– Иди, дорогая, – кивнула Рита. – Видишь сама, клиентов сегодня мало. Так что можешь не торопиться.

Когда Пимби покидала салон, на душе у нее было легко и тягостно одновременно. Легко – потому что в ее распоряжении был целый свободный час. Тягостно – потому что в последнее время в жизни ее семьи возникло слишком много проблем. Эсма без конца дерзила или дулась, уткнувшись в книгу, – похоже, у нее наступил переходный возраст. С Искендером дело обстояло еще хуже. Домой он являлся поздно вечером, и Пимби боялась, что он попал в скверную компанию. Что касается мужа… Она не желала знать, что с ним происходит. Но не могла не замечать, что он пропадает где-то неделями и возвращается, насквозь пропитанный запахами другой женщины.

Эдим всю жизнь пребывал в унылом настроении. Он без конца говорил о своем детстве, предаваясь мрачным воспоминаниям, от которых никак не мог отделаться. В этом смысле он походил на человека, который, твердо зная, что какие-то продукты приносят его здоровью вред, продолжает набивать желудок именно такой едой. Разговоры о прошлом влекли Эдима неотвратимо, и он заводил их, казалось, сам того не желая. Что до Пимби, то она твердо верила, что время и ее молитвы помогут преодолеть любые трудности, и никогда не позволяла себе ни малейшей жалобы. Все, что ни делается в этом мире, делается к лучшему, убеждала себя она. Только нам не всегда дано это понять. Будущее оставалось для нее чудесной страной, исполненной надежд и обещаний. Пока что ей не удавалось попасть в эту страну, но она не сомневалась в ее существовании. Жизнь представлялась ей чем-то вроде калейдоскопа, где картинка то рассыпается на множество разрозненных частиц, то вновь предстает в безупречной красоте и гармонии.

Для Эдима прошлое было святыней. Незыблемой, прочной, неизменной и, что важнее всего, неподвластной времени. Какой бы новый поворот ни готовила ему жизнь, прошлое немедленно проникало в настоящее, и это давало ему ощущение неразрывной связи времен. Он возвращался в свое прошлое не из чувства долга и не по душевной потребности, но словно повинуясь некоей высшей воле. Итак, религией Эдима было прошлое, а Пимби свято верила в будущее.

Утром светило неяркое зимнее солнце, но сейчас, после полудня, поднялся колючий резкий ветер. На Пимби было мешковатое серое пальто. Оно старило ее и одновременно делало похожей на девушку военной поры, которая ходит в обносках, потому что ей приходится экономить каждый пенни. Последнее, впрочем, вполне соответствовало истине. Пимби заскочила в «Теско» и купила все необходимое для пудинга. Когда она проходила мимо кондитерской на углу, взгляд ее упал на шоколадные эклеры, выставленные в витрине. То были не огромные толстые трубки, начиненные взбитыми сливками, а маленькие изящные пирожные, покрытые шоколадной глазурью. Такие она любила больше всего.

Пимби редко уступала подобным искушениям, но тут не смогла устоять и вошла в кондитерскую. Колокольчик, висевший над дверью, весело зазвенел. Хозяйка лавочки – дородная женщина, на ногах которой явственно выступали варикозные узлы, а брови были такими тонкими, что разглядеть их было почти невозможно, – оживленно болтала со своей знакомой. За прилавком стоял ее помощник, совсем молодой парень, не старше двадцати лет, тощий, с маленькими, как бусинки, глазами и красными пятнами на щеках, свидетельствующими о склонности к аллергии. Волосы его были подстрижены так коротко, что невозможно было определить их цвет, на лбу густо высыпали прыщи, а руки были сплошь покрыты разнообразными татуировками, включая крупную свастику.

В кондитерской была покупательница – хорошо одетая пожилая леди, – и Пимби пришлось подождать. Через минуту колокольчик звякнул вновь, и в булочную вошел мужчина средних лет, на которого Пимби едва взглянула.

Пожилая леди оказалась очень придирчивой и никак не могла решить, чего же ей, собственно, хочется. Она требовала ячменных лепешек, три, нет, лучше четыре штуки, а в следующую секунду уже склонялась к булочкам с маком. Поразмыслив, она отказывалась и от них, отдавая предпочтение рогаликам. Корзиночки с клубникой тоже привлекли ее внимание, но она сомневалась в их свежести, равно как и в свежести фруктового пирога. Будь корзиночки действительно свежими, она взяла бы их вместо рулетов, которые ей успели порядком поднадоесть. Конца всему этому не предвиделось.

