Дмитрий Вересов - Черный ворон

— А откуда, по-твоему, берутся осведомители, «кабинетные женщины»… да и мужчины тоже? — Она помолчала. — Нашкодят где-нибудь, их поймают за руку и поставят перед выбором. Большинство соглашается, зону нюхать мало кому охота. А уж по какой именно части использовали Вареньку, объяснять не приходится — молодая, мордашка ничего себе… Убеждена, что изначально и ты был для нее… заданием.

— Не надо… — простонал Павел. — Она же не по своей воле…

— Теперь это уже ничего не меняет. Маринованный огурчик свежим не станет…

Павел опустил голову, уперся ладонями в лоб и задышал. Лидия Тарасовна молча смотрела на сына. Так прошло минуты две.

— Мать, — с бесконечной усталостью проговорил он. — У нас в хозяйстве коньячку не осталось?

— Посмотрю у отца. — Она вышла. И тут в прихожей короткой трелью залился телефон. Междугородная!

— Я подойду! — крикнул он и поспешил к аппарату.

— Павел Дмитриевич Чернов? — В трубке слышался незнакомый мужской голос, негромкий, интеллигентный, но явно привыкший к повиновению.

— Да, это я.

— Рамзин.

У Павла подкосились колени. Да, только так, одной фамилией и должен представляться такой человек. Этого трижды достаточно. Нобелевский лауреат, академик-секретарь по естественным наукам, олицетворение «гамбургского счета» для всего научного мира. Одно его слово весомее десятка слов самого Келдыша или Александрова.

— Я слушаю, Андрей Викторович.

— Так вот, юноша, соберите-ка все свои записульки и прочее и утром первым же самолетом ко мне. Записывайте адрес: Москва…

Положив трубку, Павел некоторое время постоял в прихожей, потом встряхнулся, провел рукой по волосам и решительно направился в кухню. У стола стояла Лидия Тарасовна с бутылкой в руках.

— Не надо коньяку, мам, — спокойно и твердо сказал он. — Свари лучше кофе, побольше и покрепче. Мне с утра лететь в Москву с докладом, надо хорошенько подготовиться.

Она молча, пряча улыбку от сына, сняла с полки кофейник.

Павел прошагал в свою комнату, подошел к письменному столу и замер. На самом краешке стоял пузатый фигурный флакончик духов. Должно быть, Варя позабыла в спешке. Он отвинтил пробочку, не спеша вдохнул знакомый аромат, поднес флакончик к глазам, читая мелкую золотистую надпись на голубой этикетке:

— Climat…

Впервые за вечер Павел улыбнулся. В сердце воцарился Танин климат…

В гостиницу входил самый разный люд, не обращая ни малейшего внимания на дюжих швейцаров, которые, в свою очередь, тоже игнорировали проходящих. Иван Павлович же, как с ним всегда случалось в подобных ситуациях, оробел, замер в проеме, и это его состояние моментально уловил ближайший швейцар.

— Ну что? — спросил он примерно так, как спрашивал у Сергея главарь из ночного отрывка, разве что «парашей» не обозвал.

— Я… Вот. — Иван Павлович вынул из кармашка сиреневую карточку.

— Та-ак, — сказал швейцар, изучив приглашение и возвратив его Ларину. — К администратору пройдите. Вон туда.

Носатая девица за стойкой брезгливо взяла протянутую Иваном Павловичем карточку.

— Минуточку. — Она набрала какой-то номер. — Да… Администратор… Да… Да…

Уже без брезгливости она протянула карточку обратно.

— Девятый этаж, пожалуйста. Налево и до конца.

Мимо игральных автоматов, киосков и стойки таксомоторной службы, следуя в указанном девицей направлении, Иван Павлович оказался возле лифтов, один из которых и вознес его на девятый этаж.

Миновав несколько дверей, лестничных площадок и поворотов, Иван Павлович оказался возле двери в торце коридора. Он уже приготовился постучать, но тут дверь открылась и показался громадный толстый негр, лысый или бритый, с усами.

Секунду оба недоуменно смотрели друг на друга, но потом негр улыбнулся белозубым ртом и отступил в прихожую.

— Давай-давай, — сказал он. — Заходи, голубчик!

— Джош! — послышался из глубины строгий женский голос.

