– Одну минуту, миледи.

Он тут же появился в дверях, стараясь держаться спокойно. Жиль не принес с собой свечу, но отсвет из прихожей освещал его фигуру. Аннунсиата отодвинула полог кровати.

– Что случилось? – вполголоса спросила она. – Я слышала шум в прихожей.

Жиль очень выразительно пожал плечами, сожалея о том, что разбудил хозяйку и стараясь заверить ее в том, что шум не был вызван важными причинами.

– Пришел хозяин? – спросила Аннунсиата.

– Да, миледи. Я помог ему устроиться на ночь в шезлонге – только на одну ночь. Он думал, что так будет лучше, чем будить вас, когда вы и так плохо спите. Увы, мы вас все равно разбудили, – и Жиль отвесил очаровательно-шутливый поклон вежливого сожаления. Аннунсиата чувствовала, что за его словами скрывается более серьезная симпатия.

– Как он себя чувствует?

Глаза Жиля внезапно стали раздраженными, как будто он собирался резко высказаться, но в последний момент отказался от своего намерения.

– Немного не в себе, как принято говорить, миледи.

– Не в себе? – Аннунсиата не знала этого выражения. Жиль сразу пояснил:

– Хозяин пьян. Он выпил, его вырвало, и он вновь начал пить. Может быть, его вырвет еще раз. Простите, миледи. Думаю, ему не следовало сегодня возвращаться домой в таком виде, но раз уж он здесь, это лучше, чем шататься по коридорам. Я останусь с ним, и он не потревожит вас.

Аннунсиата вздохнула.

– Во всяком случае, я и так не могла уснуть. Спина болит. Жиль, вы не можете ненадолго оставить его и принести мне что-нибудь попить?

– Конечно, миледи. Но если у вас боль, может быть, мне позвать вашу горничную?

Аннунсиата вспомнила кислую мину Джейн Берч и покачала головой.

– Это всего лишь слабая боль. Если вы принесете мне немного эля, я скоро усну.

– Сию минуту принесу, миледи. Я останусь здесь, под дверью. Если я вам понадоблюсь, позовите тихонько, и я услышу.

– Спасибо, Жиль, – ответила Аннунсиата, и прежде, чем Жиль вышел из комнаты, они обменялись взглядами сочувственного взаимопонимания.

На следующее утро она не виделась с Хьюго. Как только он проснулся, Жиль увел его мыться и бриться, а к тому времени, как Хьюго смог предстать перед женой, у нее начались роды. Долгое время врачи и повивальные бабки спорили о том, действительно ли у нее роды, так как у Аннунсиаты не было схваток, только продолжительная, острая боль в спине. Поскольку предположительно роды должны были наступить две недели назад, причин для тревоги оказалось более чем достаточно. Пока Аннунсиата ходила по комнате, поддерживаемая двумя сильными служанками, остальные слуги убирали спальню, превращая ее в комнату для роженицы. К концу дня комната была полностью готова. Боль не утихала, и Аннунсиата, которую целый день рвало, улеглась в постель, слишком слабая, чтобы ходить, несмотря на настояния повитух.

Это произошло в понедельник, к утру вторника ситуация не изменилась, если не считать того, что Аннунсиата временами теряла сознание. Король отправил к ней своего собственного врача, который заявил, что Аннунсиату надо накормить, чтобы восстановить ее силы. Ее старательно кормили, но вся пища тут же выходила обратно. Аннунсиату мучила страшная жажда, но ее желудок не мог ничего удержать. Даже крошечные глотки молока, которыми она пыталась увлажнить пересохший рот и гортань, спустя полчаса выплескивались наружу.

Большую часть времени Аннунсиату одолевал бред. Боль уже не находилась внутри нее: она стала такой сильной, что теперь Аннунсиата сама оказалась окруженной болью и через ее прозрачную оболочку видела, как продолжается обычная жизнь мира. Она видела, как тени и солнечные пятна движутся по стенам комнаты, как приходят и уходят люди, как их лица неясно вырисовываются рядом с ней и вновь пропадают, как губы движутся, и иногда даже слышала слова: король обезумел от беспокойства за нее, как уверяли эти люди; ее муж ждет в комнате рядом, и все, что в состоянии сделать Жиль – это помешать ему ворваться в комнату. «Пьян», – прошептала она. Неожиданно вещи вокруг нее становились очень отчетливыми, она понимала все без объяснений, читала мысли людей, не нуждаясь в словах. Наступила ночь, в комнате стало темно, и Берч принесла свечи, сохраняя на лице свое обычное выражение чопорности, неодобрения и невозмутимости. Боль усилилась, отделяя Аннунсиату от внешнего мира еще прозрачным, но более плотным барьером. Она уже ничего не слышала, и периоды ее беспамятства почти не отличались от коротких моментов, когда она приходила в себя. Время от времени врачи осматривали ее, переговаривались и снова уходили. Затем рядом появилась Берч и взглянула на нее. Аннунсиата поняла, что умирает.

