Мы ездили в лес и подолгу гуляли с Никсоном, который, к моему удивлению, с первой минуты отнесся к Тате почтительно и беспрекословно ее слушался. Он, между прочим, товарищ с норовом и никого, кроме меня, не признает, а Тату приглашал играть и вообще всячески перед ней рисовался. Я шутил: ты на всех мужиков действуешь одинаково!

С ней все что угодно — кино, выставка, ужин в ресторане, прогулка в парке, телевизор в постели — было настолько здорово, сочно и вкусно, что окончательно доказало и без того очевидное: она мне необходима. Она стала моим наркотиком, светом, водой, воздухом. Я почти не вспоминал о своем горе-колдовстве, перестал без толку обрывать лепестки: любит — не любит. Разумеется, любит! Прошло совсем немного времени, и я снова заговорил об отъезде за границу.

Тата ненадолго задумалась, а потом махнула рукой:

— Почему бы нет! Разведай насчет вариантов.

Я разведал, выбрал, списался с владельцами. Мы подолгу рассматривали фотографии в Интернете: квартира в Барселоне на Рамбле или вилла у моря на границе с Францией? Или… но сюда не пускают собак. Процесс выбора доставлял неизъяснимое наслаждение.

Месяц пролетел слишком быстро; вернулась жена. Леденея от страха, я объявил: ухожу. Мне и страшном сне не могло присниться, что за этим последует. Не вдаваясь в подробности, скажу, что уйти я не сумел. Подумал: ладно, подождем. Пусть свыкнется с мыслью.

Я немного опасался реакции Таты, но она лишь пожала плечами: все очень понятно, жаль только, поездка срывается. Тогда я предложил лететь со мной в Норвегию. Тем более что командировка попадала на ее день рождения.

— Северная страна в такое время года? — разочаровано протянула Тата. — Вот если б Париж…

— Не расстраивайся, будет тебе Париж, — утешая, ответил я. — Но для начала давай сгоняем в Осло на недельку. — Мне в голову пришла одна мысль.

Сказано — сделано. Гостиница, виза, билеты. На этот раз обошлось без капризов, и вскоре мы улетели в Осло. С погодой невероятно повезло; пока я торчал на переговорах, Тата часами гуляла по Акер-Брюгге, фотографировала парусники у причала, поджидала меня в открытых кафе на набережной. При моем появлении она так радостно улыбалась, что мое сердце разрывалось от счастья. Никаким колдовством этого не добиться, думал я, изредка вспоминая свои глупые метания. Просто ей нужно было время — и путешествия, старое доброе средство от душевных ран. Да за одну такую улыбку я готов всю жизнь колесить с ней по свету! А уж за все остальное… Тата искрилась, сверкала и совершенно очаровала моих норвежских коллег.

На третий день — вторник — я, собираясь утром на очередные переговоры, сказал:

— Таточка, мы сегодня вечером уезжаем, сложи, пожалуйста, вещи к моему приходу. — Если б вы знали, чего мне стоил этот делано невозмутимый тон.

— Как? — удивилась еще не проснувшаяся Тата. — Мы же здесь на неделю, даже больше?

— В Москву действительно возвращаемся в понедельник, но сегодня улетаем в Париж. На твой день рождения. В субботу утром вернемся сюда, и у тебя еще останутся выходные досмотреть Осло.

Как озарилось лицо Таты!

— Ура, — в восторге пискнула она и уползла под одеяло. Кто бы устоял перед такой провокацией? Норвегам пришлось подождать. Целовать Тату было сложно — ее рот растягивался до ушей.

— Любимая моя, девочка моя единственная, — повторял я. Тата довольно жмурилась. А я от наслаждения плакал.

Париж — город любви. Так, плутовски хохоча, сказала в самолете Тата. Она была здесь несколько раз, а я никогда. Мне казалось, сюда незачем ехать, если не с кем целоваться на улицах. И вот — дождался.

Мы сели в такси. Шофер включил радио.

— Love me tender, love me sweet, never let me go.You have made my life complete, and I love you so, — запел Элвис.

— Еще недавно я бы подумал: розовые слюни, а теперь слушаю: это про меня.

Тата улыбнулась.

— Люблю тебя, — шепнул я.

Ее рука скользнула в мою. Она опустила голову мне на плечо, и от этого простого жеста все в моей душе перевернулось от нежности. Ночь накануне мы не спали, и воздух вокруг казался зыбким, переливчатым. Так и должно быть в Париже, думал я.

