Елена Вернер - Черный клевер

– В детстве, знаешь, он боялся Потертого седла. Помнишь песню из фильма про «мушкетеров» – «Опять скрипит потертое седло»? Он думал, это кто-то живой. Потертое седло… представлял, что оно живет не то в коридоре, не то за дверью комнаты-темнушки. Бывали дни, когда они с Потертым седлом дружили, а иногда Алеша побаивался его… А аллергия? Ты не заметил у него на что-нибудь аллергии? Я невзлюбила весну, как только поняла, что он чихает от пыльцы… – вспомнила она снова.

Сева взъерошил волосы, прежде чем ответить:

– Эх… Вообще-то у него астма.

И глядя, как переменилась в лице Лора, поспешил добавить:

– Ничего страшного. Носит с собой ингалятор. Он вообще дисциплинированный пацан.

Лора закусила губу:

– Это я виновата. Я. Нервы, детская травма – и аллергия превратилась в астму. Если бы все было хорошо…

Сева перебил ее:

– Но все не было хорошо! Если ты надеялась вырастить сына, не дав ему соприкоснуться с реальностью, то у меня для тебя большие новости! Если не пережидать в сторонке, пока жизнь пройдет мимо, неминуемо окажется, что она на тебя влияет. И когда я говорю «на тебя», я имею в виду, на любого человека. У Алеши вот такая история: он потерял родителей, его воспитывала бабушка, а еще он был аллергиком, а стал астматиком. Ничего страшного, переживет. И, кстати, в армию не идти… Не смертельно. Надо же ему будет что-то говорить, когда какая-нибудь очаровательная брюнетка из параллельного класса лет этак через пять попросит: а расскажи о себе. Вот он и расскажет. Ты наложила отпечаток на него, как и он наложил отпечаток на тебя. И Глеб на вас обоих. А я ношу в себе образ моей мамы. И даже отца. Это нормально! Говорю же, все мы связаны.

Сева вдруг улыбнулся мелькнувшему воспоминанию и с некоторым смущением заговорил:

– Помню, однажды с приятелями сидели на подоконнике между этажами в подъезде. Щелкали семечки и лузгу бросали, как водится, прямо под ноги, так, что пару раз приходилось смахивать черные кожурки с колен и кед. Бетонный пол был уже весь в них. Как будто по полу валялись сонные жуки с белыми и черными спинками, ну или мотыльки. Мама поднималась по лестнице – и чего ей в голову взбрело, лифт ведь уже починили! – и я, увлеченный рассказами о рок-концерте, на который недавно прорвался Степка из 10 «А», не сразу ее заприметил. А когда увидел, лениво так сполз с подоконника, чтобы перед парнями не было потом стыдно за излишнюю торопливость, и пробормотал так, независимо:

– Привет, ма.

– Привет-привет, – отвечает она мне, и смотрит так хитро, что я чувствую подвох. Остальные тоже вразнобой поздоровались, мама кивнула и прошла наверх. Слышно было, как хлопнула наша дверь двумя этажами выше.

А спустя час, поднявшись в квартиру, я застал ее сидящей перед телевизором. На коленях у нее стояла плошка с семечками, а шелуха была разбросана вокруг – по линолеуму, по ковру. Я просто обалдел. Замер в дверях, смотрю на наш крохотный телик с рогатой антенной поверх кружевной, бабушкиной еще, салфетки. А там «Поле чудес» и это усатое лицо, без которого во всей стране и пятница – не пятница.

– Садись, – говорит мне мама. Я стою, все еще не понимаю, что с ней не так. – Садись-садись. На, ешь.

И переставляет мисочку на журнальный столик. Я покорно сел в кресло и принялся щелкать семечки. Мокрую лузгу прятал в кулак. Несколько минут мы молчали, помню, что даже успел немного увлечься телеигрой, когда мама поймала меня за руку.

– Куда? Зачем держишь? Ну-ка…

И насильно разжала мои пальцы. Шелуха полетела на круглый половичок, его еще бабуля из старых тряпочек связала. И так мне обидно за него стало… Я подскочил, говорю:

– Да понял я, понял! Нельзя было по-человечески сказать, обязательно сцену устраивать?

А мама мне:

– Поймешь ты, когда все это подметешь. Не раньше.

Вынесла из кладовки веник с совком, вручила их мне и отправилась на кухню тереть морковку. А я принялся подметать комнату, пришептывая проклятия. Меня тогда это просто взбесило. А сейчас – видишь, до сих пор тот случай помню – и думаю, что мама была права. Один раз показать или сделать – гораздо действеннее, чем талдычить сотню раз. Скажем так, нагляднее, доходит быстрее и держится в башке дольше.