«Священник, я должна видеть священника», – пыталась сказать она и чувствовала, как движутся ее губы, но не знала, удалось ли ей издать хотя бы слабый звук. Она повторила, пытаясь говорить громче. Лица вокруг нее не изменились – казалось, ее не слышали. В поле зрения Аннунсиаты медленно вплыла Берч. Аннунсиата потянулась, чтобы взять ее за руку и привлечь внимание, но, к ее изумлению, она не могла шевельнуть рукой – рука не подчинялась ее приказу. Наверное, уже слишком поздно, я уже умерла. Она поймала взгляд Берч и посмотрела на нее так пристально, что горничная склонилась и спросила:

– Что вы хотите?

«Священника», – еле слышно прошептала Аннунсиата, и Берч понимающе кивнула, выпрямляясь. Аннунсиата почувствовала такое облегчение и покой, что заплакала бы, если бы у нее оставались слезы. Пришел священник, и король прислал четырех своих капелланов, которые опустились на колени рядом с постелью и молились об облегчении мук. В полночь священники завершили последний обряд, и Аннунсиата в изнеможении упала в когти боли. Кончился вторник.

Она проснулась на рассвете, удивленная тем, что еще жива. Берч сидела рядом, и, как только Аннунсиата открыла глаза, поднесла ложку с размоченным в вине хлебом к ее рту. Попытавшись облизнуть губы, Аннунсиата подняла голову, и Берч мягко поддержала ее, позволяя проглотить несколько капель вина. Теперь боль была совершено другой – не размалывающей кости и захватывающей все тело, а сосредоточенной в одном месте. Проглотив ложку вина, Аннунсиата почувствовала, что ее больше не тошнит. Джейн Берч слегка улыбнулась – впервые Аннунсиата видела на ее лице улыбку – и дала своей хозяйке еще несколько полных ложек размоченного хлеба. Комната казалась пустой – все присутствующие толпились у двери. Только священник и врач стояли рядом с постелью. Аннунсиата вопросительно подняла глаза, и Берч поспешила ответить:

– Я отослала их всех – они только тревожили вас. Вы кричали во сне, к тому же в комнате стало душно. – Смысл ее слов так и не дошел до Аннунсиаты. – Сейчас семь часов утра, среда. Хотите еще хлеба? Иначе вы будете слишком слабой, чтобы тужиться. – Аннунсиате удалось сжать руку Берч. – Что? Болит? По-другому – как будто сдавливает руку? – на мгновение она наклонилась к Аннунсиате. – Боже милостивый! Доктор, скорее идите сюда.

Новую боль оказалось гораздо легче терпеть. Берч напоила Аннунсиату, и вскоре она почти забыла о боли. «Пьяна», – отчетливо подумалось ей. Внезапно она почувствовала где-то внизу горячую влагу. «Кровь!» Аннунсиата испугалась – влаги было так много, должно быть, кровотечение станет смертельным.

– Воды, – произнес доктор, и Аннунсиата вспомнила, как Мэри Моубрей воскликнула в поле: «Воды отошли!»

– Теперь уже скоро, – ответила Берч, сжимая ей руку.

– Больше не болит, – прошептала Аннунсиата. Неужели все кончено? Неужели ребенок умер? Она вцепилась в руку Берч – единственную твердыню в мире. Он умер? Неужели она болью убила собственное дитя? Но тут Аннунсиате показалось, что внутри нее что-то раскрывается, подобно распускающемуся цветку, и она почувствовала, как это живое, движущееся, извивающееся нечто по своей воле пробивает путь сквозь тело Аннунсиаты к миру. Она беспомощно посмотрела на Берч и догадалась, что та все понимает. Ребенок!

– Ребенок! – закричала она.

В толпе присутствующих пробежал шепот, и все невольно подступили ближе, чтобы лучше видеть, но Аннунсиата уже не заботилась ни о чем, кроме самой себя, своего ребенка и Берч, своей новой подруги.

Вскоре боль совершенно прошла, и все остальное случилось поразительно быстро. В половине восьмого утра, в среду, роды завершились, и Берч распрямила ноющую спину с чувством облегчения и торжества. Аннунсиата сонно улыбалась ей, забыв про боль и погружаясь в благодатный сон, слишком глубокий, чтобы в нем были сновидения. Минуту Берч смотрела на нее, а потом отвернулась, выпроваживая зрителей. У дверей спальни она нашла понурого Жиля.

– Как себя чувствует миледи? – с испугом спросил он. Все продолжалось настолько долго, что он считал смерть хозяйки неизбежной, но боялся услышать об этом. Берч выглядела усталой, как будто это она мучилась два с половиной дня.

– Заснула, – ответила Берч. – С ней все в порядке. Эти деревенские женщины сильны, как лошади.

