Все дети собрались в комнате, вежливо притихнув, пока Эдуард беседовал с Ральфом. Каждый их них – Эдуард-младший, Эдмунд, Ральф, Сабина, Джеймс Мартин и малышка Дэйзи – готовился почтительно поприветствовать гостя. Однако прежде ему требовалось совершить трудный шаг – подойти и поздороваться с Мэри. Она сидела в полутемном углу возле камина.

– Иди, поговори с Мэри, – попросил Ральф. – Она рада видеть тебя здесь.

Эдуард шагнул вперед в тот самый момент, когда Мэри наклонилась, оказавшись в полосе света. Потрясение оказалось настолько сильным, что несмотря на все желание сдержаться и не показать виду, Эдуард не мог поднять руки. Он никогда бы не додумал, что человек способен так сильно измениться за столь короткое время – перед ним сидела изможденная, белая тень, закутанная в одежду Мэри. По досадной прихоти случая, она была одета в платье из бледно-голубого шелка, подобное платью, в котором она была на портрете, и Эдуарду, отчаянно старающемуся сохранить невозмутимое выражение лица, стоило огромных усилий не смотреть на портрет, так страшно отличающийся от оригинала. Голубой шелк висел, как на манекене; руки Мэри, на портрете такие сильные и крепкие, теперь как ветки выступали из-под шелка рукавов; на ее пальцах, лежащих на коленях, не было ни унции плоти – только кости, обтянутые кожей, слишком большие для тоненьких запястий. Мэри надела знаменитое ожерелье из черного жемчуга, но если на портрете оно плотно облегало белую шею, то сейчас печально свисало на ключицы, а шея стала худой и жилистой, она казалась слишком непрочной, чтобы держать голову Мэри. Только волосы остались прежними: на портрете они были распущены, хотя обычно Мэри заплетала их в косу и укладывала ее вокруг головы. Теперь же она вновь стала распускать их, так как из-за слабости ей было трудно удержать их тяжесть.

Мэри взглянула на Эдуарда, и на нее нахлынула горечь: по его лицу она поняла, какой болезненной выглядит. Мэри знала, что слуги уже перешептываются о ее болезни и ждут, когда она умрет – многие из них только радовались смерти хозяйки. Иногда она слышала, как слуги говорят, что у нее вовсе не беременность, а злокачественная опухоль. Неужели эти слухи дошли и до Эдуарда? И он явился позлорадствовать? Или он пришел, чтобы расстроить ее жизнь, сказав правду о той ночи, когда погиб Варнава? Что он рассказал Ральфу? Неудивительно, что Ральф просил его вернуться. Мэри подняла руку и протянула ее Эдуарду. Она должна была поприветствовать его, чего бы ей это ни стоило, что бы это ни означало. Сдерживаясь изо всех сил, Эдуард взял ее руку и низко склонился над ней, не коснувшись губами кожи. Его рука была горячей, рука Мэри – ледяной и вялой.

– Здесь вам всегда рады, – услышала Мэри собственные слова. – Вас так долго не было с нами.

– Мадам, ваш прием для меня – большая честь, – отозвался Эдуард.

Ральф наблюдал эту сцену, удовлетворенно улыбаясь. Все в порядке, думалось ему: Эдуард вернулся в семью, и Мэри ведет себя, как подобает хозяйке. По его знаку дети вышли вперед и столпились вокруг Эдуарда, которого они всегда любили. К этому времени вернулся Клемент вместе со слугами, несущими подносы. Эдуард сел рядом с Мэри, и дети затеяли с ним игру в рифмы; малышка Дэйзи забралась к нему на колени, а Мартин устроился между Эдуардом и матерью, откуда мог наблюдать за любимой сестренкой.

Позднее Ральф пригласил Эдуарда прогуляться по саду перед обедом, оставив детей на попечение наставника и нянь и дав Мэри немного отдохнуть в ее излюбленном углу у камина. Прежде всего Ральф зашел в конюшню и отпустил привязанных там Брена и Ферн. Собаки радостно помчались вперед, а двое мужчин неторопливо направились по широкой аллее к розарию.

– Теперь мне постоянно приходится привязывать собак, – пояснил Ральф. – Они ходят за мной, а Мэри нервничает: она боится, что они прыгнут на нее и опрокинут.

Чувствуя, что его замечание будет уместно, Эдуард осторожно заметил:

– Меня поразило, как сильно изменилась Мэри. Ральф повернулся к нему с лицом, искаженным страданием.

– И как, по-твоему, она выглядит? – Эдуард медлил с ответом, и Ральф продолжал: – Знаю, знаю. Когда я вернулся от тебя, несмотря на то, что я уже привык видеть ее такой, я испугался – она тает с каждым днем.

– Что с ней? Мне показалось, ты говорил, что Мэри беременна.

