— Сейчас ему четыре годика и семь месяцев, — Тереза говорила о сыне как о живом.

Дом сопоставила даты. Женщина сказала, что вдовствует семь лет. Получается, что… Получается, что этот усопший мальчик — не сын лесника?

Тереза поняла мысль Доминик.

— Да, Робер — не сын моего покойного мужа, — сказала она. — О таких, как я, люди судачат — мол, нагуляла. Да, Мари! Ты можешь меня презирать. Но я родила моего мальчика не от мужа.

— Нет, нет, Тереза! Я тебя не презираю… Что ты! Но где его отец? И от чего умер твой сын?

Вдова лесника покачала головой:

— Нет, нет, Мари. Он не умер. Он просто спит здесь. А я — я охраняю его сон.

Дом посмотрела на нее. Несчастная мать! Неужели она помешалась от горя? Но нет — взгляд зеленых глаз Терезы был ясен и чист. Доминик вдруг поняла, что эта фантазия бедной женщины есть как раз защита разума от безумия. И Дом приняла это как данность.

— Расскажи мне о нем, Тереза, — попросила она. — Расскажи мне о своем сыне. — Она взяла Терезу за руку, и они вдвоем сели на скамью.

— Он… Он очень красивый, — начала вдова лесника. — У него черные волосы. Не прямые, нет. Немного вьющиеся. Надо лбом… У висков… И глаза — ах, Мари, какие у моего Робера красивые необыкновенные глаза! Я долго не могла ни с чем сравнить их цвет. Потому что он такой переливчатый. Потом я все же нашла нечто похожее, — это туман зимой в предрассветных сумерках в горах нашего родного края. Помнишь такой туман, Мари?

— Помню, — шепнула Доминик.

— Сначала туман этот густой и почти черный. Но затем он становится все светлей. Темно-серый, как остывший пепел в печи. Потом — все светлее и светлее, когда солнце встает все выше. Вот такие глаза у моего сына. Точь-в-точь как у его отца! И реснички — длинные-длинные… густые-густые…

Дом неожиданно вздрогнула. Как будто озноб пробежал по ее спине. Но почему? Ведь стояла послеполуденная жара, которая ощущалась даже здесь, в тени огромного старого клена.

— Да, — сказала она тихо, — красивый мальчик. А кто же был его отцом? И где он теперь? Но, если ты не хочешь сказать это, не говори.

Тереза выпрямилась и гордо посмотрела на нее.

— Ты из Лангедока, Мари… И ты поймешь, почему я не считаю себя опозоренной тем, что родила моего мальчика без мужа, и не стыжусь назвать тебе имя человека, который сделал меня матерью! Потому что его отцом был сам герцог Черная Роза!

Да, подсознательно Доминик была готова к тому, что Тереза назовет имя ее мужа. И все же это был удар. Молодая женщина почувствовала, что ее как будто пнули в грудь ногой. Дыхание стеснилось, в глазах почернело.

— Мари! Что с тобой?.. — испуганно вскрикнула вдова лесника.

— Нет, нет… Ничего, — пролепетала Дом. — Не знаю. Подожди… Сейчас пройдет. — Она напрягла всю свою волю, чтобы ничем не выдать себя. Боже милосердный! Она сидит здесь, под деревом… Рядом с любовницей своего мужа… Над могилой его сына!

…Наконец, она справилась с собою. Как бы ни было это тяжело, но ей хотелось знать все.

— Герцог… Черная Роза, ты сказала? Продолжай, Тереза. Прошу тебя.

— Да. Это был он. Я знаю это твердо. Но начать надо не с него. А с моего замужества, чтобы ты все-все поняла. Мне было двенадцать, когда умерла моя мать. Отчиму я была не нужна, он, если не был на дежурстве, пил … а я с утра до ночи или помогала на кухне в Шиноне, или ткала полотно вместе с другими служанками. А еще была в Шиноне одна старая женщина, лекарка, так мы с ней часто в лес ходили, она учила меня целебные травы и корешки узнавать и собирать, да от каких все они болезней, рассказывала. Очень мне это было по душе.

Комендантом Шинона был в ту пору барон дю Буа. Он любил поразвлечься со служанками. И его сын и племянник, которые тоже жили в замке, не отставали от него. Барон как-то увидел меня на кухне. И, Мари, ты понимаешь, чего он захотел… Но, когда однажды он подстерег меня около моей комнаты, я начала так отчаянно отбиваться, что комендант решил действовать иначе. Я была уже в подходящем возрасте, и барон нашел мне жениха — лесника Тьерри, тридцатилетнего угрюмого здоровяка. Комендант поговорил с моим отчимом; они ударили по рукам. А с Тьерри и беседа была короткая — женись, и все тут.

