Элиф Шафак - Честь

Мне было семь лет, когда я перестал есть мясо. Каждый Ид-уль-Адха (праздник жертвоприношения) мы просили у Аллаха прощения за то, что не можем принести в жертву животное. Соседи приносили нам мясо, и это было очень приятно. Но в последний год, который мы провели в Стамбуле, мама уговорила отца купить барана, причем побольше и пожирнее. Мы ведь собирались перебраться в Англию. Папа уже нашел там работу на фабрике. Бог открыл перед нами новую дверь, и нам следовало Его как следует отблагодарить.

Папа долго упирался, говорил, что это ни к чему, что баран стоит кучу денег, но в конце концов сдался. Проснувшись однажды утром, я услышал блеяние, выглянул в окно и увидел здоровенного барана, который пощипывал в саду травку. Это был настоящий красавец, и к рогам его была привязана алая лента. Мне разрешили кормить и поить его. Следующие два дня я буквально от него не отходил. Это был мой первый и единственный домашний питомец.

– Не надо слишком привязываться к этому барану, – предупредил дядя Тарик.

– Почему? – спросил я.

Дядя нахмурился:

– Разве родители тебя не сказали? Его скоро заколют.

Заливаясь слезами, я бросился к папе. Он был в хорошем настроении и обещал не трогать животное.

– У меня только один сын, – сказал он. – И если он хочет держать дома барана, у него будет баран.

От радости я готов был прыгать выше головы. Я был горд тем, что мое желание уважили. Горд, что я мальчик, а не какая-нибудь там никчемная девчонка вроде Эсмы. На следующий день меня послали с каким-то поручением. Когда я вернулся, на дереве висела ободранная туша моего барана.

Не знаю, что ранило меня больнее: потеря питомца или ложь отца. А может, то, что мама была его сообщницей? Или сознание того, что, хотя я и мальчик, мои желания вовсе не закон для родителей? Мама мазнула меня по лбу бараньей кровью, поцеловала, назвала султаном и побежала в кухню готовить мясо. Дом был весь пропитан густым едким запахом. Вечером, когда передо мной поставили тарелку с мясом, я отказался есть.

– Ты знаешь, сколько стоил этот баран? – рассердился отец. – Нет, ты этого не знаешь, тварь ты неблагодарная!

Тогда, в детстве, я еще не знал, что со мной происходит, зато хорошо знаю теперь. Приступ ярости. Выброс адреналина. Ощущение того, что ты летишь в пропасть и одновременно до головокружения вертишься вокруг собственной оси. Этот приступ накатывает, как волна, поднимает тебя на гребень, и ты готов броситься на кого угодно, даже на собственного отца. Я резко отодвинул тарелку – более резко, чем намеревался. Соус и куски мяса разлетелись по столу. От неожиданности отец заморгал, глазам своим не веря. Действительно, в это трудно было поверить: я бросал ему вызов в присутствии матери и сестры. Отец, конечно, вышел из себя. Я никогда не видел его в таком гневе.

– А ну-ка, ешь, Искендер! – взревел он. – Я не бью своих детей, но ради такого случая могу изменить этому правилу!

Я пожал плечами. Это была последняя капля, переполнившая чашу. Отец вскочил и нагнул мою голову, ткнув меня лицом в лужу соуса. Это было так неожиданно, что мой подбородок, стукнувшись о тарелку, отскочил, как резиновый мяч. Но мой нос по-прежнему оставался в густой маслянистой подливе. Никогда не забуду ее отвратительный вкус – вкус моей собственной слабости. Отец не позволял мне поднять голову, пальцы его сжимали мой затылок. Давясь, я жевал мясо, с трудом хватая ртом воздух.

Наконец отец отпустил меня. Видно было, что ему стыдно за эту вспышку. Он не был домашним тираном, по крайней мере никогда не распускал руки. Не знаю, что на него нашло. Думаю, он и сам этого не знал.

Мама подбежала ко мне и принялась вытирать мне лицо платком.

– Мой львенок, мой султан. Тебе больно?

Не обращая на нее внимания, я попытался испепелить отца глазами. Взгляд, которым он ответил мне, был скорее страдальческим, чем возмущенным. Что мы делаем друг с другом? Почему вымещаем свою злобу на самых близких?