– Я так думал. Она тоже была уверена в этом – и уверена до сих пор. Но врач сказал совсем другое... – поведав Эдуарду, о чем сообщил Брокльхерст, Ральф добавил: – Она еще ничего не знает. Я не смог рассказать ей. Она все еще верит, что у нее скоро будет ребенок. По-твоему, она очень плохо выглядит?

Эдуард, не в силах найти слова, только кивнул. Ральф остановился, невидящими глазами глядя на медленные воды, текущие во рву. Вернулись собаки и закружились вокруг него, а Ральф машинально трепал их по головам.

– Да, теперь я уверен, – наконец проговорил он. – Она умирает, Нед. Брокльхерст сказал, что это будет примерно через месяц, но я не думаю, что Мэри протянет хотя бы еще одну неделю. Она ничего не ест, она умирает от голода. Это ужасно, – внезапно он повернулся к Эдуарду: – Ты помнишь, что Мэри католичка? Не знаю, может быть, я совершаю ошибку, не говоря ей правды. Может быть, надо дать ей время приготовиться к смерти по католическим обрядам? Ламберт уже назначен священником нашей церкви. Надо ли говорить ему и просить побеседовать с Мэри, чтобы он мог утешить ее?

Эдуард отвел глаза, чувствуя, как под его бархатной одеждой выступает пот. Неужели Ральф все узнал или он только догадывается? Или же таким образом он пытается добраться до истины? Нет, Ральф не стал бы прибегать к таким уловкам, он спросил бы напрямик, если бы у него появились подозрения. Он любил Мэри, любит ее до сих пор. Именно эту любовь защищал Эдуард.

– Если ей понадобятся утешения священника, она попросит об этом. Но она оставила свою веру ради тебя, и мне кажется, получится недоразумение, если ты пригласишь к ней Ламберта.

– Но как же я смогу сообщить ей? Я должен сделать это, но не могу. Нед, если бы ты смог рассказать ей обо всем вместо меня!

– Я? – изумленно спросил Эдуард.

– Ей будет легче, если правду сообщишь ты, – ответил Ральф.

Эдуард смутно догадывался, что при том положении вещей, которое предполагает Ральф, такое решение будет наилучшим. Боже, что за задачу возлагал на него Ральф!

– Не знаю, смогу ли я, – честно признался Эдуард. – Когда мы вернемся, разреши поговорить с ней наедине. Но я ничего тебе не обещаю.

Ральф молча сжал его руку, и они направились дальше. Листья медленно падали, бросая отражения на воды канала, как украшения осени из червонного золота.

Разговор произошел в зимнем салоне, где Мэри проводила все больше времени. Ральф ушел переодеваться к обеду, а Мэри ждала, пока горничная принесет ее платье. Эдуард вышел вместе с Ральфом, подождал минуту и вновь вошел в салон. Мэри удивленно подняла на него глаза и кивком выслала горничную, которая оставалась в комнате.

– Я выполнила свой долг, – первой заговорила Мэри. – Он просил принять вас, и я сделала это. Зачем вы пришли – чтобы уничтожить меня? До сих пор я ничем не огорчила мужа – могу поклясться в этом, если вам угодно.

– В этом нет нужды. Я верю вам. Ральф вас любит.

– Тогда зачем вы пришли? Неужели вы так сильно ненавидите меня?

– Я не хочу вам зла. В сущности, мне жаль вас, – ответил Эдуард.

Губы Мэри сжались.

– Я не нуждаюсь в вашей жалости.

– Я поразился вашему болезненному виду. И Ральф мучается из-за вас.

– Вы наслушались сплетен слуг. Я совершенно здорова. Я знаю, что они говорят, как они хотят моей смерти. Но я покажу им – я покажу всем вам! – она попыталась подняться и вновь обессиленно упала в кресло. Их глаза встретились, и Эдуард заметил, что Мэри смотрит на него с вызовом и ужасом, как загнанный в угол зверь. Она все знает, понял он, и его охватила жалость.

– Что вас так путает? – мягко спросил он. Мэри не отрывалась от его лица, явно стараясь отыскать в нем нечто, заслуживающее доверия.

– Я боюсь ада, – прошептала она.

Эдуард не знал, что ответить. Мэри прикрыла глаза, как будто ужаснувшись невыносимому видению, и почти заставила себя вновь открыть их.

– Вы скажете ему?

– Если вы не против.

– Не надо ничего говорить, – прошептала Мэри, откинувшись на спинку кресла. Теперь она выглядела смертельно больной. – Позовите мою горничную, – попросила она, прикрывая глаза.

Позднее, когда Мэри уже уложили в постель и послали за врачом, Ральфу удалось обменяться несколькими словами наедине с Эдуардом.

– Ты сказал ей? – спросил Ральф.

– Нет. Думаю, она обо всем знает, Но не хочет признаваться.

