— А если это Карафа?

Рената не дала ей продолжить:

— Джулия, ты помешана на Карафе и видишь в нем воплощение всех бед! Когда ты о нем говоришь, ты даже дышать спокойно не можешь.

— Это не помешательство, это, наоборот, ясность ума. Я уверена, что Карафа и весь трибунал инквизиции заинтересованы в смерти сына Папы. Все его зверства — лучшая пропаганда в пользу лютеран. Достаточно изложить жизнь Пьерлуиджи Фарнезе — и Римская церковь будет дискредитирована без всякой возможности оправдаться, а с ней вместе и вся Италия, за то, что породила такого монстра. Карафа же способен на любое преступление. Он фанатик и уверен, что Бог простит ему даже самое жестокое деяние, лишь бы оно приближало к цели. Я слышала, как он разговаривал с вице-королем Неаполя на крестинах. Увидев, что я прохожу мимо, он нарочно стал скандировать слова и сказал, что сам принес бы хворосту в костер собственному отцу, если бы посчитал его еретиком. Он способен на все, даже на провокацию святотатства, и к тому же Пьерлуиджи явно стоит на пути закрепления позиций контрреформы. Едва Павел Третий даровал ему герцогство Пармы и Пьяченцы, как Лютер, словно только того и ждал, тут же разразился одной из своих ядовитых брошюрок, которые уже гуляют по Европе. Когда еще представится такая возможность обвинить курию в насилии над христианством и в торговле троном святого Петра?

Рената еле слышно прошептала:

— А разве он не прав?

Джулия подалась вперед и приблизила лицо к Виттории, чтобы придать убедительности словам, которые хотела бы прокричать, но, как всегда, вынуждена была произнести шепотом. Виттория пристально глядела перед собой, никак не давая понять, согласна она с гипотезой Джулии или нет. Когда та произносила речи в защиту общего дела, Виттория старалась унять ее неосмотрительную страстность, которую считала врагом всякого важного начинания.

— В этой брошюре он разоблачает Карафу и пишет, что верный и преданный слуга Христов не воспротивился передаче герцогства папскому бастарду. Какова может быть искренность веры кардинала, торгующего собой в конклаве? Он ни в чем не противоречит понтифику, потому что хочет иметь свободу действий в инквизиции. Так почему бы ему не дискредитировать семейство Фарнезе?

Виттория повернулась к ней, не скрывая гримасы жалости:

— Потому что если падет Павел Третий, то Папой станет наш святейший Поул и Карафе придет конец. Ему тоже выгодно поддерживать Фарнезе, по крайней мере до тех пор, пока не удастся изменить равновесие в конклаве. Или пока он не соберет достаточно доказательств, чтобы обвинить Поула в ереси.

Виттория на мгновение замолчала, словно осмысливая только что произнесенные слова, потом устало, с болью подвела итог:

— Впрочем, все, может быть, обстоит совсем не так, как кажется.

Рената, без особой убежденности, снова предложила гипотезу измены местных баронов:

— Для дворян герцогства Пьерлуиджи — как в горле кость, и они были бы не прочь убрать его с дороги. Но невозможно предположить, что они так хорошо организованы, чтобы беспрепятственно проникнуть в дом Фарнезе и совершить убийство.

Маргарита, которая хуже всех разбиралась в политических и религиозных интригах, осторожно вступила в разговор, боясь показаться бестактной:

— Я все-таки думаю, что это была месть. Я слышала столько плохого о Пьерлуиджи Фарнезе, что, наверное, нашлось бы немало охотников подвесить и его голову на верхушке собора Орвьето.

И сразу повернулась лицом к горам, которые наконец очистились от тумана.

— Их много, и они хорошо организованы, — сказала Виттория.

И снова стало слышно, как шумит ветер, долетавший с обрыва через парапет. Маргарита и Джулия схватились за голову, стараясь спасти прически от ветра, и глаза их встретились.

С каменной стены свешивался в пустоту куст земляничного дерева в цвету: яркие гроздья желтых и красных мохнатых ягод делили ветви с полупрозрачными колокольчиками, с которых сыпалась пыльца. На кусте созревали одновременно и семена, и плоды. Яркие листья с зубчатыми краями, казалось, светились от счастья, демонстрируя изобилие. Маргарита вытащила из рукава платочек и начала одну за другой собирать красные ягоды, стараясь не раздавить их пальцами. Набрав полную горсть, она протянула их подругам, которые удивленно отпрянули:

— Маргарита, ты что, хочешь нас отравить?

Не отвечая, Маргарита с явным удовольствием отправила одну ягоду в рот.

— Но ведь они ядовитые!

