Виттория еле слышно прошептала имя Марии и заговорила о ее потрясении, когда к ней явился ангел с лилией и оповестил, что она станет матерью, о смятении девушки, призванной к служению могущественному Богу. Ей была обещана радость, за которую она сразу начала платить. Ни Виттория, ни Джулия не могли знать о том отчаянии, какое сопровождает матерей до конца их жизни, о вечном страхе, что они не смогут защитить свое дитя, но тем не менее в голосе Виттории зазвенели прозрачные, стеклянные ноты, а потом и стальные, и голос этот больно ранил сердца подруг.

Элеонора сдержанно плакала, слезы катились медленно, как по щекам Мадонны из слоновой кости в соборе в Губбио. Она думала о горестях матери, о своих горестях, о том, чего ей стоило защищать своих детей и их королевское достоинство. Она погружалась в медитацию, шепча слова, всплывающие из самых скорбных уголков души.

Виттория была готова уже войти в болезненный экстаз, но Джулия, поднявшись с места, решительно обняла ее за плечи. Она крепко встряхнула подругу, чтобы густое, темное облако печали перестало растекаться от нее по комнате.

Маргарита сосредоточенно ей помогала, стараясь не нарушать воцарившейся тишины. Виттория затихла на груди Элеоноры, Рената плакала с закрытыми глазами. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, даже в скорби она выглядела величаво.

Избыв эмоции слезами, Рената первая заметила, что уже ночь, а по комнате тянет гарью и порхают хлопья сырой копоти, потому что в каминную трубу задувает Трамонтана. Это открытие быстро наполнило ее энергией, и она пришла в себя.

— Пойду принесу еще дров. Эти монахини понятия не имеют, как должен гореть огонь, предназначенный для грешников.

Рената рассмеялась и накинула на плечи соболью шубу, которая придавала ей еще более величественный вид. Элеонора попыталась ее остановить:

— Надень еще плащ с капюшоном, на улице снег, и ты простудишься. Нам только твоей простуды не хватало ко всем бедам.

— Снег? Элеонора, Урбино расположен слишком близко от моря, и ты понятия не имеешь, что такое холод. Приезжай в Феррару в январе, и здешняя погода покажется тебе весенней.

И она укоризненно обернулась к присмиревшей подруге:

— К тому же мне всего тридцать пять лет, и тепло молодости пока еще согревает меня в ненастье.

Когда она вышла, Элеонора и Джулия улыбнулись ее неукротимому жизнелюбию.

— К счастью, она никогда не переменится. Хорошо было бы все время жить рядом с ней. Уж ей-то меланхолия не грозит.

Спустя несколько минут дверь распахнулась от мощного удара ногой, и вошла Рената, держа в руках пять дубовых поленьев толщиной в ладонь.

— Сейчас я вам покажу, что такое настоящий огонь.

И склонилась над камином, подбрасывая туда дрова.

— Интересно, что нам приготовит сегодня аббатиса? Не будет же она мучить нас салатами и флорентийской пиццей! Нет, я сама схожу на кухню. Я видела, как вчера монахини готовили засахаренные каштаны, которые только что принесли из лесу. В жизни не видела таких огромных. Еще я заметила паштет из дичи, и он обещает быть недурным, если судить по голове кабана, которого свежевали во дворе. Сегодня мы заслужили больше, чем просто пропитание. Кстати, о кабане, Маргарита, ты вчера давала монахиням указания, как его резать, чтобы не перепачкаться в крови. Ты и в этом знаешь толк?

Маргарита ничуть не обиделась на эту шпильку и, улыбаясь, ответила Ренате:

— Конечно знаю. Если живешь с евреем, надо знать, как зарезать животное, чтобы он не счел потом нечистым мясо, что у него на тарелке. Я хотела собрать кабаньей крови, чтобы приготовить десерт из хвойных семян с сахаром, но монахини пришли в такой ужас, что я оставила эту затею.

— Жаль, я бы охотно попробовала десерт на крови. Но если уж ты настроена поработать на кухне, помоги мне накрыть на стол.


Джулия тоже вызвалась вместе с Маргаритой помогать Ренате. Они накрыли сверкающий серебром и хрусталем стол и поставили на него чеканные, покрытые эмалью чаши с розовой водой, чтобы помыть руки после поединка с кабаньим паштетом.