– Брокльхерст говорит, что это конец, она быстро угасает. Ты останешься со мной... до конца?

– Конечно. Я отправлю слугу с письмом к ректору. Я не брошу тебя.

В большой спальне зажгли не меньше дюжины свечей – темнота пугала Мэри. Их зажгли с наступлением сумерек, и теперь в комнате стало тепло и сильно пахло дымом. Мэри лежала, вытянувшись на подушках кровати и борясь со смертью; она не выпускала из ледяных пальцев руку Ральфа, сидящего рядом. Позади него стоял Эдуард, готовый сделать все, что потребуется. Ламберт дважды заходил в спальню, но Мэри, истерически рыдая, просила его уйти.

Одна из свечей зашипела, и Эдуард быстро поправил фитиль. Глазами Мэри проследила его движение. Она молчала уже давно, но теперь проговорила:

– Ральфу ты обещал отвезти меня домой.

– Да, – ответил он, сжав ей руку.

– Сдержи свое обещание: не хорони меня здесь. Мне не надо было уезжать из Нортумберленда. Отвези меня домой, Ральф, – обещай мне это.

– Я обещаю, – ответил он.

Впервые Мэри сама заговорила о смерти, и слезы хлынули из глаз Ральфа – слезы облегчения и боли.

– Прости, – тихо, с придыханием произнесла она. Ральф не понял, за что Мэри просит прощения, и не смог спросить об этом – у него перехватило горло. – Я больше никогда не увижу Эмблхоуп, Блэкмен-Лоу и Хиндхоуп-Лоу, стаи ворон, кружащие в небе, не почувствую северный ветер и осенний дождь. Я хочу домой. О, как я хочу домой! – в ее голосе прозвучала неприкрытая тоска. Мэри заплакала. – Это несправедливо! Я не хочу умирать. Ральф, не дай мне умереть. Я хочу видеть над собой небо и чувствовать капли дождя на лице. Не надо класть меня в темный гроб и зарывать в землю... Не оставляй меня во мраке, – она вскрикнула, ее голос повысился. – Я боюсь! Я не хочу умирать! Мне страшно!

Ральф пытался успокоить ее, обнять, чтобы утешить, но она плакала все сильнее, отталкивая его со всей силой, которая еще у нее оставалась.

– Ты увез меня сюда! Ради тебя я пожертвовала верой! – кричала она. Ральф отпустил ее руку, беспомощно оглянулся на Эдуарда, и тот быстро занял его место. Эдуард взял Мэри за руку, и она замолчала, ожидая, что он скажет.

– Чего вы боитесь? – осторожно спросил он.

– Вы знаете, – прошептала она.

– Скажите мне.

– Я отреклась от веры и теперь окажусь в аду.

– Послушайте, Мэри: нет никакого ада. – Она удивленно смотрела на него. – Ада не существует, – опять повторил он уверенно и спокойно. – О нем рассказывают священники, чтобы запугать прихожан, точно так же, как пытались напугать нас няньки, говоря, что если мы не будем слушаться, нас утащит черный джентльмен. Помните? Ад существует только здесь, на земле, мы сами устроили его для себя. А больше нам нечего бояться.

Большие глаза Мэри на ее белом лице расширились. Она придвинулась ближе к Эдуарду, и тот почувствовал странный, сладковато-острый запах из ее рта.

– Вы лгали ради меня, – прошептала она. – Я должна во всем признаться. Я не могу уйти, оставив это невысказанным.

– Успокойтесь, – попросил ее Эдуард. – Он простил все, что вы совершили – остальное неважно. Уйдите от него с любовью – это вы еще можете сделать.

Мэри в изнеможении закрыла глаза, и Эдуард не знал, поняла и приняла ли она то, что он сказал. Он мягко высвободил руки и встал, а когда его место занял Ральф, Мэри позволила ему обнять себя. В комнате наступило молчание, время медленно двигалось вперед, свечи неторопливо догорали. Иногда Мэри открывала глаза и смотрела в сторону окон; она держала Ральфа за руки и несколько раз, когда он порывался погладить ее по лбу, Мэри с поразительной силой цеплялась за его пальцы. Видя это, Эдуард подумал о том дне, когда он сам окажется на смертном одре, путаясь одиночества и мрака могилы, и жалость к Мэри заставляла его бодрствовать всю ночь. Наконец небо начало светлеть, пламя свечей поблекло, послышались предрассветные крики черного дрозда – сначала неуверенные, короткие, как будто птица пробовала голос. После бесконечно долгой ночи всем показалось, что они впервые слышат птицу и видят рассвет. При этих звуках Мэри открыла глаза и повернулась к окнам, неотрывно глядя на них. Мрачное прежде небо озарилось золотистыми отблесками; дрозды закричали громче, хором, как будто их пение способно было принести миру солнце. Ральф почувствовал, как рука Мэри, держащая его за пальцы, расслабилась.