— Я не знаю, сколько времени прошло, — продолжала Тереза. — Я была как околдована. Потом монсеньор положил лютню и подошел ко мне. «Тебе понравилось? — спросил он. «О, монсеньор!.. Никогда в жизни я не слышала ничего чудесней!» — воскликнула я. «Ты даже плакала. Ты умеешь тонко чувствовать, хотя ты и простая крестьянка», — сказал он, улыбнувшись, приподнимая мой подбородок длинными худыми пальцами и заглядывая мне в лицо своими необыкновенными серыми глазами. Он был так близко… И меня неудержимо потянуло дотронуться до его впалой щеки… Коснуться пальцами его улыбающегося рта… Прижать к себе его черноволосую голову… Я даже задрожала от этого странного желания, охватившего меня целиком.

Но тут монсеньор взглянул на меня, и я увидела, что он перестал улыбаться, что его лицо стало каким-то чужим и жестким. «Тебе лучше уйти, Тереза», — сказал он. И я ушла. Я не поняла, что с ним случилось, почему он вдруг так переменился.

Но на следующий день я опять искала встречи с монсеньором. Да, Мари! Он меня словно околдовал. Мне хотелось быть рядом с ним. Слушать его голос. Смотреть в его глаза. Это было наваждение! И вечером я повстречала его. Он выходил на небольшую прогулку. Возвращался усталый, опираясь на трость. А я снова стояла в коридоре около его комнаты.

Он пригласил меня зайти. Велел мне сесть на стул. Встал передо мной и сказал, что так больше продолжаться не может. Что его ко мне тянет. И что ему очень трудно сдерживаться. «Если бы не моя слабость, — сказал он, — я не знаю, смог бы я совладать с собою. Ты очень красивая, Тереза.» — Она печально улыбнулась. — Да, Мари, он так сказал! Это теперь у меня волосы все седые. А тогда я была, многие говорили, настоящая красавица! И волосы у меня были черные как смоль. Ну, а монсеньор говорил дальше: «А у меня давно не было женщины. Это не любовь, пойми. Это вожделение. Но я не могу принуждать тебя, хотя ты и вдова и всего лишь служанка. У тебя в замке хорошая репутация (не знаю, что точно значит это слово, но я его запомнила). Тебя все считают честной порядочной женщиной, я знаю, — продолжал он. — Я не хочу портить тебе жизнь. Ведь я не могу дать тебе свое имя. Я знатный человек, и не смогу на тебе жениться. Да и мое положение здесь может измениться в любой момент. Я могу провести в Шиноне несколько лет. А, возможно, завтра же покину его навсегда. Так что связь со мной, которая наверняка не останется незамеченной, может сильно тебе повредить. Подумай обо всем этом. Если ты не хочешь — так и скажи. Но тогда нам лучше больше не видеться.»

Я, конечно, не все поняла, что он говорил тогда. Поняла только, что он меня любит. Я читала это в его глазах. Тьерри никогда не смотрел на меня так, хоть и был моим мужем. А монсеньор любит, но не может на мне жениться. А мне было тогда все равно, Мари! Главное — он меня любил. Я была ему нужна. Он хотел быть со мною. Все остальное было неважно. И я сказала ему, что я согласна… И что ночью, после полуночи, он может прийти ко мне. У меня была своя маленькая комнатка в Псарной башне. «Я положу ключ от моей комнаты на выступ слева от двери. Я буду вас ждать, монсеньор», — сказала я.

Доминик слегка вздрогнула. Вот откуда Робер знал про ту дверь и тот ключ!

— Он пришел ко мне, Мари… Да, в ту ночь я стала его любовницей. Но я не жалела об этом тогда. Не жалею и сейчас. Давно ли ты замужем, Мари?

— Четыре года, — с небольшой запинкой произнесла Дом.

— Можно задать тебе один вопрос… Часто ли тебе было хорошо с твоим мужем в постели?

— Всегда, — прошептала Доминик, вспоминая свою единственную ночь с Робером и краснея до ушей.

Тереза покачала головой.

— Ты счастливица! А мне с Тьерри никогда хорошо не было. Иногда — никак. А иногда он делал мне даже больно. Так вот… С монсеньором у меня все было совсем, совсем не так! В ту ночь я вознеслась на небо. Там пели ангелы… Там горел нетленный огонь… Там было сказочно прекрасно! О, Мари! Я испытала блаженство лишь с монсеньором! Но почему ты нахмурилась? Я сказала что-то, что тебя задело?

— О нет, Тереза, — сказала Дом. Хоть ревность и грызла ее, она старалась подавить это чувство. Она не должна ревновать Робера к прошлому. Ведь ее, Доминик, тогда не существовало в его жизни. Но все же — как это было странно! Сидеть рядом с любовницей своего мужа… И слушать ее восторженные излияния о том, как ей было хорошо с ним в постели!