Вино и дубовые поленья, принесенные Ренатой, быстро согрели дам, и они праздновали в свое удовольствие, проведя замечательный вечер, который все оценили как один из самых лучших в жизни. Защиту их свободы взяли на себя холодный ветер и скалы Орвьето, а монахини постарались на славу, чтобы никто из них не вспомнил о придворных поварах и столовых приборах от лучших ювелиров Италии. Даже Элеонора признала, что разнообразные пиццы из тонкого слоеного теста были куда как хороши и паштет удался. Виттория расчувствовалась и пришла в сентиментальное настроение, в котором подруги ее никогда не видели. Она закрыла лицо руками, поглаживая пальцами покрасневшие веки.

— Вот уже много лет я говорю вам, что нам надо жить всем вместе в этом монастыре. За его стенами мне не страшны никакие несчастья. А уж вместе мы будем счастливы, и нам будут завидовать, как двору Мнемозины.

Элеонора погладила ее по руке.

— А ты думаешь, я все время об этом не размышляю? Думаешь, я не завидую твоему миру и покою, когда получаю твои письма из Орвьето? Что, ты думаешь, держит меня в Урбино? Конюхи, что ли?

Смеясь, она обернулась к Ренате, и та отрицательно затрясла головой.

— Не сочиняй басен про мои похождения: в Ферраре нет ни одного сносного конюха. В последний раз я влюбилась в рыбака. Представь себе, какая досада каждый раз заставлять его мыться перед свиданием.

Дамы расхохотались, а Элеонора продолжала:

— Я уж и к мессе ходить перестала, чтобы ни с кем не встречаться. Но как я могу оставить моего злополучного сына, этого самонадеянного мальчишку, который, как дрозд, на каждом шагу рискует попасть в сети своих советчиков? А моя дочь Изабелла? Ей уже двадцать лет, а она все еще не нашла себе жениха. Знаете, сколько писем я написала императору и брату Эрколе, чтобы ее пристроить? Как только в королевстве и в семье наступит порядок, я сразу приеду и больше не расстанусь с тобой в Орвьето. И теперь, отведав этих дивных засахаренных каштанов, я думаю, что другой цели в жизни у меня не будет.

Джулия разгоревшимися от тепла и вина глазами разглядывала на свет искрящийся бокал.

— Что касается брака Изабеллы, Элеонора, я тебе советую выдать ее замуж за человека старого и могущественного, который не очень бы ей докучал и быстро оставил вдовой, как мой бедный Веспасиано Колонна. При всем моем почтении к его кузине Виттории, которая знает, что я была ему верна.

Виттория приподняла брови в знак того, что она благосклонно пропустила это суждение. Рената же не унималась. Она была хозяйкой праздника и выпила чуть больше остальных, чтобы растормошить подруг.

— Свобода тебе дорого стоила, Джулия. Красивейшая из женщин, воспетая всеми поэтами, единственная, кто может похвастать тем, что соблазнила Сулеймана Великого, который выслал двадцать галер и лучшего из своих генералов, чтобы ее выкрасть! А она с шестнадцати лет отказывает всем ухажерам, даже бедняге Ипполиту Медичи, лучшему жениху Италии, красивому, богатому, смелому, да к тому же и влюбленному. Кто еще стал бы терять время и переводить целиком книгу Гомера для женщины, которая его ни разу даже не поцеловала? Джулия, госпожа Фонди и муза красоты всей Италии, а не слишком ли дорого ты ценишь свою независимость?

Джулия нимало не смутилась этой тирадой, наоборот, еще подлила масла в огонь:

— Не с шестнадцати лет, а всегда, моя милая. Бедняжка Веспасиано не успел сломить мое сопротивление, если это тебя утешит.

— Веспасиано Колонна к тебе не прикасался? Так ты и вправду девственница? Значит, этот лис Паоло Джовио прав. Он как сумасшедший орал перед кардиналом Фарнезе, помнишь, Маргарита? Джулия, о, эта прекрасная Джулия, она хочет, чтобы все мужчины мира умерли, так и держа в себе свое семя! Как такое возможно? Прекраснейшая из женщин девственна!

Рената закрыла лицо руками.

Джулия же осталась ко всему равнодушна, словно это ее не касалось.

— Мне вовсе не надо, чтобы мужчины умирали с семенем внутри. Я просто хочу, чтобы они вместе со своим семенем держались от меня подальше. Я бы тоже не отказалась перебраться сюда жить вместе с Витторией и переберусь. Хотя мне всего тридцать два года, я не боюсь затворничества в монастыре. А развлечение себе найти я сумею. Может, не засахаренные каштаны, но…

Виттория метнула в нее быстрый взгляд, словно предупреждая, что та зашла слишком далеко. Джулия вернулась к своей обычной рассудительной манере:

— Мне надо позаботиться о племяннике Веспасиано, сыне моего брата Луиджи и моей падчерицы Изабеллы Колонна, которая бросила мальчика сразу после смерти брата. Она из тех женщин, что не могут жить, если рядом нет мужчины. Она тут же выскочила замуж за этого придурка герцога Тальякоццо и уехала с ним в его тоскливую снежную пустыню. Мальчика воспитываю я, и он уже вошел в тот возраст, когда пора подумать о невесте, которая не сделает его слишком несчастным.