Я не хотела идти за мрачного лесника. Да отчим имел надо мною власть, как мой отец. Месяц мы с лесником были женихом и невестой. А потом нас обвенчали в часовне Шинона. А сразу после венчания ко мне и моему мужу подошел комендант и заявил о своем праве первой ночи. Тьерри не очень-то был доволен. Но барон был полновластным господином во всей округе, и моему мужу пришлось уступить.

Дю Буа привел меня в свою комнату, велел мне раздеться и лечь на кровать. Но я отказалась. Тогда он попробовал взять меня силой. А я схватила его меч — и ударила его… Попала в руку. Помню, как он завизжал — тонко, как свинья, которую режут… Тут прибежали сын барона и его племянник. И с ними тремя я уже не смогла справиться. Да, Мари. Вот такая у меня была первая свадебная ночь. Они все по очереди меня изнасиловали.

— Какой кошмар! — со слезами вскричала Доминик.

— Самое ужасное — что наутро, отдавая меня, еле живую, моему мужу, комендант сказал ему: «Твоя женушка сопротивлялась, и пришлось наставить ей синяков. А почему? Потому что она уже давно не девушка. И не хотела, чтобы я об этом узнал.»

И началась моя замужняя жизнь. Лесник был человек молчаливый да угрюмый, но я ему вроде как пришлась по душе, пока он за мной как за своей невестой ухаживал. А, услышав обо мне такое от барона, муж, конечно, переменился. Он привел меня в эту избушку… и два года я с ним тут прожила, ласкового слова не слыша. Доброго взгляда не видя. Он по целым дням в лесу пропадал. Придет под вечер — весь грязный, потный, голодный, — и на еду набросится. А после еды — на меня. Быстро свое дело сделает — и спать завалится. А я приберись, помой, сготовь, постирай. Тьерри все ребенка хотел. Но никак не получалось. Муж считал, что в этом моя вина. Мари, скажи… Твой муж тебя хоть раз в жизни ударил?

Доминик, как ни потряс ее рассказ Терезы, чуть не улыбнулась. Чтобы Робер поднял на нее руку? Трудно было даже представить себе такое!

— Нет. Конечно, нет!

— А мой меня лупил. И за волосы таскал. Всякое бывало. Злой он очень был. А деться мне было некуда, и он был мой муж, и я терпела. Но однажды, после сильной бури, зимой, Тьерри пошел в лес. И на него упало большое дерево. Придавило ему ноги. Я не могла найти его. Я бросилась в замок, подняла людей… Нашли его только через два дня, когда он уже замерзал. Принесли в Шинон. Но он не выжил. Так я стала вдовой.

— Я вернулась в эту избушку, — продолжила Тереза. — И прожила здесь одна целый год. Изредка наведывалась в Шинон. Но возвращаться туда, хоть и к людям, мне не хотелось. Ведь проклятый дю Буа со своими сыном и племянником были все еще там. Я ежедневно молилась, чтобы все они втроем отправились на тот свет. Может, это и грех. Но уж такая я. Простить и забыть я не могла. И вот однажды прихожу я в Шинон, — а мне говорят: Тереза! Сын и племянник нашего барона, и твой отчим, и еще много людей из гарнизона погибли. А что случилось? — я спрашиваю, — нападение какое? Может, война с кем-нибудь? — а мне отвечают: — Нет, не война. Один человек четверть гарнизона Шинона на тот свет отправил. Еще четверть — изувеченная. И твоя помощь раненым очень нужна.

И я осталась в замке. Ухаживала за ранеными. Я не верила, что это мог сделать один человек. Но все солдаты твердили одно и то же, — их покалечил какой-то страшный и могучий незнакомец. Такой высокий и сильный, что они называли его великаном. Я слушала — и содрогалась от страха. И остальные женщины в замке тоже. Одно меня радовало — двух моих обидчиков не стало!

Вскоре в Шинон приехал сам король. И его величество сделал мне подарок — да, хоть я и простая деревенская женщина, и он меня в жизни не видел и обо мне не слыхивал, а он меня облагодетельствовал, Мари! Он велел повесить барона дю Буа. И я видела, как его вздергивают на крепостной стене. И радовалась этому! Затем приехала наша королева. А затем в Шинон прибыл новый комендант, мессир Лавуа, с новым гарнизоном, а их величества уехали.

— Я видела мессира Лавуа, — сказала Дом. — Он показался мне человеком честным и порядочным.