– А ребенок? – торопливо спросил Жиль, трепетно относящийся к малышам.

– Близнецы, – с удовлетворенной усмешкой поправила его Берч. – Мальчик и девочка – оба крупные и здоровые. Только Господу известно, как она ухитрилась родить их. А где хозяин? Надо сказать ему.

Жиль пристыженно опустил голову.

– Он прождал целый понедельник, но это показалось ему слишком утомительным. Ночью в понедельник... – он выразительно приподнял плечи. – И с тех пор... – Жиль неохотно взглянул в глаза Берч. – Надо ли говорить ей об этом?

– Она и сама довольно скоро все поймет, – ответила Берч. – Не надо сейчас говорить ей. Пойди, разыщи его, понял? Ты же должен знать, где он может быть.

– О, разумеется, – уныло отозвался Жиль и побрел прочь, не поднимая головы.

Аннунсиата проспала до трех часов пополудни, а проснувшись, почувствовала себя так хорошо, что попыталась сесть, и только тут поняла, как она ослабела. Если не считать легкую боль внутри, она была здорова – как будто никогда не рожала.

– Неужели мне все это приснилось? – спросила она у Берч.

– Нет, миледи. У вас два прекрасных ребенка – сейчас я принесу их вам. Только сперва позвольте умыть вас и сменить рубашку. Мы убрали в комнате и переменили простыни, пока вы спали. А потом вам надо поесть – как только к вам вернутся силы, все будет в порядке.

– Мои роды сделали тебя болтливой, Берч, – с упреком произнесла Аннунсиата. Берч не улыбнулась. Аннунсиата подумала, что больше в своей жизни ей не придется увидеть улыбку Берч, но это уже было не важно. – Дети хорошенькие?

– Замечательные.

– А где милорд?

– Он заходил сюда, пока вы спали, и снова ушел, сказав, что вернется позже, когда вы проснетесь, – не моргнув глазом, соврала Берч и, не давая Аннунсиате спросить о чем-нибудь еще, начала стаскивать с нее через голову ночную рубашку. Берч умыла ее, переодела в свежее белье, причесала и поменяла наволочки на подушках на кружевные, обшитые лентами, чтобы Аннунсиата могла принять посетителей.

– С вами хотят увидеться чуть ли не сотня людей. Вы произвели настоящую сенсацию, – заметила Берч. – Но сначала вам надо поесть.

– Я так хочу пить, что смогла бы выпить весь пруд близ замка Морлэндов, – призналась Аннунсиата. Берч прошла к двери, и тут же вошел Том с большим серебряным подносом в руках, над которым поднимался аппетитный пар. – О, давай его сюда скорее! – воскликнула Аннунсиата, и Том осторожно поставил поднос на постель, боязливо улыбнувшись хозяйке. – Берч, почему ты до сих пор не показала мне моих крошек? Странно подумать, я прожила с ними все эти месяцы, а теперь даже не узнала бы их в толпе.

Улыбнувшись ее шутке, Том вышел. Берч отправилась за детьми, пока Аннунсиата снимала крышки с блюд. Здесь была ее излюбленная еда – сытная и обильная, способная сразу подкрепить ее силы – устрицы, омары, грудка цыпленка, зажаренная со спаржей и грибами, блюдо шпината с чесноком и колотые орехи. К тому времени, когда вернулась Берч, Аннунсиата сидела на постели с набитым ртом и ложками в обеих руках.

Берч остановилась у постели с белыми сверточками в руках и странным выражением на лице – казалось, нежность пробивается через ее обычную неприветливость.

– Вот, миледи. Нет, нет, продолжайте есть – я сама подержу их. Вот они – барон Раскил и ее светлость юная леди. Самые милые дети, каких мне случалось видеть.

Аннунсиата разглядывала детей, ощущая странный испуг; как странно, думала она, не узнавать собственных детей, однако и в самом деле Берч могла бы принести ей любых других младенцев. Аннунсиата думала, что если когда-нибудь с детьми происходит путаница, никто и не замечает подмену. Но ее дети в самом деле были хороши – краснота кожи, оставшаяся у них после родов, сошла, пока Аннунсиата спала, и теперь их личики были нежно-розовыми, как речной жемчуг, крохотные, идеальной формы кулачки были сложены под подбородками – новенькие, ничем не запятнанные, еще не тронутые, как рассвет, как серебристая роса на весеннем лугу. Мой сын, моя дочь, думалось ей, но значение этих слов было непонятно. Они были юными душами, совершенными созданиями, которых Бог послал в мир, и пока мир не запятнал их, они оставались только чадами Божиими. Аннунсиату охватил глубокий, священный трепет, и она поняла, что никогда не сможет забыть это чувство, даже если не испытает его вновь. Один из детей зевнул – сладко и совсем по-взрослому, и Аннунсиата громко рассмеялась от восхищения.