Дмитрий Вересов - Черный ворон

— Однако, экзотичный у вас вкус, сударь мой, — улучив минутку, шепнул ему Житник.

— Нет некрасивых женщин, — наставительно сказал Барон, — есть мало водки. К тому же меня иногда весьма влечет неошелушенный эрос.

Владимир Николаевич, не пивший, поскольку за рулем, разомлел от незамысловатых прелестей Нельки и весь вечер, стесняясь без меры, все норовил подержаться за какую-нибудь ее часть — чаще всего получалось за руку или за плечо. Так что, когда Игорь и Лариса, волнуясь за маленького Стасика, оставленного на попечение бабушки, откланялись и поспешили на электричку, оказалось, что следующей партии отбывающих гостей исключительно по пути: Владимир Николаевич вызвался подвезти Нельку до общежития и получил от нее приглашение остаться там на чашку чая. Сходное приглашение, естественно, получил от Нинки Житник. Но тут выяснилось, что и Барон тихой сапой организовал себе аналогичную перспективу с Олей и Полей. Однако! Смущало лишь одно обстоятельство — «Москвич»-то не резиновый. Впрочем, с этим разобрались быстро: Житник пошептался с Ленькой Рафаловичем, тот пошептался с Елкой, Елка пошепталась с Павлом. И в результате Владимир Николаевич и Барон убыли вместе со своими дамами — причем Барону на дорожку была презентована призовая бутылка шампанского, — Елка с Рафаловичем уединились в ее спаленке на втором этаже, а в комнате Павла вписались на ночь Житник и Нинка. В гостиной, сдвинув два кресла, похрапывал Ник; шум прощания ничуть его не беспокоил. Проводив гостей, Павел устроился на диване в отцовском кабинете с «Мастером и Маргаритой».

Ему не читалось и не спалось. В голове немного гудело, шелестела тишина, почти без перехода сменившая веселый шум. Он отложил книгу, выключил лампу и закрыл глаза. В темноте смеженных век поплыли оранжевые круги, и кто-то совершенно явственно сказал: «Судьба, судьба… Подумаешь, бином Ньютона!..» «Коровьев, ты?» — без слов спросил Павел. «Не твое дело, — бранчливо отозвался голос. — Собрался спать — так спи, а не хочешь, так иди вон посуду помой, а то засохнет за ночь».

— Постой, погоди… — прошептал Павел, открывая глаза.

Тишина. Он поднялся, надел тапочки и тренировочные брюки и через гостиную с посапывающим Ником направился в кухню. Оттуда через матовое стекло двери сочился свет. Негромко журчала вода.

Павел вошел и недоуменно протер глаза. Над раковиной в темном домашнем халате склонилась Таня. По левую руку от нее громоздилась горка вымытых тарелок. Услышав его шаги, она выпрямилась и обернулась.

— Не заснуть, — смущенно сказала она.

— И мне, — отозвался Павел. — Давай я помою. Тебе сегодня вроде как не полагается…

На «ты» они незаметно перешли по дороге из загса сюда.

— Знаю, — сказала она. — Ну и что? Если хочешь — можешь вытирать.

Павел взял полотенце. Они работали быстро, молча, сосредоточенно, и очень скоро грязной посуды не осталось.

«Жаль», — почему-то подумал Павел, и тут взгляд его упал на полку над плитой, куда кто-то умный поставил грязные кастрюли.

— А вот и еще! — радостно сказал он. — Только теперь вытираешь ты.

— Ну ладно.

Павел посыпал мокрую мочалку пемоксолем и принялся драить кастрюлю.

— Ловко, — заметила Таня.

— Привычка, — сказал Павел. — В экспедициях по два раза в день приходилось. Правда, песочком… Надоело ужасно. Из-за этого я и курить приучился.

— Как это?

— Понимаешь, порядок такой был. Поели — перекур, а кто не курит — на речку, посуду мыть. Отряд попался — все курящие, так что посуда была вся на мне. Я пальцы себе стер об эти миски-котелки. Поработал так с месячишко, а потом обзавелся пачкой «Плиски». После завтрака все закурили, смотрят на меня выжидательно, типа когда я за посуду возьмусь, а я вынимаю сигарету, зажигаю, пускаю дым через нос и говорю: «Ну что, кому сегодня горшки полировать?» Потом голова закружилась так, что чуть не упал.

— А я раньше табачный дым совсем не переносила. А теперь ничего, привыкла. Подружки многие курят, Ванечка…

Она замолчала.

— Пойду я, пожалуй… А то, правильно ты сказал, не полагается…

— Не… — Он хотел сказать: «Не уходи», но вовремя остановил себя.