— Кто вам это сказал?

— Не знаю, так считается.

Джулия склонила голову и завела за ухо прядь волос. Потом, по-прежнему погруженная в себя, отняла палец от уголка рта, протянула руку и взяла ягоду, надкусив желтую мякоть. Одна за другой ей последовали Элеонора и Рената и даже Виттория, которая, однако, сразу выплюнула ягоду, приложив ладонь к губам.

— Фу, гадость!

— Наоборот, очень вкусно.

Джулия и Рената быстро расправились с горстью ягод.

— Они хороши при катаре и укрепляют зрение, как и все желтые плоды. А настой из сушеных цветов — прекрасное абортивное средство. Турчанки веками пользовались им, чтобы избавляться от нежелательной беременности.

Элеонора удивленно взглянула на нее:

— А ты откуда знаешь?

— Когда в Венецию для переговоров прибыл посол Сулеймана, я часто бывала у него, близко с ним познакомилась, и он был очень щедр ко мне, научив меня всему, что должна знать турчанка, чтобы выжить в условиях предрассудков ее религии. А мы даже не догадываемся, в какое рабство загнали нас предрассудки христианства, и лишаем себя многих чудес природы, чтобы оставаться рабами фанатичных мужских законов.

Джулия встала и взглянула вниз, в пропасть. На смоковнице два черных дрозда шумно выясняли отношения по поводу красного, как поздний цветок, раскрывшегося плода.

Она повернулась к Маргарите и подумала, что та настолько хороша в этом осеннем воздухе, уносящем все мысли, что на нее невыносимо смотреть. Она подошла к гранатовому дереву и зубами скусила круглый янтарный плод, лопнувший от прозрачных зерен. Взяв его в руки и удивившись, какой он тяжелый, она вложила его в ладони Маргарите, которая слегка сжала руку и провела пальцами по раскрытому розовому краю, доставая спелое зернышко.


В то же самое мгновение в нескольких метрах от сада, на площади перед монастырем, появился Пьерлуиджи с десятком вооруженных людей. Все в черном, со шпагами наголо, они, подозрительно озираясь, крались по площади, словно готовились к осаде собора, где не осталось ни одной живой души.

Только скульптуры продолжали разыгрывать вечную пантомиму веры. Сразу над ними располагались деревянные леса, которые сколотили три года тому назад, когда заканчивали фасад, и которыми, несомненно, воспользовался убийца, подвешивая голову. У святого Себастьяна была в крови нога, и казалось, что кровь течет из раны от стрелы. Святой Михаил угрожающе замахнулся изогнутым коротким мечом, как раз таким, каким Аполлон содрал кожу с Марсия[31]. Павел оперся сильными руками на меч, который потом сменил на крест.

Под галереей со статуями, где на лесах, закрепленных за боковые шпили, работали бригадиры каменщиков, открывалась другая галерея, с нишами поменьше. Пятьдесят шесть ниш располагались вокруг круглого застекленного окна-розетки, и в каждой из них стояло изображение одного из библейских царей. Они насмешливо глядели вниз, где во дворе копошились, как тараканы, маленькие человечки. Герцог Пармский щурился, чтобы разглядеть головы одну за другой, словно в их насмешливых гримасах надеялся отыскать ответы на свои вопросы. От старания лицо его превратилось в страдальчески сморщенную маску, на которой каждая складка отмечала совершенное некогда преступление.

Тела графа ди Спелло, его друга и слуги, погибшего на посту, в нишах, конечно, не нашли, да и не могли найти. Пьерлуиджи в отчаянии обшаривал глазами более крупные ниши, где изваянные два столетия назад статуи пророков, держа в руках каменные свитки, вглядывались в пространство за холмами вокруг Орвьето, безразличные к его гневу. Тело там могло бы поместиться, но затащить его туда было невозможно, потому что леса крепились гораздо ниже. Каменные пророки сквозь годы, точнее, сквозь века равнодушно глядели вниз на сына Папы и его обозленных гвардейцев.

Пьерлуиджи даже не знал, кто были эти бородачи, которых он так пристально разглядывал гноящимися глазами. Он искал другого человека, точнее, его обезглавленное тело, но вскоре покинул опустевшую монастырскую площадь, с которой обитатели городка давно поспешили уйти как можно скорее. Теперь они наблюдали за поисками, кто спрятавшись за маленькими запертыми окнами, кто с колокольни Сан Франческо, кто с башни Маурицио, куда забрались самые отважные, чтобы не пропустить такого потрясающего события.