В тот день я понял, что должен научиться скрывать свой страх. Тот, кто не умеет скрывать страх, подставляет себя под удар. Весь мир будет рад выместить на слабаке свою злобу. А тот, кто обладает силой, сам вымещает злобу на других. С тех пор я ни разу не проявлял слабости. Да, я совершал ошибки. Роковые ошибки. Но слабости не проявлял. Никогда. И никогда больше не ел мяса.

Искендер Топрак

Эдим проснулся в пять сорок утра. В последнее время он ставил будильник на двадцать минут раньше, чтобы выкроить свободное время, до того как проснется Роксана. Ему нравилось смотреть, как она спит. Лицо ее становилось совсем другим, расслаблялось. Во сне она не сердилась, не досадовала на него за то, что он никогда не станет тем, кто ей нужен. Рот, с которого она на ночь стирала персиковую помаду, становился меньше и уже не казался надменным. Волосы рассыпались по подушке, точно нити волшебного клубка, указывающие во всех направлениях, но главное – в направлении его сердца.

Живя с Роксаной, Эдим порой казался себе человеком, который наблюдает движение корабля по морской глади. Иногда он представлял, как сидит на берегу, приставив ладонь козырьком ко лбу. Он видит, что корабль движется. Движется медленно, без всякой спешки, но через какое-то время непременно исчезнет за горизонтом. Эдим знал: дни, которые он проведет с Роксаной, сочтены. Она ускользала от него, медленно, но неотвратимо, и все, что ему оставалось, – ждать, когда она превратится в точку на горизонте. Как только Роксана выяснит, что у него совершенно нет денег, она даст ему отставку. Сомневаться в этом не приходилось, потому что Роксана с самого начала ясно дала ему понять: мужчина без денег ей ни к чему. У красивой женщины много потребностей, часто повторяла она. Роксана всегда была невыносимо, убийственно прямолинейна.

Она была свидетельницей его сокрушительного проигрыша, но все же рассчитывала, что какие-то средства у него остались: счет в банке, недвижимость в Лондоне или доходные акции. Уж конечно, он не нищий, рассуждала она. Ведь он так долго живет в этой стране. Каждый день она ожидала, что Эдим наконец откроет свою потайную сокровищницу. Ожидания ее выросли не на пустом месте: Эдим делал все, что от него зависело, чтобы поддерживать ее в заблуждении насчет своей состоятельности.

Правда же состояла в том, что несколько дней назад он потерял работу на заводе. Начальство больше не желало мириться с его рассеянностью и невнимательностью. Теперь он мог добыть средства к существованию только одним способом: одалживая деньги у друзей. Единственным имуществом Эдима был дом, в котором жила его семья. Шесть лет назад он взял заем на покупку этого дома и пока выплатил только четверть.

Роксана вздохнула во сне и повернулась на другой бок. Ноздри ее раздулись, лицо исказила сердитая гримаса.

– Нет-нет, – произнесла она, потом что-то неразборчиво пробормотала и вновь отчетливо повторила: – Нет.

Эдим затаил дыхание, прислушиваясь. Как он хотел знать, что ей снится. Ее тело лежало в постели рядом с ним, а душа разгуливала неизвестно где с другим мужчиной. Может быть, с тем, кого она когда-то любила. Эдим даже не знал, что хуже: сознавать, что эта женщина ни разу не была влюблена, потому что не способна открыть свое сердце, или выяснить, что ее единственная страстная любовь осталась в прошлом и больше никто не возбудит в ней такое же сильное чувство.

Он осторожно спустил ноги с кровати. Одеяло соскользнуло, обнажив бедра Роксаны. Она всегда спала обнаженной, зимой и летом ей было комфортно в собственной коже. А вот он так не мог. Вечером он всегда надевал пижаму, снимал ее, перед тем как заняться любовью, и потом надевал снова.

– Неужели ты не можешь спать без носков? – смеялась Роксана. – Прямо старик какой-то!

Чтобы сделать ей приятное, он снимал носки и страдал от этого, потому что у него мерзли ноги. Батареи в ее квартире были чуть теплыми. Старые трубы протекали и нуждались в замене. Но Эдим не смел жаловаться. Роксане не нравилось в нем и кое-что еще: усы.