– Поймешь ты, когда все подметешь, не раньше, – задумчиво повторила Лора. – Да, твоя мама мудрая женщина.

– О, у нее множество добродетелей, – хмыкнул Сева. – Надо будет как-нибудь вас познакомить. И кстати, она превосходно готовит! Например, запекает курицу и позволяет мне потом съесть все хрящики. Обожаю хрящики. Они хрустят. А ты наверняка не блещешь кулинарными талантами, да?

Несмотря на шпильку в ее адрес, Астанина разулыбалась. Когда-то давно, когда Лора еще верила в любовь и в то, что все будет хорошо, она посмотрела французский фильм, совершенно очаровательный, как все французское. Но запомнила она его не поэтому, а потому, что один из второстепенных героев в том фильме обожал гузку от запеченной курицы. Когда Лора увидела это, она засмеялась в темноте кинозала, невпопад, но ничуть не смутившись. Потому что и у нее была тайна – она обожала отварную куриную шею. Ее постоянная клиентка Алиса, та самая возлюбленная диджея и к тому же вегетарианка, наверняка ужаснулась бы… Но Алиса пребывала в неведении, где-то между районами нуворишей и Старым городом, а Лора продолжала обожать отварную куриную шею. Сварив курицу на бульон, она непременно начинала разбирать тушку на кости и мясо. И вот тогда наступал момент празднества. Обсосать все позвоночки, все хрящики, один за другим, хватаясь за длинные волокна мяса зубами – первобытное удовольствие, в котором нет ничего гуманного. И уж тем более ничего привлекательного. Лора прекрасно это осознавала и держала свою гастрономическую тайну при себе. А тут вдруг этот невыносимый человек так просто признается, что любит хрустеть хрящиками. Он еще бы похвастался тем, что рыбью голову досуха объедает и глаза выковыривает!

…Сева подбросил Астанину до ее припаркованной машины, но домой не уехал, и Лора на дороге следила по зеркалам, как он на мотоцикле крутится возле, то обгоняя, то, наоборот, чуть отставая от ее «Рено». Это напомнило его преследование через пару дней после их знакомства. Все так переменилось с тех пор, с волнением подумала Лора. Но дальше не смогла сформулировать, в чем именно произошла перемена. Она по-прежнему водит такси, по-прежнему не виделась с Алешей, по-прежнему одна. Но это пресловутое «все» стало совсем иным.

И у подъезда, выйдя из машины, она озвучила эти мысли Севе.

Корнеев нахмурился, и по его лицу пробежала тень. Огорчение или разочарование. Может быть, досада. В следующий миг он покосился на нее насмешливо:

– По крайней мере, ты стала откровенней. Прогресс, подруга.

Да, за последние два часа он дважды назвал ее другом, подругой. Лора не хотела размышлять, почему вообще заметила это.

– Передавай привет своей милой соседке. Как ее любовные дела, кстати?

Лора пожала плечами. Она совершенно не интересовалась, что творится в жизни Кати, влюбленной в своего завотделением. А ведь они, кажется, все-таки съездили на ту конференцию…

– Я совсем забыла… спросить об этом, – выдавила Лора, разом почувствовав себя виноватой.

Сева потер подбородок:

– Нет, ты еще не готова.

– К чему?

– К обычной жизни. К любви. Живешь как на выжженной территории. И вроде кидаешься со всех ног кому-то помочь, а на самом деле у тебя не хватает на это сил. На саму себя сил не хватает, что уж тут о других говорить. Наверное, каждый раз, когда попутчик расплачивается и выходит, ты вздыхаешь с облегчением, что все это кончено, и тебе больше не надо участвовать в его судьбе, и даже выслушивать откровения о ней. Да?

Лора нервно передернула плечами. Ее задело.

А Сева, видя, какое впечатление производят его слова, не умолкал:

– Пока гром не грянет, ты все будешь трусить. Молчать, сомневаться, взвешивать. Не признаваться самой себе… Я бы стал твоим локомотивом, но ты ведь и меня боишься как черт ладана!

– Не боюсь я тебя, с чего ты взял! – огрызнулась Астанина.

Сева оценивающе оглядел ее, желая что-то сказать, но потом только рукой махнул. Он был очень расстроен, а Лора не могла взять в толк – чем именно.

– Ты как спящая красавица. Я так понимаю, единственный способ тебя растормошить – это познакомить тебя с Алешей. Вы так давно не виделись, что надо знакомиться заново.

– Опять двадцать пять, – рассердилась Лора. Рассказы об Алеше она выслушивала с восторгом, но по-прежнему не хотела, чтобы Сева лез к ее сыну. Она и здесь чего-то опасалась.

Привыкший к этому, Сева тут же пошел на попятную:

– Ладно, ладно, спокойней. Никого не трогаю. Расслабься.