Туман спустился в долину, отрезав от мира Орвьето вместе с собором, и город стал похож на плывущий по небу корабль. От этого маленькая площадь, на которую выехали дон Диего, Федерико и отряд из десяти человек, стала выглядеть еще тревожнее. Дон Диего продолжал путь в Германию и разыскивал Пьерлуиджи, чтобы попрощаться. Об убийстве он уже знал. Он спешился и подошел к плохо стоящему на ногах герцогу. Полные злобы слова хлестнули дона Диего, как плетью:

— Это вы, я знаю, что это вы! Сначала Орацио, потом граф, а теперь остался я, правда? Отчего же вы не сделаете свое дело прямо здесь, при всех, ведь ваш император будет доволен!

Крик отнял у Пьерлуиджи последние силы, и подбежавшие слуги вовремя подхватили его, иначе он наверняка упал бы на землю. Федерико быстро спрыгнул с лошади, держа в руке обнаженный кинжал.

Дон Диего, не глядя, угадал его движение и предостерегающе поднял руку, остановив этим жестом и людей Пьерлуиджи, которые с угрозой двинулись навстречу. Другой рукой он пригладил черную бороду, обрамлявшую лицо, и вплотную подошел к Пьерлуиджи.

— Червь, ты всего лишь червь, ты гаже самого последнего подонка. Я не раздавлю тебя только потому, что не хочу лишать мир зрелища твоей агонии. Ты ведь уже мертвец, Пьерлуиджи.

Дон Диего вскочил на коня и, не оборачиваясь, помчался к спуску Сферракавалло, оставив Пьерлуиджи, как черное насекомое, бесцельно размахивать шпагой на белой монастырской площади, запачканной кровью.


Мастер Лоренцо, каменщик с мозолистыми руками, трясясь от страха, подсказал стражникам, что надо искать в неисследованной части собора, в апсиде, под которой находилась площадка для резчиков по камню, скульпторов и каменщиков.

Теперь на площадке, как в пещере Полифема, было полно всякого добра, но отсутствовали люди, потому что герцог приказал никого не впускать, полагая, что убийца может все еще находиться в соборе.

Один из стражников пошел между тачек, мраморных блоков и больших плетеных коробов, полных сверкающих золотом кусочков мозаики. На одной из белых оштукатуренных стен висели самые тонкие инструменты для обработки камня, и среди них пила с деревянной ручкой и стальным полотном с маленькими, остро заточенными зубьями. Пила выпачкала стену красным, а внизу дорожка из темных капель вела к двери в коридор. Здесь собор соединялся с епископским дворцом, где обитал Пьерлуиджи и где накануне происходил прием.

Стражник никого не позвал, чтобы ни с кем не делить славу от находки. Он вытащил из ножен кинжал и двинулся по коридору, где вдоль стен были расставлены законченные статуи, уже готовые к установке на фасад. В руке у последней статуи, той, что находилась ближе всех к епископскому дворцу, в неверном свете, струящемся из маленького окошка, сверкал высоко поднятый бронзовый меч. Сидящая статуя изображала аллегорию правосудия, и тяжелая складка мраморной одежды спадала между ее широко расставленных колен. В этой складке покоилось бледное, как мрамор, человеческое тело. Одна рука свешивалась, почти касаясь земли. Стражника поначалу не смутила эта необычная «пьетá»[32], и, только подойдя ближе, он заметил, что голова, которая должна бы лежать на одном из колен, отсутствует.

Вот тут солдат заорал. Прибежавшие стражники молча застыли при виде кощунственной композиции, низведшей графа ди Спелло до уровня жертвенного животного. А с приходом Пьерлуиджи солдат вдруг обнаружил, что упустил редкостную возможность. На руке, что свешивалась до земли, блестело массивное золотое кольцо с епископской печаткой. Стражник мог бы его стянуть и заработать сразу больше чем за десять лет, как, ясное дело, и поступил граф с тем бедным епископом, кому принадлежал перстень. Но было слишком поздно. Пьерлуиджи, глядя на кольцо, исходил пеной от злости.

XII

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Четверо подруг собрались для духовного бдения в комнате, которую занимала в монастыре Сан Паоло Виттория. При обряде было разрешено присутствовать и Маргарите. В наступившей тишине Виттория сосредоточивалась и настраивалась. Она прикрыла глаза, кровь сбежала с ее лица, и кожа стала землистой, как у мертвеца. Худенькое лицо Элеоноры покраснело от напряжения, маленький рот дрожал: она тоже пыталась сосредоточиться и быстро слабела. У Ренаты заострились черты лица, но даже в духовном экстазе она больше, чем когда-либо, напоминала готовую к бою амазонку, ничем не выдающую своей духовной экзальтации.