– Англичане не носят усов, – часто говорила она. – Почему ты их не сбреешь? С этими дурацкими усами ты похож на Сталина.

Тихонько ступая в темноте, Эдим вышел в кухню и зажег свет. Царивший здесь хаос изумлял его, хотя ему казалось, он уже притерпелся к беспорядку. Роксана ненавидела домашнюю работу и вечно упрекала его за то, что он ей не помогает.

– Я не обязана тебя обслуживать, – говорила она. – Я ведь тебе не жена, верно?

Ее высказывания всегда были остры, как осколки стекла. Бесцеремонность – неотъемлемая часть ее натуры – отчасти служила способом самозащиты. Его задевала не столько резкость ее замечаний, сколько их обезличенность. Всякий раз, когда Роксана осыпала его упреками, Эдиму казалось, что она обращается не к нему, а ко всем мужчинам, которых знала. Это ранило его глубже всего. Эдим хотел забыть, что в ее коллекции любовников он всего лишь очередной экспонат, лишенный индивидуальных черт, но она постоянно напоминала ему об этом. Эдим хотел быть уникальным, единственным и неповторимым. Ему было наплевать, сколько мужчин у нее было прежде. Нет, разумеется, не наплевать. Точнее сказать, он смирился бы со всеми ее прежними любовниками, если бы сознавал, что стал для нее особенным. Скажи он об этом Роксане, она подняла бы его на смех. «Разве я когда-нибудь говорила, что люблю тебя?» – наверняка спросила бы она. Как только он заводил разговор о чувствах, чего, кстати, он прежде никогда не делал ни с женой, ни с детьми, она досадливо отмахивалась, словно отгоняя сигаретный дым.

Эдим открыл буфет, стараясь не смотреть в раковину, где высилась пирамида грязных тарелок и кружек. Ухитрившись найти чистую посудину, он принялся готовить кофе по-турецки.

Он поставил кастрюльку на маленький огонь, и через несколько минут кофе закипел. Его бульканье действовало на Эдима успокоительно. Аромат кофе смешивался с кислым запахом, насквозь пропитавшим кухню. Когда кофе был готов, Эдим уселся за стол и несколькими глотками осушил чашку. Он до сих пор не проснулся до конца. Ночь все еще не отпускала его.

Вчера он ходил к школе, где учился его младший сын, и, притаившись в укромном месте, ждал, когда выйдет Юнус. «Точно преступник», – вздыхал он про себя. Когда Юнус наконец появился в окружении друзей, у Эдима сжалось горло и он не смог окликнуть сына. До этого он несколько раз ходил кругами вокруг кафе «Пещера Аладдина», надеясь встретить Искендера. Один раз он увидел его издали – Искендер шел, держась за руки с худенькой светловолосой девушкой. Эдим знал, что у его старшего сына есть подружка-англичанка, но, увидев их вместе, влюбленных, полных юношеского пыла, внезапно почувствовал себя старым, уже отжившим свой век. За те несколько месяцев, что его не было дома, Искендер так вырос! Теперь это был не мальчик, а молодой красивый мужчина. Несмотря на острое желание подойти к сыну, Эдим не смог заставить себя сделать это. Их могли увидеть знакомые. Встречать знакомых было теперь для Эдима сущей пыткой. Разговаривая с друзьями и соседями, он отделывался пустячными замечаниями и старался не смотреть им в глаза. Старался не думать, что у них на уме. Не думать о том, что они считают его подонком, бросившим семью ради танцовщицы из стрип-клуба.

Эдим пересек темный коридор, вошел в ванную, зажег свет и уставился на собственное отражение в зеркале. Глаза ввалились, на щеках следы от прыщей, в волосах белеют седые пряди. Он невольно нахмурился. Интересно, почему волосы на голове уже вовсю седеют, а усы остаются черными как смоль? Эдим собирался подровнять усы так, как делал это каждое утро в течение пятнадцати лет. Но у его правой руки оказались другие планы. Подчинившись внезапному импульсу, он схватил бритву.

Когда чисто выбритый Эдим вышел из ванной, Роксана уже проснулась. Сидя в кровати, она листала женский журнал. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять: спала она плохо и настроение у нее неважное.

– Ты сваришь мне кофе? – спросила она, не поднимая головы.