Елена Вернер - Черный клевер

Сева повернулся к Астаниной и взглянул прямо в глаза:

– Да, сразу. Хочешь, проверь. Говори мне факты о себе, а я буду отвечать, правда это или ложь. Давай проверим!

Лора скривилась. Затея не казалась ей стоящей: вряд ли этот красавчик-попрыгунчик может быть хорошим психологом, а не изображать его ради впечатления. Но решила, что лучше не тратить время на бессмысленный спор.

– Ну хорошо… – она закатила глаза, стараясь припомнить или придумать что-нибудь. – В школе я была отличницей.

– Вранье.

– Э… Я не люблю цветы.

– Правда.

– Ладно… Я… Мне не нравится гулять с тобой по городу.

– Врешь, нравится!

– Моя мать живет у моря.

– Правда.

– Мой папа… живет в другом месте.

Сева сощурился.

– Хм. Полуправда. Он не с твоей мамой, но… Я понял, да. Его уже нет с нами.

Лора перестала издевательски улыбаться:

– Как ты это делаешь?

– Давай дальше, мне интересно! – Сева махнул рукой, подгоняя.

Но тут уж Астанина воспротивилась:

– Так не пойдет. Получается игра в одни ворота!

Сева с готовностью кивнул:

– Справедливо. Тогда пара слов обо мне: отличником я не был, был троечником. Цветы я люблю. Моя мама живет в Черемушках, а отец бросил нас, когда мне исполнилось четыре. Хотя знаю, что в прошлом году он умер. И мне тоже нравится гулять с тобой по городу…

«Если долго глядеть ему в глаза, начинает укачивать, – с досадой поняла Лора. – И если говорить, тоже».

– И все-таки, – не сдалась она. – Как ты понимаешь, когда я говорю правду, а когда – нет?

Сева сунул руки в карманы и побрел вперед:

– Умение распознавать блеф… Не знаю, мне кажется, это врожденное. Видимо, считываю мимику лучше других. Сложно объяснить словами, это неуловимо. Ты ошиблась, когда назвала меня золотым щенком. Щенок – возможно, но уж ничего золотого у меня в помине не было. Мама, сколько ее помню, работала научным сотрудником в Республиканской детской библиотеке, отца не было. В двадцать лет я стал играть в покер и на бирже. В двадцать три купил себе квартиру, кровно заработанную. В двадцать четыре проигрался почти в пух. И решил, что надо бы с этим завязать. С тех пор я юрист. Не фотограф, как ты изволила домыслить в прошлую нашу встречу. Не тусую в клубах и не нюхаю кокаин. Еще у меня есть диплом психолога-переговорщика, так что если надумаешь бросаться с крыши – звони. Я подтолкну.

Так они и шли, все дальше и дальше. Астанина давно не чувствовала ног, слишком сильно они устали. Но и прощаться с Севой не торопилась.

Несколько остановок на полуночном троллейбусе, и вот они присели на лавочку в каком-то опустелом дворе. С шипением открыли газировку и пили бьющую в нос жидкость, припадая к горлышку по очереди. Давненько Лора не сидела ни с кем на улице, вот так, по-простому. Такое родное, забытое состояние, казалось, что она снова юная, измотанная долгими шатаниями с приятелями, что сидит на рваной покрышке у костра на задах фабрики, на пустыре, заросшем крапивой и репейником, и вот-вот кто-то начнет бренчать на гитаре.

Разговор пересох, как слишком бурный паводковый ручей к середине лета. Лора боялась, что готова рассказать о себе больше, чем позволительно, и потому решила и вовсе помалкивать. Не то диплом переговорщика, не то обаяние делали Севу слишком привлекательным для синдрома попутчика, для той самой роли, что обычно безропотно принимала на себя Лора, не в силах сама никому выплакать свою беду.

Она на мгновение прикрыла глаза. И тут же вздрогнула от вопля. Слов было не понять, но звук отличался от радостного, или пьяного, или агрессивного. Это был крик боли и мольба о помощи, его ни с чем не спутать. Лора подскочила – Сева уже был на ногах.

– Там! – указал он на угол дома и помчался без раздумий. Устремляясь следом, она успела отметить про себя, как тихо его подошвы касаются асфальта. Топот кошачьих лап.

Из-за раскидистой черемухи, уже набирающей цвет, собранный пока в кисти зеленоватого горошка, Лора уже увидела все. Распахнутые двери «Приоры», водительскую и обе задних, два резко двигающихся человеческих очертания, неясную тень еще одного, лежащего на земле. Двое пинали третьего ногами, отчаянно матерясь. Тот уже не кричал, лишь поскуливал, взвизгивал каждый раз, когда носки ботинок с размаха встречались с его ребрами, солнечным сплетением, поясницей. Он свернулся, сжался в комок, обхватив руками голову.

