Михаил Щукин - Черный буран

Посмеиваясь, Василий разделся, отправил Степана, чтобы тот обиходил коня, принялся собирать на стол. Афанасий, не умолкая, говорил, рассказывая деревенские и домашние новости, пересыпая их шутками-прибаутками и незлобивыми матерками. Но чем дальше слушал его Василий, тем все более настораживался. Нутром почуял: что-то тревожное и пока еще невысказанное скрывается за веселой говорливостью Афанасия.

Так оно и оказалось.

После ужина, когда Степан, осоловелый от сытной еды, завалился спать и сразу же тоненько засвистел, выводя носом удалую песню, Афанасий внезапно оборвал свой быстрый говорок и заерзал на лавке.

— Не тяни кота за хвост, — не выдержал Василий, — говори сразу. Чего вертишься, как вошь на гребешке? Выкладывай — по какому такому горю приехал?

— Ну, брат Василий, спасибо за ласку. Я перед им и так и сяк, и задом об косяк, а он меня и вошью обозвал, и котов, говорит, я за хвост тягаю.

— Да хватит тебе придуриваться. Говори…

Афанасий поперхнулся и посерьезнел. Дурашливую улыбку с лица как водой смыло. Он еще поерзал на лавке и глухо заговорил:

— Верно сказываешь — горе пригнало, да еще и горькое. У мужика нашего, деревенского, писарь в уезде в приятелях. Вот через писаря и дошло известие: два призывных года в армию забирают. Мои ребята в аккурат попадают. А вместе с ними еще косой десяток парнишек — так густо на эти годы выпало, будто бабы по уговору рожали. Вот мы с мужиками и зачесались. Забреют наших парней за здорово живешь, угонят неведомо куда и воевать заставят. А с кем воевать-то? Виданное ли дело — русские в русских стрелять станут. Да что тут говорить! И решили мы с мужиками парней своих не отдавать, спрятать их решили.

— Куда вы их спрячете? В подпол, на подызбицу или бабам своим под подол?

— Погоди, дай доскажу. Просто так спрятать — дело нехитрое. Но нас тогда за хрип возьмут, небо с овчинку покажется. По-умному надо спрятать. Додумались мы так сделать. Виду не показывать, власть слушаться и чин-чинарем парней проводить. А когда отъедут от деревни верст за десять — пятнадцать, перенять их в тихом месте и отбить парней у солдат. Кто напал? А мы откуда знаем! Сразу же и по начальству пойдем жалиться, бумаги писать: куда наши сыны делись? Вникаешь в расклад?

— Ну, вникаю. А парней-то куда после? Где прятать?

— У тебя. Вот здесь, — Афанасий оттопырил указательный палец и ткнул им в пол. — Инструмент доставим, лесу здесь хоть заглонись — жилье срубите, и будешь ты над ними начальником, отцом-командиром. Переждете, сколь возможно, а там, даст Бог, и развидняется.

— Ну и почесали вы свои бестолковки. Придумали! — Василий даже присвистнул. — А если кто донесет?

— На кого доносить? — загорячился Афанасий. — На самих себя? Последний ум еще не отшибло, молчать будут, как мертвые. Мы даже бабам своим до поры решили не говорить, пока ты своего слова не скажешь. Пособи, Василий, порадей за парнишек, вся надежда на тебя.

Василий резко поднялся, походил по избушке из угла в угол, снова сел за стол и решительно мотнул головой:

— Нет. Я, Афанасий, такую обузу на душу не возьму. Вы задумку свою по полочкам гладко разложили, а вдруг по-иному все вывернется? И чего я с желторотиками делать стану? В прятушки играть? Нет, Афанасий, уволь и не уговаривай.

— А я надеялся, когда ехал, — Афанасий ударил кулаком по колену, — надеялся на твою подмогу. Эх, доля наша сермяжная, мать ее за ногу! Не миновать, похоже, моим ребяткам серой шинелки.

Афанасий беспомощно потолкался возле стола и молчком улегся спать. Долго еще ворочался, кряхтел и угомонился далеко за полночь. Не спал и Василий. Несколько раз вставал, пил воду, ложился на топчан, закинув руки за голову, и через некоторое время снова поднимался.

Утром Афанасий проснулся от глухого железного стука. Вскинулся, ошалело хлопая заспанными глазами, и, проморгавшись, увидел, что Василий свалил на пол, как охапку дров, три винтовки и шашки.