Таня вопросительно смотрела на него.

— Не сердись на Ванечку, — продолжил Павел. — Он еще не умеет рассчитывать силы.

— Не умеет. — Таня вздохнула. — Спокойной ночи. И спасибо тебе за все.

— Ну что ты? Спокойной ночи.

Таня вышла, а Павел вернулся к своим кастрюлям.

— Не сметь, — процедил он сквозь зубы. — Не сметь! Жена друга…

Он закрыл глаза и волевым усилием вызвал в памяти медно-красные кудри, веселые золотистые глаза, лукаво изогнутые алые губы. Проявившись с некоторой натугой, образ той, другой Тани постепенно завладел его сознанием…

Перед тем как спуститься, Таня перевернула Ванечку со спины на бок, чтобы неровен час не захлебнулся. И теперь он так и лежал на боку, и, глядя на его спящее лицо, Таня впервые обратила внимание, какие у него густые ресницы и пухлые, детские губы. Словно заметив на себе ее взгляд, он застонал и дернулся.

— Спи, дитятко мое, — прошептала Таня.

— М-м, — не просыпаясь, промычал Ванечка, а потом четко добавил: — Мама… я больше не буду…

И перевернулся на другой бок. Таня вздохнула, сняла халат и забралась под одеяло.

Господи, зачем? Зачем, зачем, зачем?

После чаю с яичницей дико захотелось спать. До выхода оставалось еще четыре с лишним часа, но Иван Павлович искушению прилечь не поддался, прекрасно зная, что тогда либо проспит до вечера, либо встанет совсем уже русской недвижимостью. Поставив сковородку, с которой ел, обратно на плиту, он со вздохами поплелся в комнату и устроился за верстаком. Из машинки торчал последний и единственный наработанный за ночь лист. Иван Павлович нацепил очки и прочел, гадливо ухмыляясь:

— Ну чо, параша? — сплюнув, просипел главарь. — Бабки припер?

— В-вот, — ответил Сергей, выставив вперед кейс и подпуская в голос побольше дрожи.

На краю пустыря плотной стеной стояли «вольво» и «мерседесы». Возле них лениво прохаживались амбалы. в бордовых пиджаках, другие сидели в машинах, опустив стекла. И все смотрели в сторону Сергея.

— Сколько велено? — Главарь сверкнул золотым зубом.

— Д-да. Здесь все. — Сергей сделал шаг в сторону главаря.

— Стой на месте, козел! — взвизгнул один из подручных. — Кейс открой. Только плавно.

«Так. Значит, расчет был верен. Ну, старичок, не подведи!»

Тишь пустыря огласилась грохотом выстрелов. В руке Сергея запрыгал дедов наган.

— Это тебе за Панкратыча, — шептал Сергей, нажимая на курок. — Афганцы памятью друзей не торгуют.

Главарь с удивленным видом рухнул в лужу, где уже корчились оба его приспешника. Сергей…» Иван Павлович, фыркнув, выдернул лист, смял его, бросил на пол. Потом поднял и разгладил. Вариант все-таки. Впервые за месяц. Конечно, если подойти логично, живым Сергею после этих выстрелов не бывать. Но кто же убивает главного героя на сороковой странице? А публика… Что публика? И не заметят, что вдруг исчезли иномарки с мордоворотами в багровых пиджаках. Или в бордовых? Иван Павлович махнул рукой и припал к машинке.

«…обернулся. Никого. Он рванулся к забору, отодвинул доску, висящую на одном гвозде, и пролез в щель. В переулке было тихо. Сергей отряхнул куртку и не спеша двинулся к станции».

Надо же, отпустил тормоза! Этак месяца через два и сдавать можно будет. Дело! Денежки ох как нужны. Хоть и свел потребности до минимума, но кушать-то хочется, да и за квартиру не плачено…

За подобными мыслями Иван Павлович досидел до восьми утра и тогда окончательно решил выходить. От «хрущобы» на Шаумяна, где и находилась его квартирка, до гостиницы «Прибалтийская», что на Намыве, было не близко, однако времени оставалось предостаточно. Если пройтись, то развеется одурение, оставшееся после бессонницы, и разговор можно начать, оказавшись в хорошей форме…

— Тру м-ту м-тум, — запел Иван Павлович и принялся одеваться.