– Ах ты гнида. Будешь знать… России тебе захотелось? Бабла заработать? А вот так! Вот тебе бабла! Вали обратно к своим чуркам, – приговаривал крепкий детина, осыпая его пинками. Второй, в шапке или берете – на таком расстоянии не разглядеть, – метелил молча. Он-то и услышал шаги Лоры и Севы первым, отскочил, завертел головой настороженно.

– Эй! – тут же прикрикнул Сева на бегу.

Сознание Лоры регистрировало все происходящее, как сейсмограф. Она заметила, что Сева даже не думает замедлить движение и скоро ястребом налетит на парней. Что детина всем телом уже поворачивается к ним, готовясь давать отпор. Что до столкновения еще метров тридцать, а двор темен, и ближайший фонарь слабенько светит лишь у детской площадки. Последний мгновенный взгляд, чтобы убедиться, что Сева не спасовал, – нет, он уже готов к схватке, как и она. Шансы? Невелики, если избитый не встанет и не поможет им, Севе и Лоре не одолеть двух бугаев. И тогда в ее голове почти зримо загорелась красная лампочка озарения. На шее-то, на черном кожаном шнурке, под блузкой, висит ведь не крестик, и не подвеска (верить в Бога и украшать себя она давно зареклась)…

Дремоту ночи разорвала яростная трель милицейского свистка. Истерично, безжалостно, с угрозой. Парни как по волшебству отскочили в сторону от избитого ими человека.

– Менты, валим! – приказал детина, и они бросились в ближайшую арку, ведущую на оживленную улицу. Меньше пяти секунд понадобилось им, чтобы исчезнуть, и ровно столько же, чтобы Сева и Лора подбежали к ничком лежащему мужчине.

– Эй, брат, ты как? – Сева присел на корточки, осторожно, но настойчиво оттягивая от головы руки избитого. Тот еще вздрагивал, хватал ртом воздух, силясь что-то сказать. Почувствовав, что угроза миновала, он попытался встать, упал навзничь и попытался снова, гротескно напоминая новорожденного осленка, только очень уж истерзанного.

– Тихо-тихо, не торопись. – Сева взял его за плечи и усадил, поддерживая под спину. Покосился на Лору ошалело: – Милицейский свисток, серьезно? Его ж уже лет пятьдесят не используют.

– А эффект еще есть. Остаточный, – отозвалась Лора. – Видимо, на подкорке закрепился…

Избитый мужчина оказался таксистом-частником, родом из Средней Азии, а парни – его пассажирами. Всхлипывая и сплевывая кровь, которой наполнялся рот, он поведал, что взял их на Шаболовке и привез сюда, а платить они не стали, и вместо этого принялись оскорблять, за шиворот выволокли из машины и повалили на землю. Таксист рассказывал еще что-то, но Лора не могла разобрать, из-за пары выбитых зубов его дикция пострадала, а знание русского языка и без того, видно, не славилось совершенством. Наконец он поднялся на ноги, покачиваясь, как пьяный.

– Я сейчас полицию вызову! Хулиганы! – вдруг угрожающе прокаркали откуда-то с верхних этажей. Сева задрал голову, и лицо его стало неожиданно свирепым.

– Давно пора! – проорал он.

Окно с грохотом захлопнулось.

– Где ваша бдительность, когда она действительно нужна, добрые вы люди… – в сердцах выпалил Сева уже тише, но с не меньшим пылом.

Поверхностный осмотр таксиста не показал серьезных повреждений. Более того, когда прошел первый шок, мужчина начал рассыпаться в благодарностях, и сливовые глаза его увлажнились.

– Ничего, брат, не надо, – отмахивался Сева.

Лора собиралась везти мужчину к врачу, но тот испугался, замахал руками, и тогда она сообразила, что страховки у него, конечно, нет, а возможно, и регистрации.

– Тогда хоть в аптеку?

– Аптека – можно, – согласился таксист робко.

Лора уговорила его сесть назад и предоставить ей возможность рулить. Сева устроился на соседнем с ней сиденье.