— Василий! — Афанасий вскочил на ноги. — Да я…

Бросился обнимать, но тот отмахнулся:

— Не лапай, я тебе не Арина. Лучше собраться помоги. Степка, винтовки и шашки на дно саней привяжешь, а сверху доски нашьешь. На доски сено кинешь. Понял? Выезжать ближе к вечеру будем. Ночью оно спокойнее, — помолчал, разглядывая оружие, будто еще не раз его пересчитывал, хмыкнул: — Небогато…

— У нас тоже кое-чего водится, — заторопился Афанасий, преданно заглядывая ему в глаза, — по такому случаю все из загашников вытащим.

К вечеру, оставив Степку, они вдвоем отъехали от избушки, и закатное солнце щедро окрасило их спины в розовый цвет.

10

В одну-единственную улицу, версты на три, растянулось по берегу степной речушки село Плоское — на широкую ногу. А чего тесниться? Земли вокруг — немерено. И дома с просторными вокруг них усадьбами, с большущими огородами, которые Полого спускались к речке, стояли вольно, каждый на свою особицу. Но если дома стояли как бы каждый сам по себе, то люди в Плоском, наоборот, жили тесно, одним общим миром, истово оберегая себя от любого начальства и иной напасти. За тридцать с лишним лет, как обосновались здесь переселенцы из Тамбовской губернии, прибывшие одним гнездом, порядки в селе, установленные еще в первый год жизни на сибирской стороне, ни разу не поменялись. Не было здесь шумных сходов, долгих речей, взаимных обид или недовольства. Все как бы само собой ладилось — без лишних слов. Староста тихонько обходил всех мужиков, собирая их по десятидворкам, когда надо было принять общее решение, мужики либо согласно кивали головами, либо не кивали. В зависимости от этого движения мужицких голов староста и вел необходимое дело. И попробуй кто-нибудь нарушить этот порядок. До последнего времени таких смельчаков не находилось.

Разговоры о том, как спасти ребятишек от солдатчины и самим при этом выбраться сухими из воды, велись тихим-тихим шепотом, и до чужих ушей ни единого слова не долетело. Поэтому в серенький и метельный день, когда в Плоское прибыл полувзвод солдат под командованием молоденького прапорщика, все происходило так, как и было задумано. Новобранцы, согласно списку, составленному в уезде, оказались в полном наличии, и прапорщик, донельзя удивленный таким редкостным послушанием — в других деревнях дело до драки и даже до стрельбы доходило, — не торопился обрывать долгие и шумные проводы. Терпеливо слушал бабьи причитания, взвизги гармошки и даже не строжился, когда видел, что мужики угощают его солдатиков самогоном. Дорога дальняя, холодная, рассуждал прапорщик, пусть погреются, а режущий ветер, который хлещет снегом, быстро вышибет хмель из голов служивых. Он и сам маленько выпил, уступая просьбам старосты, закусил пирожком с печенкой и совсем не командным голосом сказал:

— Давайте заканчивать. Ехать пора, теперь рано смеркается.

Подводы, на которых вперемешку сидели солдаты и новобранцы, растянулись вдоль длинной улицы и неторопко поползли к выезду из деревни. Смолкла гармошка, стихли голоса, только ветер посвистывал по-прежнему да реденько и не голосисто взбрякивали колокольцы.

В это же самое время верстах в десяти от деревни, в глухой низинке, собралось больше десятка верхоконных. Василий разглядывал это войско, которым так неожиданно довелось ему командовать, и молчал, ругаясь про себя черными словами. Ругался он по простой причине: на все войско было только три винтовки, четыре дробовика да еще наган с тремя патронами, который лежал у него за пазухой. Загашники, о которых говорил Афанасий, на поверку оказались тощими. Шибко не повоюешь. Но деваться было некуда, назвался груздем — прыгай в корзинку.

— Одно запомните, мужики, шуму побольше. Надо, чтоб они опешили. Если стрелять, то наверняка. Без ума не палите, иначе парнишек зацепите. В засаде сидеть — тише мышки. И тряпки на личико привяжите, на всякий случай. Ну, тронулись.

И Василий первым, хлопнув коня по шее ладонью, выехал из низины. Снегу в степи было еще мало, кони шли ходко, не проваливаясь, и скоро все верхоконные выбрались к накатанной дороге, туда, где она круто спускалась к ручью, через который был переброшен деревянный мостик. Напротив этого спуска, таясь за густыми кустами ветельника, устроились в засаде, отогнав коней в сторону, и замерли.

Ветер буйствовал по-прежнему, снег валил все гуще, а никаких признаков приближающегося обоза в помине не было. Неходкие, видно, лошадки состояли на казенной службе. Мужики начали подмерзать, но лежали тихо, не ворохнувшись.

И вот наконец издалека тускло тенькнули колокольцы.