Негр отступил еще на шаг, и Иван Павлович вошел. Из широкой прихожей вело несколько дверей. Центральная, прямо напротив входа, по две с каждой стороны и еще две — по обе стороны от входной. В проходе стояла невысокая женщина средних лет в очках и строгом кремовом костюме, похожая на японку. Она что-то сердито сказала негру, тот фыркнул и исчез. В этот момент Ивану Павловичу показалось, что он уже где-то видел эту женщину. Но ощущение исчезло, как только она обратилась к нему:

— Миссис Розен скоро будет. Прошу пройти и подождать ее. Плащ можете снять здесь. — Говорила она без малейшего акцента, но с какой-то неестественной, деревянной интонацией.

Иван Павлович повесил плащ и вошел в огромную высокую комнату неправильной формы. Во всю противоположную стену тянулось окно с видом на залив. По бокам витые лестницы вели на галерею. Ближе к центру почти симметрично стояли два стола — один небольшой с телевизором и телефоном, второй длинный, заставленный блюдами с бутербродами, салатами, печеньем, стопочками тарелок, стаканами, бутылками и небольшим настольным холодильником. Возле громадного окна стоял еще столик с журналами, пепельницами, сигаретами и еще какими-то коробочками. В боковых альковчиках стояли диваны и еще какая-то мебель. Иван Павлович сразу всего не разглядел. Увидел только высокие напольные часы у боковой стены. Увидел и обомлел. Они показывали четверть двенадцатого.

— Простите меня, — сказал он женщине в кремовом костюме. — Я не знал, что еще так рано.

— Это не страшно, — без улыбки ответила она. — Располагайтесь, прошу вас. — Она показала на длинный стол. — По распоряжению миссис Розен можете перекусить и отдохнуть. Она вышла, закрыв за собой дверь.

(1976–1978)

Ванечка пробудился в начале седьмого. Состояние его было ужасно. Глаза не желали открываться, а единожды открывшись, снова закрыться не могли. Кровь кололась, как затвердевшие сосульки, и казалась газированной. Во рту стоял такой вкус, как если бы он две недели носил, не снимая, одни носки, а потом всю ночь жевал их.

— Идея? — простонал он, в сугубо анекдотическом смысле: то есть «где я?» Вопрос был актуален целую минуту, а то и больше — он совершенно честно не мог понять, где он очутился и какая цепь событий привела его сюда. И только разглядев на подушке рядом черноволосую не свою голову, он въехал: «Таня… Это же Таня. Жена».

И вчерашний день постепенно выстроился в ряд, и ему стало стыдно, и очень захотелось что-то такое сделать с собой, только совсем непонятно было, что же. Он вытек в ванную, залез под ледяной душ, тихо повизгивая, тут же выскочил, растерся и почему-то на цыпочках спустился на кухню.

— А! — сказал ему Ник, который у же сидел там с наполовину опорожненной бутылкой шампанского и красным лицом. — Стакан виновнику торжества и товарищу по несчастью. Прими на грудь, оттягивает.

Ванечка, приняв стакан дрожащей рукой, послушно выпил, но особой оттяжки не почувствовал. Ему был подан второй.

— Из деликатности не спрашиваю, как оно, — продолжал Ник. — И чтобы сменить тему, ответь-ка мне на вопросик по твоей части, а то у меня кроссворд не получается. «Легендарный поэт, герой кельтского эпоса». Шесть букв.

— Оссиан, — не задумываясь, пробубнил Ванечка.

— Так, попробуем… Нет, не выходит. «Марсиан» — семь букв, а надо шесть.

— Погоди, какой еще Марсиан? — Ванечка вдруг заволновался и закрутил руками.

— Э-э, да тебе бы тремор унять… Ну-ка поищем… Дом моего друга — мой дом.

И Ник по-хозяйски залез в буфет и извлек оттуда початую бутылку ликера.

Ванечка рванул полстакана, и все окончательно встало на места.

«Марсиан…»

Он устремился наверх, оставив на кухне опешившего Ника, распахнул дверь спальни и, опустившись на колени перед кроватью, стал покрывать поцелуями Танино лицо.

— Прости, прости меня, друг мой, жена моя… Таня открыла глаза. Иван откинул одеяло и навалился на нее всем телом.

— Я же муж, муж тебе, не марсиан какой-нибудь…

— Погоди… какой еще марсиан? Он схватился за подол ее ночной рубашки и стал тянуть вверх.

— Постой, пусти на минуточку. Я сама. Таня вывернулась из-под него на другой край широкой кровати и плавным движением скинула с себя рубашку.

— Ну, иди сюда…

Ванечка взглянул на нее, зажмурился, как от яркого света, и, сопя, подполз к ней…

— Я… Ты… — Он задыхался.

— Привстань, пожалуйста. У тебя так ничего не выйдет.

Она помогла ему стянуть брюки, трусы и, поглаживая и направляя его нефритовый столбик, помогла ему войти в заветный грот.

