— А ты представь, что ты крошечный и беспомощный. Вдруг появляется какая-то громадина и сметает тебя с лица земли. Вообрази, что бы ты чувствовал.

— Насекомые ничего не чувствуют.

— Откуда ты знаешь? Есть неопровержимые доказательства? Интересно, откуда? Они — живые существа. Почему ты считаешь возможным истреблять их ради собственной блажи? Возомнил себя творцом?

— В каком-то смысле. Я — человек. И создаю для себя удобное пространство.

— Значит, если в этом пространстве случайно окажется кто-то, нарушающий твои удобства, ты его убьешь? Или все же потерпишь, при условии, что у него тоже есть право там находиться? Ведь пространство не твое личное.

— Я смету с пути все, что мне будет мешать. Решительно и не задумываясь. Все — и всех.

Я поняла намек. Надо было видеть эту зверскую рожу.

Стало ясно, что дальше надо либо выкидывать его из моего, заметим, номера — либо срочно гасить конфликт. Сама бы я выбрала первый вариант, но ради Татки смирилась со вторым.

И, хотя спор наш был, в сущности, схоластическим — я тоже могу при случае убить комара — мне, тем не менее, стало тревожно за Татку.

Кстати, после отъезда Протопопова она все оставшиеся вечера провела у моря с Жузепом. Но было у них что-нибудь или не было — не говорила.

А я не спрашивала.

Глава двадцатая

ИВАН

Скажи кому-нибудь: «Живу как в сказке», и тебе немедленно позавидуют. А что сказки бывают страшные, и в голову не придет вспомнить.

Что ж, кому охота, завидуйте: именно в сказке я последнее время и обретаюсь. Налево пойдешь — любви не найдешь, направо пойдешь — с тоски сдохнешь, прямо пойдешь — душу потеряешь. А назад и вовсе дорога заказана.

В самом деле, впечатление такое, будто плутаю по заколдованному лесу и, чтобы к родной деревне выбраться, должен, в лучших фольклорных традициях, исполнить нечто несусветное. Пойти туда, не знаю куда, раздобыть то, не знаю что, сносить семь пар железных башмаков, изглодать семь железных хлебов, прокатиться на сером волке… или что там еще предлагается. Знать бы, что надо, я бы наизнанку вывернулся, оземь грянулся, в котел с кипящей смолой прыгнул, только бы стать как прежде — нормальным. Когда все в одном общем теле собрано: сердце, мысли, душа и прочее мясо. А я… как в стихах: был человек не воин, был человек раздвоен, был человек расстроен, расчетверен, распят…

Душа-то моя с Туськой осталась. Сколько ни притворялся, что это не так, все без толку. И однажды пришлось пойти с собой, раздвоенным (как минимум; хотя мне самое место в телепередаче для шизофреников «Мои семь я») на откровенность: мол, что, Ваня, душа не на месте? Ой, не на месте, Ваня, не на месте. И как же нам, Вань, теперь быть? Ой, не знаю, Ваня, не знаю. Кто бы подсказал.

Главное, если б еще я, пожив несколько месяцев с Лео, осознал, что по-прежнему люблю жену — так ведь нет же! Никаких особо сильных чувств к ней я больше не испытывал. Привязанность — да. Жалость, нежность, потребность заботиться. Интерес. Страшно хотелось поговорить, узнать, что происходит, что она думает по тому или иному поводу. Посоветоваться, пошутить. Вот, наверное, в чем дело — я остался без товарища. Организм по привычке продолжал вырабатывать дружбу — как желудочный сок — а девать ее было некуда. Хотя людей вокруг, которых обычно называют друзьями, завелось навалом: школьные приятели, коллеги, случайные знакомцы из других городов, все, на кого раньше не находилось времени. Но ощущения товарищества — которое «сильнее счастья, больше чем любовь» — ни с кем не возникало. Такой детской, максималистской убежденности в том, что вот с этим человеком мы — одной крови. «Один за всех, и все за одного», вместе, рядом, плечо к плечу. Никогда друг друга не предадим. Сам погибай, а товарища выручай. Даже в беде познаваться не обязательно — и без проверок все ясно.