Город любви, тысяча и одна сказка каждого дня и каждой ночи.

Неужели это происходило со мной?

Старинная гостиница в двух шагах от Елисейских полей, лифт размером со спичечный коробок внутри винтовой лестницы, номера-табакерки, Татин — в красных, мой — в фиолетовых тонах. Счастье быть вместе — в Париже. Остров Сите. Лувр, сады Тюильри. «Лидо». «Мулен руж». Монмартр. Магазинчики. Какой-то несусветный сыр, спешно сосланный ко мне в номер (и в итоге добравшийся до Москвы). Рестораны; официанты, обволакивающие вниманием. Парижские типы. Бесконечные чудеса, подарки судьбы. Пузырящийся, как шампанское, восторг. Немыслимая, неодолимая страсть; утром, днем, вечером, ночью. Поцелуи на улицах. «Хабанера» в метро. Две элегантные парижанки, притянутые источаемым мной тестостероном. Вы здесь один? О. Жаль. Татин день рождения; гигантский букет мелких роз, которые я принес ей в номер. Ее изумление. Завтрак в кафе. Круассаны. Это самый лучший день рождения — вообще самый лучший день — в моей жизни. Спасибо!

Радость быть волшебником. Как мало для этого нужно.

Таточка. Любовь моя, радость, жизнь.

До конца дней я тебя не забуду.

— Почему с женой никогда так не было? — не выдержал я однажды. Тата, чуть дрогнув лицом, промолчала.

Возвращаться в Осло после такой феерии было страшновато, но, как ни странно, и там все сложилось великолепно — по-своему, совершенно иначе, но великолепно. Один из моих коллег, новообращенный татопоклонник, вызвался показать нам достопримечательности, которых она еще не видела. Ей страшно понравился парк Вигеланна, где скульптуры. Я рассматривал их много раз, но только с Татой увидел по-настоящему. При ней что-то менялось в мире — она как будто стирала со всего пыль чистенькой белой тряпочкой.

Одно омрачало идиллию: истерические звонки жены.

— Не выдумывай, никого со мной нет, — бормотал я, смущенно отворачиваясь от Таты, и безжалостно вешал трубку. Сострадания не было, домой не хотелось совершенно.

— Приедем и сразу начнем оформлять визу в Америку, — объявил я. — У меня через месяц конференция в Лас-Вегасе.

Тата радостно кивнула и прильнула ко мне.

Мы летели домой, одурманенные бессонницей, прижимаясь друг к другу, бесконечно проваливаясь в дремоту. Тата то и дело роняла голову, вздергивалась, смешливо кривила губы и опять припадала ко мне.

После этого не жалко и умереть, думал я — и блаженно засыпал снова.

* * *

В Москве я первым делом попытался объясниться с женой.

Жена попыталась покончить с собой.

Я, на волне раскаянья, разорвал отношения с Татой, причем повел себя очень жестоко. И, хотя я не продержался трех дней, и мы помирились, она вновь замкнулась внутри ненавистного стеклянного шара.

Я понимал, что виноват сам, и очень хотел все поправить, но… не бежать же по-новой за цветами в церковь?

Пусть уж лучше заграница нам поможет.

Глава двадцать вторая

АЛЕКСАНДРА

А я, между прочим, говорила: как жареный петух в одно место клюнет, сразу ко мне прибежит. Татка, в смысле. Лягушка-путешественница.

Хотя мне про нее последнее время только от Умки сведения поступали, да и та была не слишком в теме. На Таткин день рождения я, хоть и обижалась на нее за молчание, все-таки решила поздравить. Звоню — дома никого. Я к Умке: где наша красавица? Эх, Саня, отвечает, и не угадаешь — в Париже! Сама полчаса, как узнала. Протопопов повез. Причем не просто, а с заездом Норвегию.

Я, собственно, в подробности маршрута не вникала, но не слабо, да? С другой стороны, ничего удивительного: пока все по моим прогнозам происходит. Я ли ей не вдалбливала: хватай, такие мужики на дороге не валяются! Слава богу, сообразила послушаться.

И вот вчера, наконец, диво дивное: телефонный звонок, Таткин номер на определителе. Снимаю трубку:

— Представляю, сколько медведей в лесу сдохло. Чему обязаны?

— Ладно тебе, Саня! — А в голосе, главное, никакого раскаянья. — Перестань. Меня в Москве не было, на днях только появилась. Как дела?

— Это у вас, — говорю, — дела, а у нас так, суета бесполезная.