Теперь, когда острота момента уже отступала, Лору настигало удивление. Похоже, она и правда готова была драться с этими парнями. Прекрасно понимая, что не сможет их одолеть. Такая была отчаянность в ее решимости, что это даже пугало. А если бы случилось что-то серьезное?.. Хотя… Какая разница, сама она давно уже лишь пародия на человека, никто о ней не печется. Вполне предсказуемый мог быть итог. В подворотне. И поделом ей…

Странно, однако, что Сева тоже был готов идти до конца. При всей своей благонадежности и положительности он представился на мгновение ловкачом с Хитровки[5], лихим, резким и опасным, как бритва, готовым без промедления ввязаться в потасовку. Не хватало лишь картуза, жилета на алой подкладке и скрипучих сапог. Какой внутренний зов так влек его к драке, что он даже не попытался избежать ее? Так не похоже на осторожничающих горожан… Не будь у Лоры свистка, сейчас они бы зализывали раны втроем. И это еще в лучшем случае.

Из размышлений ее вывело пиликанье незнакомого телефона. Таксист с кряхтением перегнулся вперед, взял с панели простенький дешевый мобильный и ответил на звонок. Говорил он на своем гортанном языке, и голос его был мягок, негромок и спокоен – так рассказывают родным о дне, прожитом без происшествий. Потом в разговоре возникла пауза, словно мужчина дожидался чего-то или кого-то. И вот он забормотал еще ласковее, еще тише. Усмехнулся, дважды повторил один и тот же вопрос, деланно удивился. Лора увидела почти наяву, что где-то там, в сотнях километров от московских улиц и того темного двора, где на асфальте остались кровь и пара зубов, в тепле южной ночи на ковре сидит ребенок, девочка или мальчик, с темной головенкой и такими же глазами-черносливами, неумело прижимает к уху телефон и слушает отцовский голос.

И вдруг таксист запел. Неторопливо, даже заунывно. Мелодия была незамысловатая, с несколько раз повторяющимся припевом, плавная и убаюкивающая. От нее веяло дыханием степей, лунным светом, жарким ночным ветром, сладкими снами ребенка. Лора нашла в зеркале заднего вида лицо избитого таксиста. Он старательно выводил звуки напева, крепко зажмурившись, и едва заметно улыбался. На щеке у него уже наливался мешковатый кровоподтек.

Астанина подумала о своем сыне.

Когда телефонный разговор закончился, никто в салоне не проронил ни слова. На светофоре, пока Лора держала рычаг коробки передач, на ее руку сверху легла ладонь Севы.

От того, что они больше не увидятся, у Лоры запершило в горле.

15 (2) марта 1932

Она царит над всем городом. Стройная, розовая, жестким каменным своим нарядом с фижмами опирающаяся на земную твердь государыня. И как царица не принадлежит своей свите, так и Башня не принадлежит нашей столице. Она – другая. Больше, выше, крепче. Словно исполин, рожденный в доисторические времена. Да она такая и есть, рожденная до всех нас, до всего этого. Она и сейчас – как на полотне Саврасова, огромная мощь, устремленная ввысь – посреди пустынных и заснеженных земель. Чужеродная, неуместная. Прекрасная и грозная. Только полнейший безумец, человек, потерявший всякое представление о пространстве, времени и своем месте в этом хронотопе, мог рискнуть и возвести эту громадину в чистом поле. А впрочем, это и есть наше, исконно русское. Вспомнить ту же изящную церковку Покрова-на-Нерли, что во Владимире. Венец творения посреди заливного луга, словно бы и не нужный никому. В весеннюю распутицу – не подступиться, вода лижет плиты у входа. В этом вся Россия: всегда горазда создать нечто настолько удивительное, насколько и неприкаянное. К чему?..

А Сухарева башня… Конечно, тогда, в годы создания, она была не просто башней, но – воротами, встречающими каждого, кто приближался к городу с севера. Не в чистом поле, ясное дело, вокруг нее раскинулись слободы, но в какое они шли сравнение с ней. С ней! И без того высокая, да еще на возвышенности земляного вала. Я бы отдал многое, лишь бы оказаться в тех временах и хоть глазком взглянуть на нее, ту, грозную и ликующую, скорее Брунгильду, чем Цирцею.

Иногда мне кажется, что Башня – первое мое детское воспоминание. Когда я размышляю о себе маленьком, только-только научившемся видеть и ощущать мир, я думаю не о шелковых рукавах матушкиного платья, не о жаре потрескивающего камина и не о крепких пальцах Матрены Семеновны, моей доброй няньки… Я думаю о ней, о Башне. Как увидел ее впервые – ехали тогда говеть в Лавру – и как она меня потрясла. Самая первая любовь моя, которая осталась горячей любовью на всю жизнь. Люди вокруг меня сменились, страна сменилась, что и не узнать. А Башня – вот она, стоит как ни в чем не бывало, и так ей смешны все наши перемены, что я почти вижу ее лукавый прищур. Колдунья среди трамвайных перезвонов…