Они стали мужем и женой.

Через три дня они стояли у дверей Ванечкиной квартиры с сумками в руках. Их ускоренный медовый месяц закончился, как и все хорошее, слишком быстро — завтра Тане нужно было выходить на работу, да и злоупотреблять гостеприимством Елки и Павла, откладывая тягостный момент возвращения, было неловко.

Иван помедлил у двери, набрался мужества, позвонил. Он не успел еще снять палец с кнопки звонка, а дверь уже распахнулась, и на него пошла наступать Марина Александровна, оттесняя его вглубь площадки.

— Где ты пропадал?! — театрально прошипела она. — Я звонила Рафаловичам, и Рива Менделевна сказала мне, что никакой дачи в Соснове у них нет. Говори! Я должна знать правду!

Иван опустил голову и посмотрел на нее исподлобья. Потом он сделал шаг в сторону, так что Марина Александровна оказалась прямо напротив Тани.

— Мама, — сказал он. — Познакомься. Это моя жена.

Марина Александровна, не взглянув на Таню, закрыла руками лицо. По тону сына она поняла, что он и не думает шутить.

— Но как… почему… Кто она?

На этом решимость Ванечки иссякла, и он промямлил:

— Ну… помнишь, к нам еще девочки приходили ремонт делать. И…

Марина Александровна отняла руки от лица и, исподволь оглядываясь, отступила в прихожую. Там она еще раз посмотрела назад и аккуратно, чуть сгруппировавшись, упала на мягкий ковер и закатила глаза.

Иван не шелохнулся. Если бы не оглядка матери, не бережность ее падения, он, несомненно, кинулся бы к ней, стал помогать, утешать, просить прощения. Но Марина Александровна плохо, по-любительски отыграла сцену, и Иван не мог этого не заметить.

Таня — тем более. Она решительно взяла Ивана за руку и сказала:

— Идем отсюда.

— О-о! — простонала Марина Александровна, не раскрывая глаз.

Из глубин коридора накатывался отец.

— Марина! — воскликнул он. — Скажи, скажи мне, что он с тобой сделал?!

Этого Иван уже не мог вынести. Он развернулся, подхватил сумку и вместе с Таней устремился по лестнице вниз.

— Вернись, негодяй! — грохотал сверху голос отца. — Вернись и посмотри, что ты сделал с матерью! Но возвращаться они не стали.

Таня пристроила мужа на свободную коечку в комнате у знакомых ребят. Это предполагалось как сугубо временная мера — уже на другой день после несостоявшегося знакомства со свекрами Таня имела очень серьезный разговор с комендантшей на предмет выделения им отдельной комнаты. Беседа вышла не очень приятной — комендантша однозначно отказала ей, потому что ее муж (а) имеет ленинградскую прописку и жилье и (б) не работает в строительном управлении. Более того, Тане намекнули, что ее хахаль, будь он там муж или не муж, вообще ночует в общежитии только по милости руководства, а потому руководство вправе рассчитывать на некоторый материальный стимул, хотя бы с получки. У Тани довольно быстро возник один план, но начать приводить его в действие можно было только на выходных.

Утром она убегала на работу, а Иван просыпался, слонялся по общежитию, коротал время в кино или перед телевизором в комнате отдыха. Конечно, надо было бы заняться дипломом, но и черновики, и читательский билет остались у родителей, что, откровенно говоря, Иван воспринимал с облегчением — сейчас ни ум, ни душа ни к какому диплому не лежали. Он весь погрузился в сложные, научно выражаясь, амбивалентные переживания, связанные с переменами в его жизни. В первую очередь он самозабвенно жалел себя — ради супружеского счастья потерял родной дом, а счастье-то подмигнуло и скрылось. Ну, почти скрылось — после ужина тактичные Оля и Поля уходили «на телевизор», оставляя молодоженов наедине на часик-полтора. Но скоро, слишком скоро, раздавались в дверь легкие стуки, и Таня, поспешно приведя себя и мужа в порядок, кричала: «Заходите!», сама уходила с Иваном в коридор, на кухню, в комнату отдыха, совсем на чуть-чуть: везде толокся народ, и самой нужно было к завтрему выспаться. Проводив Таню обратно в «келью», Иван тупо досматривал телевизор до самого гудочка, либо шел на свое койко-место, где резался с ребятами в «козла» (карточного или доминошного), по мере способностей поддерживая беседу — о водке и бабах. Проживание в общежитии напоминало ему больницу, где он месяц пролежал в десятом классе с гепатитом.