Мамуля, разбиравшая какие-то бумажки в ящиках своего стола, вздрогнула от неожиданности, расплескала чай на ковер и с удивлением обернулась ко мне. В ее глазах вместе с понятным недовольством читался невысказанный вопрос.

— Родинка, — прошептала я. — Мама, это все-таки не Ян.

Мамуля мгновенно сообразила, о чем я говорю, — надо отдать ей должное: у нее, в отличие от меня, мозги работают одинаково стабильно в любых условиях.

— Если это не Ян, — сказала она медленно, поворачиваясь в кресле вокруг своей оси, чтобы оказаться лицом ко мне, — то возникают два вопроса. Первый — кто этот человек. На этот вопрос мы, пожалуй, можем ответить. Брат Яна. Неважно — близнец или погодок, или даже сводный братец, о котором он упоминал, — это все равно. Человек, очень на него похожий. До такой степени, что их можно спутать не только на фотографии, но и живьем…

Мамуля слегка задумалась и уточнила:

— Ну, или в виде трупа.

Глядя в стену над моей головой, она потянулась за сигаретами, машинально оторвала фильтр, вставила сигарету в мундштук, прикурила и задумчиво сказала:

— Вопрос второй: зачем ему понадобилось вертеться вокруг тебя, выдавая себя за покойника? Вообще-то, все это, кажется, совпадает с возникшей у меня идеей… Послушай, Маша, ты не могла бы налить мне чаю и воздержаться от вопросов на некоторое время? Куда же задевался мой синий портмоне…

Вопрос о чае был равносилен приказу, мамуля вернулась к своим бумагам, что-то бормоча себе под нос и перестав обращать на меня внимание, и я со вздохом встала и поплелась на кухню.

На кухне было полутемно и тихо. Горела одна-единственная тусклая лампочка над плитой, по углам притаились чернильные тени, и я поспешила зажечь верхний свет. В этом свете в проеме двери, ведущей на террасу, неожиданно возникла высокая фигура, и я вскрикнула от неожиданности.

Лже-Ян испуганно смотрел на меня, выставив ладони вперед, как бы призывая не кричать. А я и не собиралась. На сегодня в этом доме уже звучало достаточно шума, чтобы еще добавлять децибелов. Но негодования в моем голосе все же было достаточно:

— Что вы здесь делаете, Ян?

Я на всякий случай решила по-прежнему называть его Яном и вообще делать вид, будто ни о чем не догадываюсь. Вообще-то, больше всего мне сейчас хотелось все ему выложить и посмотреть, как он будет выкручиваться. Но внутренний голос призывал хранить молчание, и я к нему прислушалась. У меня и без того хватало проблем. Мало ли, как отреагирует лже-Ян, если я призову его к ответу? Вдруг выхватит пистолет из какого-нибудь укромного места и застрелит меня прямо на кухне? Или, еще хуже, бритву… Бр-р-р…

— Я выходил подышать, — объяснил лже-Ян смущенно. — И заодно посмотреть, все ли спокойно. Не спится, знаете ли… После всех этих передряг…

— Ну да, вы-то выспались, — желчно заметила я, намекая на его долгую отключку, и занялась чаем, демонстративно повернувшись спиной к собеседнику.

Он, явно ощущая неловкость, помялся у меня за спиной, побродил туда-сюда по кухне и выдавил:

— Ну, я, пожалуй, пойду. Попытаюсь все же уснуть. А вы, Мария, спать не собираетесь?.. У вас был тяжелый день…

Я не удостоила его ответом, и он ушел.

А я, задумчиво размешивая сахар в мамулиной чашке, подумала о том, что, если бы не его сомнительные цели, ложь и маскарад с покойником, я бы сейчас отнесла мамуле чай и потихоньку прокралась в гостиную. Потому что, господа, этот лже-Ян все-таки был невероятно хорош и так похож на своего погибшего двойника… Я с тоской вспомнила его глаза, вздохнула и убрала сахарницу в шкаф.

Мамуля, не отрываясь от своих бумаг, отхлебнула чаю и хмуро уставилась в стену, постукивая карандашом по какой-то слежавшейся бумажонке, похожей на советское свидетельство о рождении. Кажется, это и было свидетельство о рождении. Мое?.. Или мамулино?

Мамуля задумчиво разгладила бумажку, потом вздохнула, подняла на меня глаза и сказала:

— Маша, единственная теория, которая объясняет буквально все, выглядит слишком невероятно, поэтому лучше нам сейчас лечь спать и на какое-то время забыть об этих странных событиях. Но, с другой стороны, если мои догадки верны, тебе грозит опасность. И опасность, Маша, со стороны мужчин. Скажи, с тобой в последнее время не пытались знакомиться какие-нибудь жгучие красавцы?