Всякий раз, когда пожилая леди изменяла свое решение, продавец возвращал отвергнутую выпечку на поднос, подцеплял лопаточкой очередное лакомство и показывал ей, ожидая одобрения. Когда она наконец сделала выбор, остановившись на полудюжине булочек с изюмом, началось обсуждение вопроса о том, как их лучше упаковать: положить в бумажный пакет, удобный и легкий, но ненадежный, или же в коробку, которая, конечно, намного прочнее, но не так удобна в переноске. Завязывая коробку, продавец скользнул взглядом по терпеливо ожидающим покупателям, задержавшись на Пимби. Она не заметила злобной тени, набежавшей на его лицо. Мужчина, стоявший сзади, оказался наблюдательнее.

Пожилая леди наконец ушла. Двигалась она так медленно, что даже колокольчик не звякнул, когда она открыла дверь. Подошла очередь Пимби, и она кивнула продавцу, но он, не обращая на нее внимания, принялся по-новому раскладывать пирожные. Затем он занялся металлическими подносами, которые переносил с места на место без всякой видимой необходимости.

– Извините… – решилась наконец подать голос Пимби. – Вы не могли бы отпустить мне пару… вот этих… – Она указала на шоколадные эклеры.

– Ждите своей очереди, – бросил продавец, сосредоточенно протирая щипцы.

Обескураженная скорее его тоном, чем словами, Пимби растерянно переминалась с ноги на ногу. Неожиданно второй покупатель пришел к ней на выручку.

– Сейчас как раз ее очередь, – сказал он.

Вмешательство возымело действие. Продавец отложил щипцы и процедил, буравя Пимби враждебным взглядом:

– Что вы хотите?

Никогда прежде Пимби не сталкивалась с расистами. У нее и мысли не было, что человек может стать объектом ненависти лишь из-за цвета кожи, разреза глаз или религии. Это казалось ей таким же невероятным, как снег в августе. Нельзя сказать, что в Англии ее никогда не задевали и не обижали. Такое бывало, но подобные происшествия казались ей делом случая, следствием людской раздражительности, а не сознательного предубеждения, против которого невозможно бороться. Конечно, она понимала, что они, Топраки, отличаются от своих соседей-англичан. Но между турками и курдами тоже немало различий, да и курды совсем не похожи друг на друга. Даже в их крошечной деревеньке, расположенной поблизости от реки Евфрат, у каждой семьи своя история, свое прошлое и свои обычаи. И наверное, на свете нет такой семьи, где дети были бы точной копией друг друга. Если бы Аллах хотел, чтобы все люди были одинаковы, Он, вне всякого сомнения, создал бы их таковыми. Пимби не могла судить о том, зачем Создателю понадобилось такое разнообразие, но привыкла доверять Его воле. Принимать людей такими, какими создал их Аллах, означало выражать покорность Его промыслу.

По правде говоря, толерантность Пимби касалась лишь врожденных человеческих свойств. Отличительные особенности, которые человек приобретал самостоятельно, зачастую вызвали у нее неприятие. Торчащие, как иголки ежа, волосы панков, серьги в носах и в бровях у подростков, татуировки, сплошь покрывающие тела рок-музыкантов, любовь Эсмы к брюкам с ремнем или подтяжками – со всем этим Пимби трудно было примириться. Ее прямолинейная логика подчас приводила ее в тупик. Например, встречаясь с гомосексуалистом, она никак не могла понять, создал ли его таким Аллах, или же он сам развил в себе порочную склонность. Перед Божьим промыслом она безоговорочно склонялась, но личностный произвол никак не могла одобрить. Впрочем, в конце концов в этом мире все совершается по воле Аллаха, и только Его одного, и Пимби не могла долго лелеять враждебные чувства по отношению к кому бы то ни было.

Поэтому, когда продавец спросил, что она хочет, она не обратила внимания на презрительный тон, которым был задан вопрос, и простодушно ответила:

– Пожалуйста, вот это и вот это.

Продавец уставился поверх ее головы, словно она была прозрачной, и проронил:

– Выражайтесь яснее.

Решив, что парень плохо расслышал, Пимби подошла к подносу и указала на эклеры, не заметив, что рукав ее пальто коснулся рулетов с корицей.

– Эй, поосторожнее! – завизжал продавец. Он подхватил щипцами один рогалик, осмотрел его и заявил: – Они больше не годятся на продажу!

– Что?

– Вы что, не видите, они все в шерстинках от вашего пальто, – заявил продавец. – Вам придется купить весь поднос.