— Так оно и есть, Мари! Новый комендант очень хороший человек. Он пришел как-то раз на кухню — я все еще жила в замке — и сказал, что надо пойти в комнату к монсеньору и перестелить ему постель… Да, Мари! Я забыла… Тот человек, который изрубил пол-гарнизона, — его все называли монсеньором. Он все то время, что я ухаживала за ранеными, находился в Шиноне. Но нам, простым женщинам, конечно, ничего не говорили. И мы не знали, где он и что с ним. Когда служанки услышали, что надо подняться в комнату к этому ужасному великану, — все, кроме меня, подняли вой и плач, так что мессир Лавуа даже растерялся. Он прикрикнул на них. Сказал, что монсеньор совсем не чудовище о трех головах, и что бояться его нечего. Он посмотрел на меня и спросил, кто я и как меня зовут. Я ответила. Комендант произнес: «Тереза! Ты одна здесь не трясешься от страха. Я вижу, что ты смелая и рассудительная женщина, и ты пойдешь со мной к монсеньору.» И я пошла за ним.

Комната монсеньора была на втором этаже. Я вошла туда, стараясь казаться спокойной, хотя сердце у меня ушло в пятки, а ноги подкашивались. Я была уверена, что увижу великана, огромного, как гора, со свирепым злобным лицом, с кулачищами как кувалды в кузнице, который не говорит, а рычит, как медведь. Но, хоть я его и боялась, я помнила, что это он убил сына и племянника дю Буа, и я одновременно чувствовала к этому неведомому монсеньору благодарность.

Но около окна стоял вовсе не великан, а просто мужчина, очень высокий, конечно. Он оглянулся, — и я увидела, что он очень изможденный, бледный и худой. У него были длинные немного вьющиеся черные волосы и бородка с проседью. И очень красивые серые глаза, с такими длинными ресницами, каким иная девушка бы позавидовала. «Вот, — сказал ему комендант, — монсеньор, я привел к вам служанку. Она перестелит вам постель.» «Благодарю вас, мессир Лавуа», — ответил монсеньор. Голос у него был тоже совсем не такой, как я ожидала, — тихий и такой глубокий. Он просто проникал в самое сердце. И комендант вышел, и мы остались в комнате вдвоем.

Пока я занималась кроватью, он все стоял у окна, и я чувствовала, что он не сводит с меня глаз. А я почему-то боялась даже посмотреть в его сторону. Потом он спросил, как меня зовут, и есть ли у меня семья. Я ответила. И вдруг он заговорил со мной по-окситански… Сказал, что понял, откуда я, по моему выговору. Как это было приятно, Мари, — услышать после стольких лет родную речь! Мою боязнь как рукой сняло. Мы разговаривали. Я уже не помню, о чем. Но теперь я прямо глядела ему в лицо. И видела, какое оно у него доброе и ласковое. А потом монсеньор пошатнулся… и я поняла, что он устал, и ему трудно стоять. Я сказала, что помогу ему дойти до постели и лечь. А он не хотел принять мою помощь, хотя лицо у него стало совсем белое. И тогда я подошла к нему и, не обращая внимания на его протесты, повела его, поддерживая, к кровати. И вдруг его рука обвила мою талию. Голова почти склонилась на мое плечо, и его быстрое горячее дыхание обожгло мою шею. Я опять испугалась… Ты понимаешь, Мари, о чем я подумала. Ведь мы были в спальне вдвоем. Но ничего не случилось. Мы дошли до постели, и монсеньор лег на нее, поблагодарив меня за помощь.

Я спустилась обратно на кухню, и служанки окружили меня с расспросами — какой монсеньор на вид? И так ли он ужасен, как о нем говорят? Я сказала им, что он совсем не страшный… Но они мне не поверили.

Я собиралась накануне уходить из Шинона обратно в лес, в свою избушку. Но почему-то теперь медлила. На следующий день я несколько раз, как бы случайно, прошла по коридору мимо комнаты монсеньора. Все хотела опять увидеть его… И вот, вечером, я услышала из-за его двери, как зазвенели струны. Я догадалась, что это он играет. Я замерла перед дверью.

И вдруг она открылась, и он появился на пороге с лютней в руках, словно почувствовал, что я стою здесь, в коридоре. «Отчего ты стоишь в коридоре, Тереза? — спросил он. — Войди.» Я вошла. Нет — ноги сами понесли меня… помимо моей воли. «Ты услышала мою лютню? — спросил монсеньор. — Ты любишь музыку?» Я не могла говорить, и только кивнула. «Сядь сюда, на стул. Хочешь, я тебе спою?» «Да», — едва слышно ответила я. Он подошел к подоконнику и сел на него, — я видела, что ему сегодня гораздо лучше. И он запел. По-окситански… Ах, Мари! С чем это можно было сравнить? Я слушала его, и сердце мое замирало от восторга, а слезы так и катились из глаз!..

Доминик кивнула. Да, она хорошо помнила, как пел Робер в музыкальной комнате у королевы. Его голос мог свести с ума…