Василий в тот же миг выскочил на дорогу и распластался поперек санных следов, накрытых густой порошей. Лицом вниз, одна рука за пазухой, а другую выбросил на отлет и замер, словно подстреленный.

Обоз приближался. Все слышнее сквозь ветер доносилось лошадиное фырканье и поскрипывание сбруи. Перед спуском возницы стали придерживать коней, запокрикивали на них, а с передней подводы донесся удивленный и громкий голос:

— Господин прапорщик! Здесь лежит кто-то! Кажись, мертвяк!

Стук копыт. Прапорщик наклонился на сторону в седле, пытаясь лучше разглядеть человека, лежащего поперек дороги. Василий откинулся на спину, выдернул наган и выстрелил прапорщику в грудь. Тот даже не охнул, нырнул вниз головой к земле, но ноги застряли в стременах, и он повис, безвольно болтая руками.

А из кустов ветельника, оглушая солдат и самих себя неистовым ревом, выскакивали мужики с тряпками на лицах, похожие на старых притрактовых разбойников, на бегу стреляли, и мигом возле подвод вскипела крутая неразбериха. Парни дружно кинулись на подмогу родителям, иные солдатики даже дотянуться не успели до своих винтовок. А тех, кто пытался обороняться, сразу же пристрелили.

Никто из парней и никто из нападавших даже малой царапины не поимели.

«Славуте навуте, кажется, получилось…» — Василий рукавом вытер холодный пот со лба и скорым шагом двинулся вдоль подвод, приказывая, чтобы их разворачивали в обратную сторону. Солдат, которые остались в живых, кучей оттолкали на обочину, и они, жалкие, трясущиеся, испуганно озирались вокруг затравленными глазами.

— Этим руки связать и оставить, — Василий остановился напротив солдат и уже для них, отдельно, добавил: — Стойте здесь до темноты и не рыпайтесь. Не вздумайте раньше тронуться — я проверю. А стемнеет — топайте в уезд. Там вас и развяжут.

Подводы развернули, обоз тронулся в обратную сторону. Плосковские мужики тянулись следом, переговаривались, и Василий хорошо слышал:

— Неладно сделали. Привезут солдат в деревню, а они возьмут да и опознают нас.

— Как опознают, если мы в тряпки были замотаны!

— А по примете какой-нибудь. Укажет пальцем, вот и доказывай, что ты на печке лежал, а из дому только по нужде выбирался.

— Верно сказано. Лучше уж сразу. И гвоздь забит, и шляпка откушена.

— Так порешим? Или как?

— Да решили уж, нечего сопли размазывать.

Несколько мужиков, повернув коней, поскакали в обратную сторону. Василий, не оборачиваясь, ждал выстрелов. И они простукали, быстро и часто, будто озорной мальчишка чиркнул палкой по дощатому забору.

Дальше ехали молча. Никто даже словом не перекинулся. Впереди, в мутной пелене летящего снега, замаячил сверток, уводивший от накатанной дороги в сторону жиденького березового колка, одиноко стоявшего посреди степи.

— Вот туточки и разминемся, — подоспевший Афанасий тронул Василия за плечо, — там, за колком, версты две по полю, и на другую дорогу выберетесь, дальше сам знаешь. Благодарствуем все тебе, в пояс кланяемся.

Василий дернул плечом:

— Зачем солдат постреляли? Они ведь тоже подневольные.

— Да кто спорит, что они вольные, — Афанасий стащил рукавицу и высморкался, — только они чужие, а эти свои, родненькие. Не мы эту кашу заваривали, а вот хлебать приходится. А уж как хлебаем — не обессудьте. Не рви сердце, Василий, оно еще пригодится. Ребятишек береги.

Василий ничего не ответил, подстегнул коня, обогнал подводы и первым свернул с дороги, целясь на дальний одинокий колок. Изредка он оглядывался, смотрел на ползущие следом за ним подводы и думал, словно о другом человеке: «А по себе ты шапку натянул, брат Василий?»

Прекрасный день, счастливый день:

И солнце, и любовь!

С нагих полей сбежала тень —

Светлеет сердце вновь.

Проснитесь рощи и поля;

Пусть жизнью всё кипит:

Она моя, она моя!

Мне сердце говорит.

(Из старинного романса) 1

По причине, совершенно неизвестной для нынешних постояльцев, бывший шалагинский дом облюбовали с недавнего времени горластые вороны. По одной, по две-три слетались еще с утра черные птицы, лоснящиеся от сытости, рассаживались на железной крыше, цепляясь за оснеженную жесть крепкими когтями, и начинали орать, широко распахивая зевластые клювы: