Однажды ко мне явилась журналистка: тощая, как палка, но одета классно, юбка короткая, стройные длинные ножки выставлены напоказ. Она приходила ко мне несколько раз и вроде бы здорово мне сочувствовала.

– Мне вы можете полностью доверять, Алекс! – уверяла она. – Я хочу разобраться в том, что толкнуло вас на этот поступок, и потом рассказать об этом людям.

В общем, несла всякую благородную околесицу. А потом написала такую дерьмовую статью, что я переплевался, пока ее читал. Из ее писанины выходило, что я с детства был избалованным мамочкиным сынком. Мама носилась со мной, как курица с яйцом, потому что такова уж восточная традиция: творить кумира из старшего сына. И прочая фигня в том же роде. Я так разозлился, что, когда эта журналистка приперлась снова, отказался с ней разговаривать. Правда этот народ интересует меньше всего на свете. Все, что они хотят, – подогнать твою историю под свои любимые штампы.

Обо мне написано несколько докладов и даже диссертация в одном из университетов Лондона. Какой-то политик использовал меня, чтобы размазать по стенке всех иммигрантов-мусульман. «Преступление, совершенное этим человеком, – убедительный пример того, что мусульмане не способны принять базовые ценности европейской цивилизации» – такую пулю он отлил в своей речи. При этом он никогда в глаза меня не видел. Как и мою мать. Для таких людей мы лишь средство для достижения собственных целей.

Дверь отворяется, офицер Маклаглин выглядывает в коридор:

– Ну, кто тут ждет?

Он делает мне знак войти. Со времен Мартина офис изменился до неузнаваемости. Удивляться тут нечему. Мартин и его преемник – совершенно разные люди. Старину Мартина мы уважали.

Маклаглин сидит за столом и листает какую-то папку. Ясно. Это мое досье.

– Значит, вы родились в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, – говорит он. – Мы с вами ровесники. Родились в один и тот же год, в один и тот же месяц. Надо же, какое совпадение.

Юнус по знаку зодиака Лев, Эсма – Дева, а я – Скорпион. Как и офицер Маклаглин.

– Говорят, существуют два разных типа Скорпионов, – продолжает он. – Вы об этом слышали? Скорпионы, которые отравляют других, и Скорпионы, которые отравляют сами себя. – Он пялится на меня, словно пытаясь решить, являюсь ли я аномалией, объединяющей в себе обе долбаные категории. – Здесь говорится, что вас периодически помещают в одиночную камеру. Вы часто затеваете драки. Да, похоже, кулаки у вас так и чешутся! Сломали нос сокамернику, набросились на офицера охраны. Еще одному сокамернику переломали пальцы. Четыре пальца. – Он делает паузу и окидывает меня взглядом от макушки до пят. – Наверное, это очень больно, когда тебе ломают пальцы? – (Мой желудок судорожно сжимается.) – Скажите, Алекс, а как вы это сделали? Прижали его руку к твердой поверхности и хрястнули чем-то тяжелым по пальцам или ломали их один за другим?

Я знаю, зачем ему все это. Он напоминает мне, кем я был и кем, возможно, остался. Моя жизнь здесь, в тюрьме, состоит из двух частей. Поначалу я был для всех настоящим чирьем в заднице. Иначе не скажешь. Я просто исходил от злобы и готов был уничтожить весь мир. А потом наступил другой этап, который продолжается до сих пор. Я по-прежнему злюсь, но больше на себя, чем на других.

– Я с размаху ударил его рукой о стену, – сообщаю я.

– Вот как? – Маклаглин понимающе кивает. – А офицер охраны? Чем он вам не угодил?

– У нас вышла небольшая ссора.

Честно говоря, этот отморозок сам напросился. Он наезжал на меня, словно хотел проверить мое терпение. Всячески меня провоцировал, осыпал ругательствами, несколько раз заставлял раздеться и искал черт знает что у меня в заднице. В общем, он получил то, на что нарывался. Я полоснул по его поганой морде лезвием, которое прятал в тюбике зубной пасты. Потом его перевели в другую тюрьму. Говорят, у него остался здоровенный шрам.

– В вашем досье говорится, что у вас наблюдались судороги, эпилептические припадки, мигрени, приступы паники и страха, помутнение сознания… Были также суицидальные попытки… Гмм… – Он на миг умолкает, видно обнаружив что-то особенно интересное. – Нарушения речи! И в чем же они выражались?

– Я заикался, – поясняю я. – Какое-то время.

Заикание прошло, хотя и не полностью. Когда я нервничаю, язык у меня снова начинает спотыкаться. Но я не доставлю Маклаглину удовольствия, признавшись в этом.

Маклаглин снова принимается читать:

– Проходил терапию сильнодействующими седативными препаратами. Тразодон, зимелидин, литиум, паксил, валиум, ксанекс.

Некоторые из этих снадобий вообще не действовали, другие действовали лишь короткое время. Некоторые давали столько побочных эффектов, что я чувствовал себя только хуже. Из-за литиума я начал жиреть. Зимелидин вызывал приступы тошноты, такие сильные, что мне казалось, я вот-вот выблюю собственные внутренности. А из-за тразодона у меня как-то возникла болезненная эрекция, которая держалась три дня. Интересно, неужели все эти сведения содержатся в моем досье? А может, Маклаглин залез в мою медицинскую карту? Это, кстати, уже нарушение закона.

Неожиданно Маклаглин испускает сдавленный смешок:

– О, вы не едите мяса!

Я киваю.

Он снова усмехается:

– Ох, простите. Но понимаете, когда узнаешь, что тип вроде вас… Я имею в виду, человек, который убил свою мать и постоянно увечит других людей, так жалеет животных, что не хочет есть мясо. Согласитесь, это немного странно.

Я воздерживаюсь от комментариев. Повисает тяжелое молчание.

– Могу я забрать свою открытку?

– Конечно, – отвечает он, внезапно посерьезнев. – Как только вы скажете, по какой причине вы позволили сокамернику себя отдубасить, вы получите свою открытку.

– Ему в тот день было очень хреново. Жена потребовала развода. Ему нужно было выпустить пар.

– И вы, как положено доброму самаритянину, предоставили для этой цели свою дружескую грудь?

Маклаглин выдвигает ящик стола и достает открытку Эсмы. К моему великому удивлению, он без всяких фокусов вручает ее мне. Потом говорит:

– Некоторые идиоты утверждают, что Гарри Гудини умер из-за удара в живот. Якобы у него разорвался аппендикс.

Я молчу. Ни к чему сообщать ему, что я один из таких идиотов. Если несколько раз ударить по зоне аппендикса с достаточной силой, можно добиться результата. Все зависит от угла. По крайней мере, стоит попробовать. В конце концов, я ведь ничего не теряю. Я просто экспериментирую со смертью.

– Алекс, судя по сведениям, которыми я располагаю, вы всячески пытаетесь ускорить свою встречу с Создателем. Похоже, вы из тех Скорпионов, что отравляют сами себя.

А этот паршивец умнее, чем я думал. Но никаких признаний он от меня не дождется.

– Зачем мне убивать себя? Скоро я выйду на свободу.

Тут офицер Маклаглин привстает, перегибается через стол и, буравя меня глазами, говорит такую умную вещь, какой я от него никак не ожидал:

– Алекс, мы ведь с вами знаем, что вы никогда не выйдете на свободу. Из тюрьмы вы можете выйти, это да. Но даже когда вы будете разгуливать по улицам, вы останетесь пленником преступления, которое совершили.

Он опускается на стул.

– Зарубите себе на носу: смерть Гудини не имела никакого отношения к ударам в живот. Приступ аппендицита невозможно спровоцировать таким образом.

– Зачем вы мне это говорите?

– Затем, что опытный мореплаватель, чуя близость шторма, держит курс в гавань.

– А если никакого шторма не будет? – спрашиваю я, поднимаясь. – А ваш корабль будет торчать в гавани, вместо того чтобы продолжать плавание?

Я сознаю, что совершаю ошибку. Мне не следует разговаривать с ним в таком тоне. Но во мне проснулась гордость – если только она когда-нибудь спала.

– Сидеть! – командует Маклаглин.

Я повинуюсь. Мы оба молчим, чего-то выжидая. Так проходит минута, а может, и больше.

– Можете идти, – кивает Маклаглин.

Я иду к двери и слышу, как он бормочет себе под нос:

– И зачем только весь этот сброд прется в Англию? От них одни проблемы.

Неприязнь, с которой в Британии относятся к иностранцам, всегда застигает меня врасплох. Здесь тебя не будут звать в лицо черномазым или чуркой, хотя иногда приходится слышать и такое. В отличие от других стран, расизм здесь не высовывается наружу каждый день. В Англии он благовоспитанный, скрывается под лоском хороших манер. Твой цвет кожи и религия почти никого не волнуют. Тебя презирают за то, что ты не в состоянии усвоить культуру этой высокоцивилизованной страны.

Я возвращаюсь в камеру, приветствуя по дороге своих знакомых. Большинство здешних арестантов – коренные англичане, но есть среди них и африканцы, арабы, испанцы, русские, болгары. Среди людей всех наций встречаются хорошие парни и законченные ублюдки. Таково мое мнение. И у всех мозги одинаково выносит от наркотиков и драк. Лично у меня вместо мозгов уже картофельное пюре.

Наркотиками балуются почти все. Многие начинают запускать лапы друг другу в штаны. Пидорам приходится несладко. Когда я сюда попал, ни одна из здешних группировок не пришлась мне по вкусу, и я решил организовать свою. Это было непросто, но мне удалось. У нас имелись свои неписаные законы, которым подчинялся каждый. С педофилами и насильниками мы обходились жестко. Гомосеков и опущенных среди нас не было. Подсевших на героин и на прочую дурь тоже.

А потом мне все это осточертело. Я не мог заправлять своей группировкой, потому что у меня были дела поважнее. Мне хотелось найти ответы на вопросы, которые вертелись у меня в голове. Тогда-то я стал заниматься членовредительством, и меня подсадили на седативные препараты. Наблюдали за мной двадцать четыре часа в сутки, чтобы не дать совершить самоубийство. Какое-то время я летел все ниже и ниже и никак не мог остановиться.

А потом ко мне явилась мать. То есть, конечно, ее призрак. Или привидение. Можно назвать как угодно. Я ощущал запах ее волос. И этот запах был вполне реален. Она оставалась со мной всю ночь. Я смотрел ей в лицо. Смотрел ей в глаза. И рыдал, как не рыдал никогда в жизни. С той ночи я начал меняться. Сейчас я другой человек. Может быть, я не стал лучше, чем прежде. Но я другой. И эту информацию офицер Маклаглин никогда не найдет в моем личном деле.

* * *

Я вхожу в камеру и вижу, что Триппи лежит на койке, укутавшись несколькими одеялами. Кожа у него пепельного цвета, глаза закрыты. Судя по всему, он под кайфом.

– Ну что? – спрашивает он, не открывая глаз.

– Все путем, – отвечаю я. – Мы не задушили друг друга, и это главное.

– Отлично, – бросает он и вновь впадает в ступор.

С тех пор как Триппи узнал о разводе, он жрет таблетки пригоршнями.

Наплюй ты на эту рыжую стерву, хочется сказать мне. Но я знаю, единственное, что ему нужно сейчас, – это чтобы его оставили в покое. Я уважаю его желание. Поэтому я молча растягиваюсь на своей койке и предаюсь размышлениям.

Есть некий мост, ведущий в иной мир, и мост этот тонок, как волос, и скользок, как угорь. Когда настанет день Страшного суда, каждому из нас придется пересечь этот мост. Крики грешников, которые будут корчиться на кострах, огласят воздух. Всякий, кто творил зло, угодит в пламя, бушующее под мостом. А тот, кто совершал много добра, переберется на другой берег. Животные, которых он приносил в жертву на Иде, воскреснут и помогут ему преодолеть мост. Кто рассказал мне об этом? Точно не помню – наверное, дядя Тарик.