А ведь с Таткой у нас так и было. Причем казалось настолько естественным и неотъемлемым, что я — честное слово! — не думал, что могу этого лишиться, когда уйду. Вот ведь какая незадача. А теперь, что ни делай, как ни объясняйся, обратно ничего не вернешь. Я — предатель, не только в ее глазах, но и в собственных — вот что самое неприятное. Хуже того: сколько назад не оглядываюсь, не понимаю, в какой момент это предательство совершил. Вроде бы, наоборот, поступил честно, не захотел больше обманывать. И пусть сейчас я уже не уверен, что все правильно — неважно. На тот момент я не мог совладать со своей страстью к Лео, никакая совесть или там долг меня бы не удержали. Оставаться было подло. Почему же меня по-прежнему гложет совесть? В чем я ошибся? Был ли шанс уйти от Таты так, чтобы она продолжала считать меня человеком? Голова трещала от этих вопросов. Как надо было поступить? Честно — с самого начала? Но я вначале не знал, что у меня с Лео все так серьезно. Что же мне, докладывать Тате про все свои походы на сторону, которые НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИЛИ? Кому нужна эта честность? Кстати, она сама однажды сказала про кого-то из знакомых, что подобная откровенность — по сути, перекладывание ответственности на других: я совесть облегчил, а вы уже как хотите. Тата считала, что в некоторых ситуациях честность не только не полезна, но вредна, опасна и может причинить боль окружающим, а тогда лучше, чтобы человек сам нес свой грех и раскаивался про себя. Невмоготу? Иди в церковь и отмаливай, говорила Тата; Бог добрый, простит. В общем, я считаю, правильно, что не признался с самого начала. Потом ждал, что все рассосется, а дальше такое завертелось, что было уже не до честности — живым бы остаться.

Может, если б не христианская мораль, если б в обществе иначе относились к смене партнеров по браку… хотя что за ерунда? При чем тут христианство, да и мораль… Я тут случайно узнал, что и у мусульман, когда мужчина берет новую жену, это большая трагедия, и страсти разгораются не меньше, чем у нас при разводе. Похоже, дело не в социальных установках, а в животных инстинктах, заставляющих охранять свою собственность, бороться за нее. Или… нет, я совершенно запутался.

И уж совсем не могу понять, почему испытал такой ужас, когда понял, что разлюбил Тату. Точнее, не разлюбил, люблю, но уже не всем существом и вообще по-другому. Почему это так страшно? Почему так стыдно перед тем, у кого ты свою любовь отобрал? Ты же не нарочно, ты не хотел, не собирался. ОНО САМО!!! Убежало, улетучилось, просочилось сквозь пальцы. А ты и не заметил, и все сжимаешь кулак, боишься выпустить счастье, а потом случайно раскрываешь ладонь — а там пусто. Не вернешь. Если бы Татка согласилась меня выслушать, я бы объяснил, что мне, когда я это осознал, было в сто раз хуже, чем ей! Если б я нашел нужные слова, она поняла бы меня и простила. Если бы…

Но самое парадоксальное во всей истории то, что чисто физиологическое влечение к ней во мне сохранилось! Не говоря уж про ревность. Терзала меня, как никогда. Пока вместе жили, ничего похожего со мной не было. А тут ни минуты покоя, да и что удивительного, когда вся работа гудит о том, что наш замечательный Протопопов завел роман с молодой девушкой. Так все решили, глядя, как он порхает. Хорошо еще, про Татку не пронюхали.

Я по натуре не очень ревнивый, а тут понял, что это самое кошмарное чувство на свете и, пожалуй, способно толкнуть человека на преступление. Казалось бы, радуйся, что Тата не одна. Нет, у меня только одно желание — пришибить Протопопова. Как представлю его со своей женой, чувствую — сейчас разорвусь от негодования. «Сволочь, гадюка, гнида!» — крутится голове. Я пытался с собой бороться — не получалось. Оставалась надежда, что слухи — всего лишь слухи, или что роман действительно с молодой девушкой — чем он, в конце концов, хуже меня по части седины в бороду? Но когда сын сообщил, что «мама уехала отдыхать», Протопопов тоже ушел в отпуск. Прикажете считать это совпадением?

А на днях я проходил мимо его кабинета, и мне показалось, что он кому-то диктует наш адрес. Я против воли остановился, прислушался. Протопопов заказывал для Таты цветы! Собственно, это ничего не доказывало, но у меня в душе все оборвалось, кровь бросилась в голову. А с другой стороны, я гордился: вот какая у меня жена, какие вокруг нее страсти. Поди себя разбери. Псих ненормальный. На каждое чувство — восемь подчувств, и все крайне острые и противоречивые. Это к одной только Тате. И еще столько же — к Лео, с точно такими же метаниями и переживаниями.

Короче, если что, суд бы меня оправдал.

А Лео и в самом деле давала поводы для беспокойства. Стала нервная, раздражительная, дома не находила себе места, вдруг начинала плакать, а иногда прямо-таки нарывалась на скандал. Расшвыривала вещи, хлопала дверью, куда-то убегала. Я сначала удерживал, догонял, уламывал, уговаривал, потом надоело, перестал. Понял, что никуда не денется, побегает-побегает и вернется шелковая. Будет ластиться, в постели вытворять всякое необыкновенное. Так-то, в спокойные периоды, у нас уже страсти поутихли, случалось и по-тихому, по-семейному. Хотя если какое из моих чувств к ней и оставалось неизменным, так это влечение. Что, безусловно, меня к ней приклеивало.

