не за горами. Я ведь тоже кое-что вижу.

Она такая, Мариша. Рубит наотмашь, не церемонится. Особенно с сильным полом.

Протопопов чуть не в обморок. Татка его за руку тронула:

— Вернемся в Москву, подумаешь, и если решишь пить состав, всегда можешь за ним приехать.

Обычно он ей подчиняется, как дрессированная собачка, а тут даже не услышал. Смотрит на Маришу, шепчет белыми губами:

— Так вы считаете, надо?

Она кивнула.

Он постоял с минуту, глядя в пространство, пролепетал:

— Здоровье превыше всего, — криво улыбнулся, чтобы хоть как-то сохранить перед нами лицо, и решительно направился в комнатку бабули.

Надо было видеть, как он вышагивал к машине со своей банкой. Цирк!

Определенно, мужики — отпетые ипохондрики.

— Ничего, — утешила я его, когда мы отъезжали от бабушкиного дома. — И тебя вылечат.

Но он даже не понял шутки.

Глава двенадцатая

УМКА

Не устану повторять: попадись мне сволочь Иван, живьем бы с него шкуру спустила! Нагадил со своими любвями больше лошади, а расчищать кто будет? Неинтересно? А главное, противно? Конечно, легче сбежать: ой, фу! Вы уж как-нибудь без меня, сами. И добро бы действительно любовь, но тут, простите, могу лишь вспомнить Константина Сергеевича и вслед за ним повторить: не верю! Ох, не верю ни капельки. Обыкновенный старческий козлизм. Ну, скажите, почему, когда до них допирает, что мужская карьера на исходе и, ужас, ужас, спермы осталось на три понедельника, то это такая невыносимая трагедия, что они готовы разнести все вокруг? И вот мы уже не видим ничего, кроме своего драгоценнейшего причиндала, и носимся, ищем, куда бы его на три вышеупомянутые понедельника приспособить… чтобы, не говоря худого слова, ни дня без строчки. Как же напоследок не отметиться.

Двадцать пять лет мы смотрели на Ивана, как на икону, а он что? Показал истинное лицо. Впрочем, не скажу, чтобы я изумилась до невозможности. Меня всегда немного смущало, до какой степени Иван ничего кроме Татки не видит. Эдакий северный кореец, которому без любимого руководителя — смерть. Но ведь ясно, что достаточно руководителя сменить, и…

Действительно, стоило Ивану переметнуться к своей Лео, как бывшее семейство моментально перестало для него существовать. И его нисколько не оттягивало, что позади себя он оставил минимум три трупа. Даже пять, считая Таткиных родителей, которым тоже изрядно досталось.

Конечно, я все понимаю, бывает: старая жизнь надоела, захотелось все бросить, уйти. Ну, так и сделай это по-человечески! Особенно когда сам устроил, что все на тебе, как на ките, держится, от тебя зависит. Кто Тусе своей ненаглядной пальцем пошевелить не давал? Естественно, от большой любви и заботы — она талантливая, зачем ей тратить время и силы на хозяйство — но суть дела от этого не меняется! Татка к жизни не приспособлена, Ефим Борисович слишком древний, а сын вообще на Луне. В такой ситуации что? Либо неси крест до конца, раз взял на себя ответственность, либо, если уж совсем невмоготу, уйди так, чтобы все знали, на что и когда можно рассчитывать. Очерти, так сказать, круг обязанностей. А то унесся, и неизвестно, ждать от тебя помощи, не ждать, если ждать, то в каком виде, куда звонить, когда все помирать начнут, как тяжести без машины таскать.

Опять же, хочешь уйти — взвесь все как следует, прими решение и вали раз и навсегда. А то снует, как челнок, пришел — ушел, пришел — ушел. В глазах рябит! Да еще ждет понимания. Нет, я, разумеется, знаю, что это довольно обычное психологическое явление, даже название есть — эффект маятника. Человека мечет из стороны в сторону, он никак не может выбрать между старой жизнью и новой. Слишком много у каждого из нас в прошлом всяких привязок. Тем не менее, все зависит от моральных качеств мечущегося индивидуума. Того, понимает ли он, что не один такой — с чувствами.

Ушел бы Иван с самого начала, когда Татка хоть на человека была похожа. А то измотал до крайности, и теперь она ни к черту не годный инвалид. Причем не только физически. С мозгами тоже полный привет.

Ни шиша не делает, ни по дому, ни со своими картинками, сына и свекра не замечает, ходит как сомнамбула, с Сашкой по телефону переговаривается или в кресле сидит, в окно смотрит. Как на вокзале в зале ожидания. Я однажды не выдержала, прикрикнула на нее:

— Имей совесть, в конце концов! Никто ведь не умер! Что ты, первая без мужа осталась? Оно, конечно, тяжело, но не конец света! Сколько ты еще страдать собираешься, жизнь из-за него гробить?

Она улыбнулась грустно — а раньше бы оскорбилась, не позволила на себя кричать — и говорит:

— Ты, Умка, не понимаешь. Во-первых, это мой личный конец света. Я с Ваней вместе с двадцати лет, всю сознательную жизнь. Он у меня был пресловутая вторая половина. И я никак не ждала, что он меня предаст — не в смысле измены, а по-человечески. Что бросит, как щенка в прорубь, и даже не удостоверится, что я утонула. К тому же, представь: тебе ампутировали половину тела. Ты бы не мучилась фантомными болями? Если б еще точно знать, что страдания позади. Мне же обещают пришить все обратно. А это, я думаю, не менее болезненно.

