Элиф Шафак - Честь

– Отец…

– Знаешь, когда-то давно один мудрый человек сказал мне, что любовь мужчины – это отражение его характера. Тогда я не понял, что он имеет в виду. А вот теперь понимаю. – Эдим выпустил из ноздрей колечко дыма. – Ты считаешь, я должен злиться на твою мать. И я действительно злюсь. Но еще сильнее я злюсь на себя. Наш брак был ошибкой. Но я не могу сожалеть об этой ошибке, потому что в результате на свет появились ты, Эсма и Юнус.

И тут Искендер произнес фразу, которой Эдим тогда не придал значения. Впоследствии, с мучительной яркостью вспоминая этот момент, он горько сожалел об этом. Искендер бросил сигарету, проследил взглядом за дугой, которую окурок прочертил в воздухе, и сказал:

– Если ты не хочешь решать эту проблему, ее решу я.

Торопливым шагом Пимби подошла к уже хорошо знакомому кинотеатру. Каблучки ее стучали по тротуару ровно и уверенно. Опустив голову, она упорно смотрела в землю, как ребенок, играющий в какую-то игру, где действует незыблемое правило: человек, который никого и ничего не видит, сам становится невидимкой.

Она намеренно всякий раз опаздывала и входила в зал через пять-десять минут после начала сеанса. Подобная предосторожность снижала риск того, что их увидят вместе. Правда, в последнее время Пимби стала менее осторожной. Она даже дважды прошлась вместе с Элайасом по улице: один раз они вместе покупали цветы, другой – слушали уличного музыканта. Пимби, как и прежде, изнемогала от беспокойства, но внутри ее все настойчивее звучал и рвался наружу голос желания. Никогда в жизни она не испытывала ничего подобного и теперь сама поражалась собственной смелости. Порой ей даже казалось, что все это происходит не с ней, что прежняя Пимби не способна совершать такие рискованные поступки.

Входя в дверь кинотеатра, она прищемила пальто и оставила в дверях несколько шерстинок. Внутри царил знакомый запах переполненных пепельниц, попкорна и чипсов. Завитки на ковре были такими замысловатыми, что, когда она смотрела на них слишком долго, у нее начинала кружиться голова. Привычная обстановка всегда действовала на Пимби успокоительно. Стоило ей оказаться в фойе, на душе сразу становилось легче. Здесь она чувствовала себя защищенной. Земля словно прекращала свое вращение, тревожные мысли о будущем отступали, и Пимби хотя бы на краткий промежуток времени позволяла себе наслаждаться настоящим.

Молодой билетер, стоявший у входа в зал, проверил билет и с зажженным фонариком проводил Пимби до места. Фильм уже начался, но в зале было не слишком темно благодаря льющемуся с экрана серебристому свету. Следуя за билетером, Пимби позволила себе оглядеться по сторонам. В зале было десятка полтора зрителей. Больше, чем обычно. Почему-то это обстоятельство заставило ее сердце тревожно сжаться.

Элайас всегда сидел на одном и том же месте: в центре среднего ряда. Однажды это место занял кто-то другой, и Пимби, не разобравшись в темноте, уселась рядом с незнакомым мужчиной. «Привет, красавица», – ухмыльнулся он. Чуть живая от смущения, Пимби вскочила и ринулась в первый ряд, где в счастливом неведении ждал ее Элайас.

Осторожно, чтобы не споткнуться, Пимби окидывала взглядом ряды. В одном сидела пожилая пара. Взявшись за руки, оба самозабвенно смотрели на экран. Пимби попыталась представить на их месте себя с Элайасом – старых, дряхлых, но по-прежнему влюбленных. Картина была столь нереальна, что воображение отказывалось ее рисовать.

Погруженная в свои мысли, Пимби не заметила, как человек, сидевший в заднем ряду, сполз пониже в своем кресле и склонил голову так, чтобы она оказалась в тени. Предосторожность была излишней: Пимби даже не посмотрела в его сторону. А он не сводил с нее глаз.

Луч фонарика выхватил из темноты ряд G. В самой середине сидел один-единственный зритель, весь превратившийся в ожидание, – Элайас. Пимби поблагодарила билетера и пробралась на свое место. Элайас с улыбкой повернулся к ней, протянул руку и принялся поглаживать ее пальцы, словно слепой, узнающий свою любимую на ощупь. Он нежно сжал ее ладонь, она ответила на пожатие. За те месяцы, что длились их встречи, они научились передавать свои чувства при помощи жестов, почти не прибегая к словам. Он тихонько наклонился и коснулся губами ее запястья, вдохнув запах ее кожи. Сердце Пимби затрепетало. Она все еще не осмеливалась взглянуть на него. Это тоже было правилом игры. Пока она на него не смотрит, он остается невидимым, а тот, кто невидим, не может исчезнуть.

Сегодня показывали «Хороший, плохой, злой». Она никогда не видела этот фильм. Он смотрел его не впервые. Это был первый звуковой фильм, который они смотрели вместе. Неделю назад кинотеатр исчерпал свой запас немых картин и перешел на классические спагетти-вестерны. Элайас и Пимби полюбили это место и не видели причин изменять ему. Кроме того, Элайас полагал, что сегодняшняя картина с ее незамысловатыми лаконичными диалогами хороша уже тем, что Пимби будет легко следить за сюжетом.

И действительно, фильм захватил Пимби с первых секунд. Когда Блондинчик, Туко и Ангельские Глазки блуждали в лабиринте злоключений, нарываясь на всевозможные опасности и счастливо их избегая, она сопереживала им, затаив дыхание. Когда Плохой спросил: «Ты работаешь для того, чтобы заработать на жизнь или чтобы убить себя работой?» – она опустила ресницы, пытаясь постичь смысл этой фразы. Когда Плохой подначивал Хорошего, утверждая, что на самом деле никаких различий между ними не существует, Пимби невольно вздрогнула. Никогда в жизни она не размышляла о природе добра и зла так много, как в последнее время. К этому ее подтолкнули письма Джамили. Ее сестра-двойняшка отвергала все искушения и вела добродетельную жизнь, чуждую страстей и пороков. Она, Пимби, оказалась ее полной противоположностью. А ведь когда-то они были едины во всем. Как быстро все меняется. В этом мире нет ничего постоянного. Жизнь – это поток, который никогда не останавливается.

Когда Туко сидел на ослике с петлей на шее, ожидая повешения, лицо Пимби исказилось от ужаса. Она отвернулась от экрана. На долю секунды ей показалось, что она встретила чей-то пристальный взгляд, брошенный из заднего ряда. Но было слишком темно, чтобы утверждать это с уверенностью. До нее долетел голос Злого: «Даже если у человека на шее петля, не факт, что он будет повешен».

Пимби закрыла глаза. На несколько томительных мгновений она перенеслась в другое время, в другое место.

– Милая, не стоит так расстраиваться. На тебе лица нет, – шепнул ей на ухо Элайас и утешающе добавил: – Это всего лишь фильм.

Пимби кивнула. Он прав, это всего лишь фильм. В реальной жизни у человека с петлей на шее нет шансов.

* * *

Их было восемь сестер в возрасте от девяти до двадцати лет. Самую старшую звали Хейди, что означает «подарок». Она действительно была подарком, ниспосланным Творцом, первенцем, которым родители дорожат больше всех прочих детей, даже если это девочка. У Хейди были большие миндалевидные глаза, серые, как грозовые тучи, нежное лицо в форме сердечка, точеный нос. Как и все старшие дети в больших бедных семьях, в детстве, вместо того чтобы играть в куклы, она нянчила живых младенцев. С малых лет она помогала матери: убирала, готовила, стирала, кормила и укачивала младших. Ладони ее загрубели от работы, но запястья оставались тонкими и изящными. На запястьях она носила бесчисленные браслеты из фальшивого золота, которое на ней казалось настоящим. Пимби не помнила, чтобы ее старшая сестра хоть раз пожаловалась, в то время как все остальные без конца скулили и ныли. Сознавая, насколько ответственна ее миссия старшей дочери, Хейди повзрослела раньше времени. Девочка по возрасту, она обладала душой взрослой женщины. После смерти Нази Хейди заменила своим осиротевшим сестрам мать. Она заботилась обо всех, но особенно о самых младших, о близнецах. Когда Берзо женился во второй раз, женщина, вошедшая в дом, осталась для девочек всего лишь «папиной женой», ибо своей матерью они привыкли считать Хейди.

– Я никогда не выйду замуж, – любила повторять она. – Буду присматривать за сестрами до тех пор, пока все они не устроят свою судьбу. А сама останусь старой девой.

Близнецам казалось, она говорит вполне искренне, и, возможно, так и было на самом деле. Тем не менее жизнь распорядилась иначе. Зимой 1957 года Хейди начала встречаться с мужчиной – фельдшером, по распоряжению правительства проводившим в районе вакцинацию от туберкулеза. Взрослые считали прививку совершенно бесполезной, а дети боялись ее до истерики, так что работать ему было нелегко. Двенадцатилетняя Пимби не знала, при каких обстоятельствах этот человек познакомился с ее сестрой, когда между ними пробежала искра. И сейчас, когда она стала взрослой женщиной, фантазия ее была бессильна что-либо представить.

Любовь – это болезнь, и, хотя влюбленный обретает силы и воспаряет духом, любовь все равно остается болезнью. Внезапно Хейди стала неуправляемой, дерзкой и упрямой. Даже мачеха теперь боялась ее, оставила все попытки командовать ею и старалась не оставаться с ней наедине. Хейди было лучше не перечить. Девушка, всю свою жизнь посвятившая заботам о других, словно пыталась наверстать упущенное. Как-то раз ясной ночью, когда месяц серебряным серпом сиял на небе, она сбежала из дома с человеком, которого едва знала.

На следующее утро выяснилось, что кабинет, где делали прививки, пуст. Деревенские дети ликовали. Остатки вакцины бросили в Евфрат, уничтожив все следы чужака, который вторгся в спокойную жизнь деревни, внес в нее страх и сумятицу и в конце концов похитил одну из ее обитательниц.

Пимби помнила, как с исчезновением Хейди дом сразу опустел. Помнила, какой тяжелой была эта пустота, пронизанная печалью. Они горевали, словно в их семью пришла смерть. Впрочем, то, что случилось с Хейди, было хуже смерти. Никто не упоминал о ней, по крайней мере вслух. На ее имя был наложен запрет.

Мачеха буквально исходила злобой.

– Пусть Бог обречет тебя на вечные муки! – восклицала она, обращаясь к воображаемой Хейди, которая мерещилась ей повсюду. Годами в душе этой женщины тлели обиды и разочарования: стыд от того, что она оказалась бесплодной и не оправдала надежд своего мужа, всю жизнь мечтавшего иметь сына, досада на свое бесконечное одиночество, нежелание заботиться о восьми чужих дочерях. Все это вспыхнуло теперь ослепительным огнем ненависти к сбежавшей падчерице.

Что касается Берзо, он, как ни странно, хранил молчание. Лишь глаза его ввалились еще глубже да голова склонилась еще ниже. Он перестал ходить в чайную, целыми днями сидел дома, подавленный и угрюмый, и курил, забывая стряхивать пепел.

Зима выдалась суровой. Миновало четыре месяца. Ранней весной, под вечер, Хейди вернулась. Конечно, ей следовало бы прежде написать письмо и спросить, согласна ли семья принять ее. Но она поступила иначе. Она просто села в автобус, идущий в родную деревню. Ее фельдшер оказался трусом. Он обещал на ней жениться, но, стоило его семье выразить недовольство его решением, тут же пошел на попятный и бросил Хейди на произвол судьбы в большом незнакомом городе.

Хейди была унижена и растоптана. Она боялась возвращаться домой. Но больше идти ей было некуда. И она вернулась. Бесшумно проскользнула в открытую дверь. Ни Берзо, ни его жены дома не оказалось. Хейди встретили близнецы. Увидев ее, они запрыгали, завизжали от радости и закружились вокруг своей сестры-матери, словно планеты вокруг Солнца.

Хейди стала неузнаваемой. Робкой, замкнутой, молчаливой. Сжав колени и потупив взгляд, она сидела на краешке дивана, ощущая себя нежеланной гостьей в собственном доме.

Вскоре, согнувшись в три погибели под тяжестью мешка с овечьей шерстью, который несла на плечах, в дом ввалилась мачеха. На щеках ее горели красные пятна. Хейди она заметила не сразу, но вскоре почувствовала, что в комнате висит напряженная тишина. Близнецы смотрели на нее выжидающе.

– Что случилось? – спросила она. – Вы что, языки проглотили? Или их откусила кошка?

Едва успев договорить, она увидела падчерицу, замершую на уголке дивана. Беглянку. Бесстыдницу, растоптавшую семейную честь. Сбросив с плеч мешок, мачеха замерла, словно громом пораженная. Потом сделала шаг в сторону Хейди и пошевелила губами, словно сплюнула на пол.

Щеки девушки покрыла мертвенная бледность.

Вечером, когда все сестры собрались в доме, никто из страха перед мачехой не решился сказать Хейди хоть слово. Никто не предложил ей поесть или выпить чаю. Девочки и сами почти не ели. Растерянные, испуганные, они ждали возращения Берзо. Когда он вошел в дверь, домашние поняли: ему все известно. Услышав новость, он не стал спешить домой, потому что хотел узнать, что думают по этому поводу другие мужчины.