И первый направился к ее подъезду. Лора засеменила следом. Впервые за это время она показалась себе меньше, чем Сева. Он был умнее, он был опытнее, он был старше. Он был сильнее.

– Мы разве… не прощаемся? – спросила Лора в прохладном сумраке подъезда, заметив, что Сева и не думает уходить. Вместо ответа Сева нажал кнопку вызова лифта, и дремлющий в лифтовой сетке василиск раскрыл объятия перед ними. Лора вся сжалась: Сева прекрасно знал, что она не пользуется лифтами. Но сейчас в глазах Севы горел не вызов, а – призыв.

Он первый вошел в кабину.

«Ты не готова к любви…» – вспомнилось ей. А ей хочется быть готовой. Ко всему. К жизни, к борьбе за сына. Сегодня тот поворотный день, когда надо либо решить идти вперед, либо опустить руки и уже никогда не поднимать. Лора проживала этот день особенно, пристально, он был осязаемый, оформленный, полноводный – может быть, оттого, что это день ее рождения? Если она хочет жить дальше, надо жить дальше. А не прятаться по углам. И если здесь и сейчас она решает бороться за сына и возможность быть, ей нужно победить свои страхи и свои воспоминания. Забыть она не сможет, но сможет пересилить, приструнить призраков. Так надо.

И тогда Лора шагнула вперед. В лифт, к Севе.

– Умница.

Кажется, никогда она еще не слышала ничего более волнующего. Голос Севы моментально охрип, покрылся бархатом, и это слово скользнуло между ними так мягко, щекотно и сильно, что Лора задрожала. Кабина поползла вверх, и в ее гудении Лоре все слышалось это «умница… умница…». Невероятно, но эти секунды стали в чем-то равновесны с теми, давними и ужасающими. Только те были окрашены кровью, а эти…

В голове все смешалось. Попрощавшись с Севой на лестничной клетке, Астанина вошла в общий коридор и прислонилась лбом к стене. Кожа пылала. Переведя дух, Лора прошла в комнату и рухнула на кровать. В кои-то веки бессонница перестала обгладывать ее утомленные суставы. Спать, теперь непременно нужно поспать.

22.03

Она проснулась от грохота, села на кровати, силясь понять, что происходит. Казалось, что дом разваливается. Но спустя мгновение все затихло, кроме негромких причитаний в коридоре. Лора потерла глаза, набитые песком закатного сна, и вышла в коридор.

Катюша все-таки принялась за ремонт. Сейчас она возилась, отодвигая от стены резную консоль на орлиных лапах, и пришептывала вполголоса что-то сердитое. Грохот, очевидно, произвела оборвавшаяся вешалка для верхней одежды – она все еще лежала на полу в ворохе пальто и курток.

– Неугомонная ты, – протянула Лора.

Из своей комнаты выглянула хозяйка. Ее морщинистое лицо было обеспокоенным:

– Катюша, ты жива?

– Да, Теодора Михайловна, простите за шум. Не волнуйтесь, консоль целая!

Хозяйка махнула рукой:

– А, да что ей сделается. Добротная вещь, но всего лишь вещь. Мешается? Можно занести ко мне.

Катюша покивала головой:

– Мы ее с Лорой сейчас перетащим, не беспокойтесь. Лор, поможешь?

Со вздохом Лора взяла консоль с одного края.

– Тяжеленная!

Когда они понесли консоль в комнату, под столешницей что-то щелкнуло, сдвинулось, и на пыльный пол выпала толстая тетрадь в сафьяновом переплете.

– Ой, – Катюша отпустила консоль и, присев на колени, осторожно взяла тетрадь. – Смотрите… Чей-то дневник! Старинный! За тридцать второй год, с ума сойти…

– Покажи, деточка! – заторопилась Теодора Михайловна, и голос у нее дрогнул. Увидев почерк, она охнула и прикрыла рот сухонькой ладонью.

– Я знаю, кто это писал… Неужели правда нашелся…

Когда Теодора Михайловна посмотрела на девушек, в ее глазах стояли слезы.

13 апреля 1933

Встретил Марту Ратникову на Ярославском рынке. Во всем облике – приметы крайней нужды. Простенькая ситцевая косынка, худые галоши, банка керосина под мышкой… Я поразился мысленно, а где же сапожки, где завитые на одну сторону волосы, нитки жемчуга, спускающиеся по груди до самого пояса… Она любила одеваться шикарно. Видно, все это осталось во временах ее замужества, а теперь вот наступило вдовство. Не думаю, что Марта рада меня видеть, была она сердита и настороженна. Разговор шел принужденно, но я не мог оставить ее в покое, прежде чем узнаю…