— Так вот… Той ночью я рыдала от переполнявших меня чувств, от счастья, что монсеньор взял меня с собою на небо. А он смотрел на меня удивленно своими серыми глазами… И не понимал причину моих слез. Я хотела объяснить ему. Но мне было стыдно признаться, что за два года брака с лесником я ни разу не испытала ничего подобного.

— Что же было дальше?

— Монсеньор сказал мне утром, уходя, что я должна позаботиться о том, чтобы не забеременеть. И я обещала ему это. Но, поскольку с Тьерри у нас детей не было, и муж без конца называл меня бесплодной, я и сама в этом уверилась. И ничего не стала делать. Пролетел месяц… Боже, Мари, какой же это был месяц! Как мы любили друг друга! Монсеньор крепчал на глазах. Он говорил, что я вливаю в него силы. А потом мне показалось, что со мной что-то не так. Но вначале я не придала этому значения. Еще через полмесяца я все-таки призадумалась. И пошла к старухе-лекарке. Она меня осмотрела… И сказала, что у меня будет ребенок.

Сердце у меня так и подпрыгнуло. Ребенок!.. От монсеньора! Старуха дала мне питье. Мол, еще не поздно, и можно попробовать избавиться от плода моего греха. Я взяла пузырек и пошла в свою комнату… Сидела и смотрела на него. Ах, Мари! Чего я только тогда не передумала! Одно мне было ясно, — монсеньор ничего не должен узнать. И решила я так: раз в его объятиях я поднималась на небо, и слышала ангельские голоса, — значит, ребеночек не может быть «плодом греха», как сказала лекарка. Наоборот, — он будет моим заступником перед Господом, когда я попаду на Страшный Суд. И я вылила проклятый настой. И ничего не стала говорить монсеньору.

Прошло еще две недели… И вдруг приехал король. Я услышала из своей комнаты звуки трубы. Выбежала на крепостную стену — и увидела его величество во дворе Шинона. С ним были еще какие-то знатные господа. А монсеньора не было в это время в замке, — он уехал на охоту. Сердце мое так и запрыгало. Я поняла, что не к добру этот приезд государя. Тут прискакал из лесу монсеньор. Он соскочил со своего Сарацина… поцеловал руку короля… И они о чем-то начали беседовать. Я не слышала ни слова. Но чувствовала, что страшная минута разлуки все ближе. Лицо монсеньора вдруг озарилось радостью. Его величество привез ему хорошую весть. Ему — хорошую… А мне — страшную… Не помню, как я добралась до своей комнатки. Я села на кровать. В глазах потемнело. Да, сомнений у меня почти не осталось, — монсеньор уезжает! Придет ли он хотя бы проститься со мной?

…Он пришел, Мари. И я сразу увидела, что мыслями он уже не здесь. Его взгляд сделался отчужденным, как будто он смотрел на меня откуда-то издалека. Он сказал: «Тереза, я уезжаю. У меня есть к тебе просьба.» И он протянул мне белый бархатный плащ. «Ты хорошо шьешь. Я хочу, чтобы в центре этого плаща была черная роза. Сделай это, пожалуйста, для меня. Через два часа я вернусь за ним.» Он положил плащ на мою постель и ушел.

Я выполнила просьбу монсеньора. Я пришивала цветок, — а слезы катились ручьем, сами собой. Кончилось мое бабье счастье, — думала я. — Недолго оно длилось. А что будет с ребенком?.. Говорить ли о нем монсеньору? Как он отнесется к этому известию? Я чувствовала, что эта новость его не обрадует. Что она не заставит его остаться со мной. А уж о том, что он на мне женится, я и мечтать не могла. Он был такой знатный… Сам король разговаривал с ним, как с равным!

Монсеньор вернулся, как и обещал, через два часа, когда я только-только закончила работу. Он был в латах, с мечом на поясе, в шлеме. Такой сразу чужой и далекий!

«Какая прекрасная вышивка, Тереза! — сказал мне он, надевая плащ. — Но почему он мокрый? Ты что, плакала?» Мне сдавило горло. И ответить ему я не могла. Он поднял меня и повернул лицом к окну. «Ты плакала! Но почему? Ведь ты знала, что мой отъезд неизбежен. Мы оба это знали. Отнесись к этому спокойно. Я привязался к тебе за эти два месяца; и ты ко мне тоже. Но я уеду, — и ты быстро забудешь меня. Ты выйдешь снова замуж. Ведь, я знаю, у тебя много поклонников! А вот и твое приданое, — и он вытащил из-за пояса кошелек и протянул его мне. — Здесь сто золотых ливров. На эти деньги можно безбедно прожить много лет. Бери, не стесняйся.»

Сто золотых!.. Мне было даже трудно представить такую уйму денег. Как бы они пригодились моему будущему ребенку! Но я ответила, что деньги мне не нужны, и что я не возьму их. «Я так и думал, что ты откажешься, — сказал монсеньор, улыбнувшись. — Ты горда. В тебе, простой крестьянке, больше гордости и самоуважения, чем в королеве Франции! Вот это и привлекало меня к тебе!» И он вдруг опустился передо мной на колено. И поцеловал мою руку, как какой-нибудь знатной даме. Потом он встал и промолвил: «Хорошо. Раз ты не хочешь принять эти деньги, — я оставлю их мессиру Лавуа. Он знает, что у нас с тобой было. Если они тебе понадобятся — обратись к нему. А теперь — давай прощаться, Тереза.»

Я воскликнула, хватая его за край плаща: «И это все? И вы вот так уйдете? И я больше не увижу вас?» «Да, Тереза. Ты больше меня не увидишь. Я уезжаю навсегда», — ответил он мне. Мое признание, что у нас будет дитя, Мари, так и висело на моих губах. Но я знала, что это не остановит монсеньора. Что он уедет все равно! «Может быть, тебе оставить что-нибудь на память обо мне? — спросил он. — Любую вещь, какую ты захочешь. Лютню. Книгу. Хотя ты и не умеешь читать». Я невольно приложила руку к своему животу. «Нет, монсеньор. У меня уже есть… есть подарок от вас.» — «Что же это?» — спросил он удивленно. Я поняла, что он может догадаться. Что я почти выдала себя… И быстро сказала: «Это воспоминания. Память о вас. И о нашей короткой любви. Она пребудет со мною вечно.» Он улыбнулся. «Как поэтично ты сказала!» — «Хотя нет. Постойте! Я знаю, какой подарок вы можете еще сделать мне…» — «Какой же?» — «Назовите мне свое имя, — прошептала я, глотая слезы. — Я хочу его знать. Хочу, чтобы для меня вы не остались просто монсеньором. А, если это тайна, то я клянусь вам, что не выдам ее даже под пыткой!» Он как будто заколебался. Но потом сказал: «Меня зовут Робер. А мою фамилию тебе знать ни к чему.»

Но мне и этого было довольно! Его звали Робер… Он нагнулся и быстро поцеловал меня в губы. Совсем не так, как целовал раньше. Не нежно… не страстно… а почти равнодушно. «Прощай, Тереза, — промолвил он, надевая стальные перчатки. — Прощай навсегда!» Я снова вцепилась в его плащ. Я заплакала, умоляя его не уезжать. Но он ушел… И дверь моей комнаты закрылась за ним. Потом я выбежала на крепостную стену. Он садился на своего вороного Сарацина во дворе. С ним было еще трое всадников. Я надеялась, что он поднимет голову и посмотрит на меня. О, Мари!.. Я плачу и теперь, вспоминая все это… Но он так и не взглянул наверх. Он опустил забрало своего шлема, взмахнул рукой, — и всадники галопом поскакали на юг из Шинона.

— И ты, Тереза… Ты больше его не видела? — спросила Доминик.

— Нет, Мари. Но вести о нем доходили и до Шинона. Ибо кто не слышал о Черной Розе? Сначала его называли ужасом и чудовищем Лангедока. Но я в это сразу не поверила, потому что монсеньор был так добр и великодушен ко мне. А потом все узнали, как он спасал катаров. Как выступил против папских легатов и самого Монфора. И все начали благословлять его имя. Хотя настоящего его имени никто не знал… кроме меня.

Монсеньора звали Робер. И я сразу решила, что, если родится мальчик, я назову его этим именем… а, если девочка — Робертой. В замке никто не узнал о том, что я жду ребенка. Я скрывала это, пока моя беременность не стала становиться слишком явной. Тогда я ушла в лес, в свою избушку. И в положенный срок, одна, без чьей-либо помощи, родила мальчика. Слава Богу, я мучалась недолго, и ребенок родился здоровенький. Чтобы окрестить его, я пошла за десять лье, в дальнюю деревню, где меня никто не знал. Сказала, что родных у меня нет, и муж мой ушел на войну с альбигойцами. И ребенка окрестили.

Мы прожили с моим Робером в лесу около года. Он рос быстро. И был таким умненьким! Таким веселым и спокойным! Я не могла нарадоваться на него. И никто мне не был нужен. В Шинон я не ходила, потому что с Робером появиться там не могла, а оставить его одного боялась.

Однажды в лесу, проверяя силки, поставленные мною недалеко от моей избушки, я повстречала девушку, почти ребенка. Ей было тринадцать, ее звали Франшетта. Она пошла за грибами и заблудилась. Оказалось, что девушка из Шинона, что она сирота и работает там совсем недавно. Было уже поздно, и шел дождь, и мне пришлось волей-неволей привести ее в мою избушку переночевать. Франшетте сразу полюбился мой мальчик. Я видела, что девушка она добрая и простосердечная. И я ей о себе рассказала. Она обещала не выдавать никому в замке мою тайну. Только с одним условием, — чтобы я позволила ей изредка приходить и играть с Робером. Я разрешила ей это, и утром показала ей дорогу к Шинону. Я была даже рада в глубине души, что теперь у меня будет кому доверить моего мальчика, если мне понадобится надолго отлучиться. И Франшетта могла сообщить мне, если монсеньор вернется в Шинон. Ведь я не потеряла надежды на это!