Бодрое настроение немного подпортилось тем, что не нашлось чистой рубашки и пришлось напялить футболку с дурацкой надписью «Инрыбпром-90» на всю грудь. И куда-то запропали брюки, которые лишь четверть часа спустя удалось найти на верстаке, под ворохом бумаг с черновиками первых глав романа «Удав сжимает кольца» (того самого, где главарь с пустырем). Брюки были по нынешним временам выдающиеся. Теперь, когда наши пошивочные фабрики либо позакрывались, либо шьют по зарубежным лекалам, этот фасон, по которому советский человек легко узнавался в любой толпе, стал редкостью, раритетом. Попробуйте-ка разыскать брюки, где мотня (по-научному, кажется, гульфик) заканчивается примерно на полпути к колену, так что если их подтянуть как следует, подпоясаться можно будет под мышками, а из брючин вылезут волосатые икры. Так что эти серые в яблоках благоприобретенных пятен брючки составляли, в некотором смысле, предмет гордости Ивана Павловича.

Уже в прихожей, накинув поверх футболки зеленый плащ, Иван Павлович взял сумку, достал из кармашка изящный сиреневый конверт и, прежде чем засунуть его обратно, извлек оттуда плотную сиреневую карточку и перечитал, проверяя, не забыл ли чего:

ИНФОРМЕД Господину Ивану П. Ларину

Доктор и Миссис Розен просят Вас пожаловать 27 июня 1995 К 12:00 в номер 901

ОТЕЛЬ ПРИБАЛТИЙСКАЯ

(1971–1975)

— Вам что, девушка?

— Мне бы справку оформить. Голосок такой звонкий, что уткнувшаяся в картотеку регистраторша невольно обернулась.

— Номер карточки? — спросила она, раздраженно оглядывая посетительницу с головы до ног. У стойки регистратуры стояла высокая ладная красотка с детскими ямочками на щеках и смеющимися глазами.

— Шестнадцать шестьдесят шесть. Захаржевская Татьяна, — лукаво улыбнулась девочка.

— Справка-то в школу? — недоверчиво переспросила медсестра, не без зависти оценив зрелые формы Захаржевской.

— В клуб ДОСААФ… — усмехнулась та в ответ.

Привычное раздражение от вечно унылых больных и слякоти за окном улетучилось. Заговорщически понизив чуть не до шепота голос, сестра прочитала на коленкоровой обложке пухлой тетради:

— Татьяна Всеволодовна.

Девушка кивнула. Выбившийся из-под шапочки рыжий локон при этом задорно прыгнул колечком, и медичка, замотанная чужим гриппом, гуляющим по городу, наконец улыбнулась и протянула в окошко карточку.

— Кабинеты я тебе вот здесь записала. Второй этаж…

Перепрыгивая через ступеньки, Таня пошла для начала к участковой. Марью Филипповну видела редко, в основном — когда оформляла очередную справку, то в бассейн, то на легкую атлетику. Та и встречала обычно улыбкой и непременным:

— А, спортсменка?

И каждый раз Танюшка удивляла новым увлечением, как и сегодня. Наблюдая девочку с детства, Марья Филипповна всякий раз поражалась ее завидному здоровью, любопытству и радостному восприятию жизни. Таня никогда ни на что не жаловалась. Марья Филипповна уже привыкла отвечать на кучу девчачьих вопросов. Старалась рассказать побольше, например, про асептику и антисептику. Танюшка на месте не сидела. «А это что?» Приходилось объяснять, для чего корнцанг нужен и почему инструменты под тряпкой лежат. Иногда девочка своими «зачем» да «почему» ставила пожилую, уже на пенсии, врачиху в тупик. Вот и сейчас:

— То, что гинеколог — ладно, но лор-то здесь при чем? Я же не на ушах кататься собираюсь.

Марья Филипповна, заполняя бланки, только плечами пожала.

— Так… Бери карточку под мышку и иди сейчас во флигель, к гинекологу. Там народу поменьше.

Уютно устроившись в обитом дерматином кресле, Таня заняла очередь. Впереди была отекшая, с пигментными пятнами на лице баба. Жаловалась на ноги, извиняясь тем самым за расстегнутые сапоги, голенища которых болтались по полу.

Еще одна тетка со впалыми глазами и беззубым ртом периодически доставала из кармана носовой платок, судорожно в него дышала, издавая отчетливо уловимый свист носом.

Вид беременных несколько развеселил Таню. Прям вирус какой-то. Она оглядела очередь, выудила заткнутую за пояс вельветовых джинсов карточку, одернула свитер и стала листать увесистую тетрадку. Пыталась разобрать непонятную скоропись. Прикрепленные к отдельным страничкам результаты многочисленных анализов были вовсе загадочны. Надо же, как много. Сколько себя помнила, никогда не болела. Лейкоциты. РОЭ.