Я сначала думал: плохой период, переломный, вроде подросткового. Все-таки молодая девчонка, а жизнь складывается не по-человечески, приходится приноравливаться к пожилому — чего скрывать — дядьке, который, к тому же, отказывается жениться. Мне ведь при мысли о браке прямо-таки дурно становилось: с ней — и на всю оставшуюся жизнь? Детей не хотел, общения с ее родителями тоже. Нехорошо, конечно, а что делать? Тут уж точно лучше честно. Но когда Лео с этим ко мне подступалась, я постыдно прикрывался Татой. Мол, сам мечтаю, но и о ней надо подумать, пусть немного в себя придет.

Да, трус. Согласен. Не отрицаю.

Правда, последнее время разговоров о свадьбе не было. Больше о том, что ей хочется съездить к родителям. Причем я говорю: поезжай, она начинает собираться, а через пару дней — бац, передумала. И так несколько раз. Я сначала внимания не обращал, но потом призадумался. Все эти бесконечные перемены настроения… Может, у нее кто появился? В грудь вонзился еще один нож. Судьба явно решила устроить мне испытание на прочность.

Как ни плохо мне было, я понял, что не хочу ничего выяснять. Устал от переживаний и юных страстей. Все чаще и чаще мне хотелось домой — в символическом смысле этого слова. Чтобы хоть немного с полным стариковским правом посидеть в кресле под пледом и с детективом. А у ног пусть копошатся внуки. А жена (даже не Тата, вообще абстрактная добрая жена) пусть подает чай с плюшками и конфетами. Предаваясь мечтам, я блаженно улыбался, и это были единственные минуты отдохновения. Очень скоро реальность возвращалась, и мной опять овладевали ревность, подозрительность, стыд, раскаянье, безнадежность. Если я что и забыл в этом коктейле, то лучше не вспоминать. Я уже не рассчитывал прийти к миру с самим собой. И это угнетало больше всего.

При всем том, я удачно скрывал свои эмоции и производил на окружающих вполне нормальное впечатление. Другое дело, что сам смотрел на все, как из аквариума.

Самыми нормальными и естественными были отношения с сыном. В отличие от Таты он хотя бы со мной разговаривал, рассказывал об институте, правда, когда речь заходила о семейных делах, мгновенно замыкался. Но я быстро научился обходить скользкие места, и наше общение, если внимательно не вглядываться, приблизительно напоминало человеческое. С отцом дело обстояло сложнее. Он ведь человек, как это ни смешно, мягкий, но несгибаемый. То есть, добрый, деликатный, неконфликтный, но настолько жестких устоев, что в вопросах нравственности полутонов не видит.

Сначала казалось, что мне никогда не вымолить его прощения, а потому не стоит и пытаться; я вроде даже смирился с нашим разрывом. Но потом, когда начал приходить в себя, мне стало тяжело переносить такое положение вещей; я решился позвонить и объясниться.

— Папа, — сказал я, — я прекрасно знаю, что ты обо мне думаешь, и как ты любишь Тату. Поверь, я ее тоже люблю, потому и ушел: не мог больше обманывать. Может, ты хотя бы попытаешься меня понять? И простить. Нельзя же всю жизнь не общаться.

— Знаешь, Иван, — ответил отец, — я не господь бог и не вправе ни судить тебя, ни прощать. Но все человеческое во мне противится тому, что ты сделал. С логической точки зрения твой поступок малообъясним. Казалось бы, любовь — такое светлое чувство. Но… прости, это всего лишь мое личное впечатление… ты не похож на истинно влюбленного. Любовь довольно жестока в своей непреодолимости. Встретив настоящую любовь, человек, как правило, пугается — даже в самой простой ситуации. Он вдруг понимает, что больше себе не принадлежит, что теперь его жизнь полностью зависит от другого человека. Он чувствует, что обречен на этого человека — пусть и при отсутствии взаимности; просто должен быть с ним и все. Независимо от обстоятельств. Люди многое готовы преодолеть ради любви и многим пожертвовать — в том числе душевным комфортом. Особенно если есть третья, страдающая сторона — жена ли, муж, родители, дети, прежние возлюбленные. Но с обстоятельствами куда легче примириться, когда речь идет о настоящем чувстве: что поделаешь, форс-мажор, стихийное бедствие. Но в твоем случае я не вижу этой роковой обреченности. По-моему, если б Тата ничего не узнала, ты пометался бы некоторое время и успокоился. Получается, ты бессмысленно разрушил нечто драгоценное, и мне действительно трудно тебя простить. Причем, похоже, ты тешишь себя иллюзией, что все еще можно поправить. Думаю, у тебя уже появилось такое желание, потому ты и решился на разговор со мной.