Я подумала пару минут. Вообще-то со мной, что скрывать, постоянно кто-то пытается познакомиться. Но не учитывать же длинного негра на Бродвее, который шел за мной пять кварталов?..

Пару-тройку недель назад, правда, возник некий Стивен, действительно красавец-мужчина, но немного не в моем вкусе: похожий на Бандераса. Гипнотический взор, роскошные мускулистые плечи, узкие бедра… но он был слишком уж мачо, а я таких не люблю.

Ну, вот, а потом появился Ян Саарен, и он-то, я вам скажу честно, имел все шансы на успех. Если бы его не зарезали.

Все это я честно изложила мамуле, и она задумчиво покивала, соглашаясь с какими-то своими мыслями.

Честно говоря, мне очень хотелось услышать ее теорию происходящих событий, но надо знать мамулю. Она ни за что не скажет, если не хочет говорить. Но она, кажется, хотела.

— Маша, — сказала она и внимательно посмотрела на меня. — Ты знаешь, кто был твой отец?

Глава 8

Вот это новости!..

Мамуля никогда, ни при каких обстоятельствах, сколько я себя помню, не разговаривала со мной об отце. Был период в моей жизни — лет двенадцать тогда мне было, пожалуй, — когда я начала отчаянно интересоваться этим вопросом. Но, поскольку никакой информации у меня не было и взять ее было неоткуда, я начала фантазировать и дофантазировалась до того, что мой отец был засекреченный разведчик типа Штирлица и погиб, выполняя опасное задание правительства. Фильм «Семнадцать мгновений весны» очень, надо сказать, способствовал возникновению этого мифа в моей детской голове.

С тех пор, если бестактные школьные подруги спрашивали меня, где мой папа, я принимала загадочно-грустный вид и отмалчивалась, а на настойчивые вопросы отвечала: «Он погиб…», — сознательно употребляя «погиб» вместо «умер», чтобы подчеркнуть необычайность моей семейной ситуации. И дальше молчала, как партизанка, чем немало способствовала распространению слухов о моей таинственности и загадочности.

Впрочем, однажды я под большим секретом, со слезами на глазах, изложила лучшей подружке миф про Штирлица, в который сама к тому времени поверила до глубины души. Естественно, об этом на следующий день говорила вся школа, а мамуля, вернувшись с родительского собрания, наказала меня лишением прогулок и телевизора на целый месяц. Но при этом удовлетворять мою жажду генеалогических знаний не стала, так и не подняв завесу тайны над личностью человека, которого когда-то любила.

В общем, мамулин вопрос об отце застал меня врасплох. Что, собственно, я должна была знать о своем отце, и, главное, каким образом, — если она мне никогда ни словечка о нем не рассказывала?.. Поэтому я неопределенно пожала плечами и честно ответила:

— Нет, я не знаю, кто был мой отец.

Мамуля неприметно вздохнула и долго молчала. Я ждала, затаив дыхание. Когда я решила уже, что она обо мне забыла, и осторожно попыталась распрямить затекшую от неудобной напряженной позы ногу, мамуля, наконец, оторвалась от созерцания трещины на стене под потолком и перевела взгляд на меня.

— Маша, — сказала она. Я видела, что каждое слово дается ей с трудом. — Видишь ли, Маша… Твой отец был очень известным человеком.

После этого она опять напрочь замолчала.

Я терпеливо ждала. Раз уж мамуля решила нарушить обет молчания, хоть что-то она должна сказать.

Сделав несколько затяжек, мамуля опустила глаза к столу и начала рассказывать.

— Так вот. Он был очень известным человеком. Имя тебе знать не обязательно. Я никогда не была его женой, но мы… любили друг друга. В начале семидесятых годов он уехал в Америку и с тех пор мы не виделись. Никогда. Но он время от времени посылал деньги на твое содержание. Он знал, что у него дочь. Делать это регулярно он не мог — ты понимаешь, что это было совершенно нереально тогда… но, когда кто-нибудь из множества его знакомых бывал в Нью-Йорке… они редко отказывались поменять рубли на доллары и привезти эти рубли с собой. Помимо всего прочего, это было им выгодно… — она вздохнула. — Он никогда не посылал никаких, даже самых маленьких подарков. Ни одной игрушки… Ни платьица… Ни фотографии… Я очень обижалась тогда. Даже не хотела брать деньги — из гордости. Но у меня были сложности с работой, и приходилось… Иначе мне просто нечем было бы тебя кормить.