— И ты веришь?

— Верю — не верю, но пока предсказания Сашки и бабы Нюры сбываются.

— Да? Что ж тогда Иван ушел? Вроде по прогнозам ему давно полагалось дома сидеть и дощечки стругать.

— Какие дощечки?

— Для гроба. Ха-ха. Ну, гвозди прибивать. Что там полагается сделать мужчине? Вырастить сына, посадить на дерево и…?

— Это в Африке; у нас несколько иное целеполагание…

Мы обе усмехнулись и на некоторое время затихли. Потом Тата продолжила:

— Не думай, моя зависимость меня и саму тревожит. Но они утверждают, что это новый приворот, и настаивают на «продолжении банкета». Мариша вот рассказывает, что когда баба Нюра узнала об очередном уходе Ивана, то, посовещавшись с планетами, велела передать, что муж меня не бросит. А когда потом я у нее была, тоже сказала: «Не бросит. Поняла меня? Не бросит». Я говорю: «Как же, ушел ведь, и нет его, не звонит даже». А она: «Я что сказала? Не бросит. Если б навсегда ушел, я бы так и сказала. А он вернется, я вижу». И еще меня пугают тем, что он все потеряет, работу, деньги — сама понимаешь, как мне тогда хорошо будет — а может и вовсе умереть. Сашка говорит, у него с середины июня пойдут опасные для жизни аспекты и большие финансовые потери. Потому я и не решаюсь прекратить отчитку.

— Спрашивается, на черта тебе такое проблемное добро? Наплюй уже на него!

— Говорю же: я бы с радостью. Ведь ампутация, собственно, состоялась. Болит, что и говорить, сильно, но рана, так или иначе, затягивается. А пришивать обратно — новая операция, новые мучения. Наркоз-то, к сожалению, не предусмотрен. И уже непонятно, зачем мне Иван — такой ценой? Тем не менее, я боюсь бросить отчитку, а значит, поневоле все-таки жду его возвращения. Господи, если бы он тогда не поехал к Сашке! Все было бы уже позади.

— Если верить им с бабкой, он бы давно погиб от порчи.

— И была бы я веселая вдова.

— Веселая? Ты? Не представляю.

— Зато я представляю, как тебе надоела.

— Вряд ли! Гораздо сильнее!

Вот в таком духе мы и беседовали. Нет, до известной степени ее удавалось растормошить; мы куда-то ходили, гуляли, иногда вместе ужинали, смотрели фильмы. Татка оживлялась и становилась самой собой, ироничной, блескучей, но — временно, очень временно, буквально на считанные минуты.

И еще мне не нравилось, что вокруг нее слишком много Протопопова. Поистине, свято место пусто не бывает; почему-то при Татке всегда образуется кто-то вроде денщика; заслонка от окружающего. Иной раз я попросту не могла к ней пробиться. Звоню, что хочу зайти. Она говорит, давай, только у меня Протопопов. Не помешает? Нет, отвечаю, конечно, нет — что еще скажешь? На самом же деле, она при нем еще хуже, чем сама по себе, бессмысленная и вареная; ей от него ни толку, ни помощи. Так, присутствие. Хотя вряд ли Татка отдает себе в этом отчет. Привыкла быть не одна, вот и спасается первым подвернувшимся под руку объектом. А со стороны видно, что он из нее потихоньку соки выпивает, вампирит, так сказать, по мере возможности.

К счастью, в последнее время от Протопопова случился отпуск: после поездки к бабуле наш богатенький Буратино слег с нервным срывом. Вот ведь никогда бы не подумала! Татка мне с хихиканьем рассказала, как его запугали болезнями, и он тут же поверил, состав взял, всю дорогу до Москвы молчал, потом неделю по врачам бегал, а когда те ничего особо криминального в его священном организме не обнаружили, свалился чуть ли не в нервной горячке. А началось с того, что он ночью позвонил Сашке:

— Мне плохо!

— В чем дело, что случилось?

Протопопов несет черт-те чего: ой, боюсь! Начал принимать состав, и сразу — тахикардия! Ощущение, что умираю! Признавайся, что там намешано?

Саня на него прикрикнула: дескать, будь мужиком, прекрати истерику, не умрешь, выживешь, куда денешься. Протопопов еще чуть-чуть повякал и отстал, а утром позвонил Татке. Нажаловался на Саню и заодно на жену — та тоже обвинила его в бабьем поведении; признался, что ночью рыдал от тоски и вообще ему невыносимо плохо. А поскольку Татка мужчиной быть не требовала, наоборот, выслушала и успокоила, то несостоявшийся покойник окончательно разнюнился и под шумок признался в нежных чувствах. Ты одна меня понимаешь, только тебя одну всю жизнь и люблю. Татка, ясное дело, все знала, но вообще-то тема любви была у них под запретом, что, по ее словам, только и спасало отношения. «Мне нечем ему ответить», — всегда говорила она. — «А пока мысль не облечена в слово, то и самого явления как бы нет, верно? Можно оставаться друзьями».