— Ну вот, обиделась.

— Я? С какой стати? Ты мне докладываться не обязана.

И еще минут пять в таком духе. Ничего, думаю, пусть прочувствует. Я, конечно, к человеческим слабостям отношусь философски, но и у меня какое-никакое самоуважение имеется, и терпение не безгранично. Я же не утюг, чтоб меня из розетки выключать и в шкафу держать до надобности.

Короче, повоспитывала я ее малость, а потом решила, все, хватит. А то так ничего и не узнаю.

— Ну, — говорю, — подруга, выкладывай, что у тебя происходит. Ходят слухи, ты теперь дни рождения во Франции отмечаешь?

— Это был подарок.

— И все?

— В каком смысле?

— Только сама поездка? А бриллиантовое колье?

— Если ты серьезно, то я к драгоценностям равнодушна.

Ну да, ну да.

— И все-таки? Протопопов еще на что-нибудь раскошелился?

— На букет роз.

Господи! Что за мужик пошел? Ни размаха, ни фантазии.

— М-да. Конечно, и на том спасибо, но на сорок пять лет мог бы преподнести что-нибудь памятное.

— Подстаканник? Для меня Париж и есть самое памятное.

Ага. А книга — лучший подарок.

— Чудненько, рада за тебя. Что еще нового?

— Через неделю должны были в Америку лететь, уже визу получили. Но…

— Что?

— Да так, неважно.

— Слушай, не ломайся, говори! Протопопов? Вытворил что-нибудь?

— Можно и так сказать.

— А конкретней?

— Он хотел от жены уйти, а она попыталась с собой покончить.

— Нормальный ход. Умная баба. И что?

— Он решил снова стать примерным семьянином.

Ясненько. Вот почему обо мне вспомнили.

— Погоди, сейчас за компьютером схожу.

— Да не надо, я не за тем….

Неужели? А за чем же? Не стала я слушать, компьютер притащила, открыла, смотрю.

— Ой-ой-ой, до чего мы страдаем…. Страсти какие невозможные… Татуська, не переживай: не сегодня-завтра явится твой козлик. Позвонит или прибежит. Буквально к вечеру жди. Татка, чем ты его до такой степени зацепила? Хотя ты же у нас Скорпион.

— И что?

— Самый сексуальный знак.

— Думаешь, дело только в этом?

— А то в чем? Мужики — создания рефлекторные. Ох, видела бы ты, какие здесь метания нарисованы!

— Все равно ничего не поняла бы.

— Потому и не объясняю, а просто говорю: Протопопов только о тебе и думает. И предупреждаю: не удивляйся, он по карте истерик и будет время от времени сцены закатывать. Пропадать иногда, даже на месяц, на два. Свободолюбие в извращенной форме. Привязанностей мужик боится.

— Что ж ты мне его так старательно сватала? Эдакую-то личность?

— А чем тебе плохо? Подумаешь. Внимания не обращай и все. Побегает, побегает и вернется. Никуда не денется. От тебя особенно. У вас отношения завязались на таких аспектах, что вам, скорее всего, до конца жизни друг от друга не отделаться. При всем желании. Правда, от жены если вскоре не уйдет, то потом только через два года. Извини.

— Завязались — давно или сейчас?

Опять двадцать пять. Ну, раз вы настаиваете…

— И в самом начале, тринадцать лет назад, и в этом году тоже. Он может исчезать — человек, что и говорить, не простой — но потом неизбежно будет появляться. Так что не переживай, Татусь! Поедете вы в свою Америку. Тем более, у тебя сейчас не карта, а конфетка.

— Ты меня озадачила. Может, не надо ехать с ним? Зачем мне его сцены? Я и одна не пропаду — у меня там куча друзей.

— Еще чего! Пусть свозит. У тебя что, лишние деньги завелись?

— Нельзя же все мерить деньгами. — И, с ехидцей: — Душевный комфорт дороже.

— Хватит выдумывать! Говорю же: по карте на ближайшее время ты в шоколаде. Будет тебе комфорт, и душевный, и какой хочешь.

— Посмотрим.

И молчит, зависла: задумалась.

— Расскажи-ка, что Иван? — спрашиваю.

— Понятия не имею, забыла, кто это такой.

— Совсем не появляется?

— Совсем. Намеков на возвращение пока нет.

— Для ускорения процесса надо было не по заграницам шастать, а к бабе Нюре ездить. Впрочем, что уж — развлекаться тоже необходимо. Но вообще…