– В шерстинках?

Пимби никогда раньше не слышала этого слова, и сейчас, когда она его произнесла, оно показалось ей кислым на вкус.

– Нет-нет, мне не нужен весь поднос.

В растерянности она вытянула вперед руки и задела сумкой корзинку с миндальными кексами, которая полетела на пол.

Продавец покачал головой:

– Вы просто ходячая катастрофа.

Шум привлек внимание хозяйки кондитерской, которая выглянула в зал и спросила, что происходит.

– Эта женщина испортила рогалики и разбросала по полу кексы. Я сказал, что она должна заплатить за все, но она не желает.

Под пронзительным взглядом хозяйки Пимби залилась краской.

– По-моему, она вообще не говорит по-английски, – фыркнул продавец.

– Говорю, – выдавила из себя Пимби.

– Значит, вы должны понимать, что вам говорят, – медленно, раздельно и громко, словно Пимби была глухая, произнесла хозяйка.

– Но он сказал, я должна купить весь поднос. У меня нет столько денег.

– Раз так, мы вызовем полицию, – угрожающе произнес продавец, скрестив руки на груди.

– Полицию? Зачем полицию? – пролепетала Пимби, чувствуя, что ее охватывает паника.

– Гмм, – нарочито громко откашлялся мужчина, стоявший за Пимби.

Теперь все взгляды устремились к нему, молчаливому наблюдателю.

– Этот эклерный конфликт произошел на моих глазах, – сообщил он. – И я чувствую, что обязан сказать несколько слов. Ведь если дело дойдет до полиции, я буду единственным свидетелем.

– И что же? – вставил продавец.

– И я расскажу об этом событии с другой точки зрения.

– Интересно, с какой же?

– Мне придется сообщить, что вы грубо обращались с покупательницей и отказывались обслуживать ее должным образом. Я расскажу, что вы были медлительны, невежливы, непонятливы и, более того, агрессивны.

– Спокойно, спокойно, джентльмены, – растянув губы в умиротворяющей улыбке, пропела хозяйка, смекнувшая, что ситуация выходит из-под контроля. – Не будем делать из мухи слона. Все в порядке. Вызывать полицию ни к чему.

Медленно, словно двигаясь под водой, Пимби повернулась к своему защитнику и первый раз за все время посмотрела на него. Бежевый свитер с высоким воротом, коричневая вельветовая куртка с кожаными заплатками на рукавах. Слегка вытянутое лицо, крупный нос, светло-каштановые с золотистым отливом волосы, редеющие на висках. Взгляд серых, как небо в ненастный день, глаз открытый и доброжелательный, хотя немного усталый. Пимби сумела рассмотреть это, хотя он был в очках, которые делали его похожим на университетского профессора, – по крайней мере, ей так показалось.

Продавец тоже пожирал его взглядом, только негодующим и возмущенным.

– Чем могу помочь? – прошипел он.

– Сначала помогите леди, – усмехнулся незнакомец. – Если только вы на это способны.

* * *

Из кондитерской они вышли вместе – два совершенно чужих человека, которых объединил случай. Казалось вполне естественным, что несколько минут они шли рядом, заново переживая произошедшее и наслаждаясь возникшим между ними чувством товарищества. Он настоял на том, чтобы нести сумки Пимби. Это тоже казалось вполне естественным, хотя она никогда не допустила бы этого, будь они в ее районе.

Они дошли до ближайшей детской площадки, совершенно пустой, – наверное, из-за холодной погоды. Ветер был так силен, что сухие листья кружились в воздухе, точно подхваченные водоворотом. Тем не менее впервые со дня своего приезда в Англию Пимби находила, что здешняя погода не лишена приятности: несмотря на ветер, дождь и затянутое тучами небо, в ней чувствовалось непоколебимое спокойствие, к которому Пимби уже привыкла и, сама того не сознавая, начала любить. Отдавшись очарованию зимнего дня, она задумчиво глядела по сторонам.

Он украдкой наблюдал за ней, отмечая, что на лице у нее нет ни грамма косметики, а каштановые волосы, выбившиеся из-под шарфа, отливают осенним золотом и порой поблескивают медью. Но отблески эти так переменчивы, что их трудно уловить. Ее полные губы и ямочка на одной щеке показались ему чрезвычайно привлекательными. Жизнь – это лотерея, размышлял он про себя. Если бы эта женщина была иначе одета и иначе держалась, прохожие оборачивались бы ей вслед, пораженные ее красотой. Но сейчас ее красота почти незаметна, и, может быть, это к лучшему.