Мамуля опять замолчала, попробовала остывший чай и отодвинула от себя чашку.

Я решила дать ей передышку — рассказывая мне все это, она просто старела на глазах. Я взяла чашку и пошла на кухню подогревать чайник. Мне уже не хотелось ничего знать ни про какого отца, но я понимала, что мамуля слишком долго молчала, и теперь ей нужно выговориться.

Чайник потихоньку пыхтел, закипая. За окнами серел рассвет. Я распахнула окно и выглянула, с наслаждением вдохнув прохладный утренний воздух, наполненный ароматом сосен, срезанной травы и мха. На лужайке перед домом возился у мусорных бачков растрепанный енот, похожий на лохматую собаку средних размеров.

Чайник засвистел, и я поспешила его выключить, чтобы не разбудить нашего самозванца. Мне совсем не хотелось, чтобы он встал и подслушал мамулин рассказ, что бы там этот рассказ ни значил для нашей истории. А что-то он, видимо, значил, если мамуля через столько лет нарушила обет молчания.

Я налила чай, размешала сахар и понесла чашку в кабинет, в коридоре остановившись на несколько секунд, чтобы послушать, не проснулся ли лже-Ян. В гостиной все было тихо.

Мамуля сидела на прежнем месте, и в руке у нее дымилась новая сигарета. Я молча открыла окно — в кабинете было совершенно нечем дышать. Прохладный воздух ворвался внутрь, и дым сизыми клубами начал перетекать через узкий подоконник. Я некоторое время бездумно следила за ним, пока мамуля молча прихлебывала чай.

А потом дым внезапно изменил направление — как будто где-то снаружи открылась дверь.

Несколько секунд я смотрела на бледную струйку, а потом вскочила и выглянула в коридор.

Никого.

Я на цыпочках прошла на кухню. Там было пусто. Я вернулась и осторожно заглянула в гостиную, ожидая увидеть сладко спящего лже-Яна. Но на диване никого не было — только смятые простыни.

Решив, что гость отправился в туалет, я подкралась к двери ванной, — но свет там не горел, и дверь была самую чуточку приоткрыта. Чтобы удостовериться, что там никого нет, я включила свет и внимательно оглядела все, вплоть до корзины с грязным бельем. Естественно, кроме нескольких скомканных полотенец, я ничего не обнаружила.

Тогда я предположила, что наш приятель решил подышать утренним воздухом, вышла на террасу, потом не удовольствовалась этим и обошла дом вокруг. Лже-Ян как сквозь землю провалился.

Я вбежала в кабинет и выпалила:

— Мама, он сбежал!

Мамуля вздрогнула — я оторвала ее от невеселых мыслей.

— Кто сбежал? — спросила она, хмурясь.

— Да этот… наш… Ну, самозванец!

— Сбежал? — мамуля еще больше нахмурилась. — Странно. Может быть, он пошел прогуляться?

— В седьмом часу утра? — я недоверчиво покачала головой. — Возможно, конечно, что он не мыслит своей жизни без утренней пробежки по пересеченной местности… Да еще после такой ночки, какая нам выдалась!

— Может быть, он пошел посмотреть свою машину, — высказала мамуля предположение. — Садись, Маша. Если он сбежал — на здоровье. Хотя этот факт кажется мне странным. Но мы подумаем об этом позже. А сейчас ты должна дослушать все до конца.

Выпив чаю, мамуля немного взбодрилась, ее голос звучал уже более твердо, и в глазах появился знакомый блеск.

— Итак, Маша… Главное заключается в том, что твой отец был очень богатым человеком. Очень. Не по нашим меркам богатым, Маша. По самым высоким американским стандартам.

— Был? — спросила я проницательно: я уже начала, кажется, понимать, в чем дело.

— Да, — мамуля кивнула, опустила голову, но я успела заметить на ее лице выражение неподдельной боли. — Он умер полгода назад… Нет, уже семь месяцев. Все это время… все это время, живя в Америке, я надеялась на случайную встречу… Часто представляла себе, как это будет. — Мамуля опять потянулась за сигаретами.

Я сидела ни жива, не мертва — впервые в жизни я видела свою мать такой… Она всегда была точно закована в латы — сдержанная, полная достоинства, таящая все свои чувства. Теперь в ее голосе звучали боль и обида той, давней, совсем молодой женщины, покинутой любимым. А в глазах — разочарование, печаль, тоска…