Джулия с сочувствием взглянула на Элеонору.

— Сокровище мое, я тоже пишу письма императору, моему дядюшке вице-королю Неаполя и даже королю Франции. И мне ужасно надоела их озабоченность моей красотой. Но я не могу сдаться и оставить на произвол судьбы Веспасиано: у него нет ни малейшего желания соблюдать целомудрие, ему шестнадцать лет, и он не упускает возможности броситься между первых же оказавшихся рядом женских ног. И потом, есть еще мои друзья! Наши друзья! Вы ведь знаете, они во мне нуждаются: Верджерио сидит в Женеве без гроша в кармане, Карнесекки уже арестовала инквизиция в Венеции, а веронского епископа Джиберти Карафа планирует сжечь еще в этом году. Как я могу их бросить? Они же пропадут. Я даже подарила свой портрет герцогу Миланскому, чтобы иметь основания просить его помочь епископу Вероны.

Элеонора вдруг вмешалась в разговор с неожиданно легкомысленным вопросом:

— Уж не тот ли это портрет, что Ипполито Медичи заказал Себастьяно дель Пьомбо?

— Нет, не тот. Когда художник умер, я обещала Ипполито, что портрет навсегда останется у меня. А что было делать? Портрет писался у меня в доме, я при сем присутствовала и дала слово. Я заказала другой портрет Тициану, поверх копии того, что писал Себастьяно. Ясное дело, Тициан придал мне более дерзкий вид, опустив вырез платья и выпустив по его краю кокетливую вуаль. Губы у меня на портрете блестят, как будто я только что кого-то поцеловала, в глазах чувственные искорки. Ничего общего со мной, но старый царедворец знает, как угодить хозяевам и герцогу, который был очень доволен, как писали мне друзья.

Теперь пришла очередь Ренаты высказаться, и, прежде чем заговорить, она осушила свой бокал.

— Я тоже приеду к вам умирать, впрочем, что я такое говорю! Я приеду к вам жить, и приеду скоро. У меня нет детей, о ком надо заботиться, а муж давно уже научился обходиться без меня, и я ему в этом с радостью помогаю. Какая мне разница, откуда писать ему письма — отсюда или из моей гардеробной? Я думаю, война долго не протянется. Тридентский собор объявлен открытым, и Поул скоро будет там. Уж он-то найдет способ замирить Рим с лютеранами и прекратить противостояние, которое разжигает этот червь Карафа. Он станет самым справедливым из пап: старик Фарнезе не вечен. Все думали, он умрет сразу же, как его избрали. А он уже одиннадцать лет переворачивает весь мир вверх дном. Посол моего мужа еще в тысяча пятьсот тридцать четвертом году писал нам, что Фарнезе потому и выбрали, думали, что он долго не протянет. Но прошло одиннадцать лет, и старик, похоже, будет еще нас хоронить. Как раз теперь, когда достигнуто согласие с Поулом, который будет Папой, дарованным нам небесами. Представьте себе, как будет чудесно: Поул на папском престоле в Риме, а мы здесь, в Орвьето, близко к нему, но не барахтаемся в клоаке Вечного города. Я уверена, что еще совсем немного — и дела пойдут именно так, но до той поры не могу уехать из Феррары. Ко мне, едва пересекши границу, приезжают с докладами швейцарцы и немцы. Я аванпост Реформы к югу от Альп и не могу бросить друзей. К тому же я курирую издание двух замечательных книг и должна отслеживать их распространение по Италии. Отказаться я не могу: я одна из немногих, кто знает немецкий.

Виттория вскочила с места:

— Что еще за книги, Рената? Знаешь, какую охоту Карафа устроил на меня, на Поула и беднягу Фламинио за публикацию «Благодеяния Христа» в Венеции? Счастье еще, что я настояла на анонимном издании. Всего два года назад казалось, что в Италии можно думать и говорить о чем угодно. А потом этот пес снова открыл трибунал инквизиции, и теперь никто не может его остановить. Рената, ради бога, осторожнее с этими книгами. Ты же сама говорила, что надо выждать время и постараться, чтобы не пропал десятилетний труд.

Рената встрепенулась и резко ответила: