Элиф Шафак - Честь

– Как бы мне хотелось готовить с тобой в одной кухне! В нашей кухне, – сказал он в ответ.

То был один из редких моментов, когда они отважились заговорить о будущем, хотя оба прекрасно понимали, что никакого будущего у них нет и не может быть.

* * *

В парикмахерскую люди приходят не только для того, чтобы подстричь или покрасить волосы, но и для того, чтобы пообщаться. Некоторые женщины бывают здесь каждую неделю вовсе не потому, что ими владеет страсть к перемене прически. Скорее, ими владеет страсть к болтовне, и в парикмахерской они удовлетворяют эту страсть в полной мере. Таким женщинам необходим человек, который выслушает их и отнесется к их проблемам с пониманием и почтительностью, словно они принцессы из детских сказок.

Пимби не была большой мастерицей по части разговоров. Но слушательницей была замечательной. Младшая дочь в большой семье, она с младых ногтей привыкла помалкивать и слушать, что говорят другие. Теперь это умение ей пригодилось. Посетительницы трещали без умолку, рассказывая о своих надеждах и разочарованиях. Она знала имена их мужей, детей, собак, кошек и даже соседей, имевших несчастье чем-то им не угодить. Когда посетительницы шутили, она смеялась именно там, где нужно. Когда они ругали правительство или собственных мужей, она строила кислую гримасу. Когда сетовали на свои невзгоды, ее глаза увлажнялись. Ее небогатый словарный запас ничуть не мешал общению. Иногда значение отдельного слова было ей неясно, но общий смысл сказанного никогда не ускользал.

В тот вечер, ее последний вечер в парикмахерской, на улице зажглись фонари. Магазины закрывались, до Пимби доносился лязг стальных штор. Ливанское кафе, магазин, где продавали индийские сари, халяльная[16] мясная лавка, кафе, где собирались хиппи и где воздух насквозь пропах сладким травяным дымом, супермаркет, где недавно начали продавать цыплят гриль… все уже было закрыто, люди, которые там работали, разошлись.

Пимби подмела пол, вычистила щетки и вымыла пластиковые чашки, в которых разводила краску для волос. Руки ее так привыкли к работе, что, казалось, ни минуты не могли провести в праздности. Но в восемь тридцать все было закончено. Пимби надела пальто, взяла сумочку и в последний раз окинула парикмахерскую взглядом.

– До свиданья, до свиданья, – прошептала она. – Прощайте, кресла, ножницы и фены.

Она обещала себе, что не будет плакать. Прикусив губу, Пимби открыла дверь и вышла на улицу. Какая-то парочка средних лет, проходившая мимо, остановилась и начала целоваться. Похоже, оба были навеселе. Пимби попыталась не смотреть на них, но взгляд сам собой устремился в их сторону. Прошло уже восемь лет, с тех пор как она приехала в Англию, а она все еще не могла привыкнуть, что люди здесь целуются у всех на виду. Женщина, заметив взгляд Пимби, слегка отстранила своего кавалера и захихикала, явно довольная произведенным эффектом.

Пимби поспешно заперла дверь и бросила ключ в почтовый ящик Риты. Тут только она вспомнила, что так и не написала записку. Ничего, может, это и к лучшему, сказала она себе. От подобных объяснений мало толку, к тому же вряд ли ей удалось бы что-нибудь объяснить. Но кое-что ей действительно необходимо сделать: найти Элайаса и сообщить ему, что теперь встречаться им будет намного труднее.

В тот вторник, во время школьного перерыва на ланч, Искендер вел себя как обычно: прикалывался над приятелями, острил, хохотал, ел картофельную запеканку с мясом, вполуха прислушиваясь к болтовне за столом. Ребята обсуждали матч, который должен был состояться на днях: «Челси» против московского «Динамо».

Внезапно к Искендеру повернулся Аршад:

– Эй, приятель, я вижу, ты уже сыт. Может, поделишься со мной своей запеканкой?

Искендер покачал головой:

– Я б-бы поделился, д-да б-боюсь, у тебя б-брюхо л-лопнет.

Разговор мгновенно смолк. Все уставились на него, вытаращив глаза. Никто никогда не слышал, чтобы Искендер заикался. Никто и никогда не видел, чтобы он заливался краской. Мгновение спустя все снова принялись работать языками. Лишь Искендер молчал, не понимая, что с ним происходит.

Вернувшись в класс, он уселся на свое место и уставился в затылок парня, сидевшего перед ним. Он не двигался до тех пор, пока на стол перед ним не упал скомканный листок бумаги. Искендер развернул записку. Кэти предлагала очередную порцию имен.

«Мэгги, Кристи, Хилари. А если будет мальчик – Том».

Несколько минут спустя прилетел еще один бумажный шарик. Кэти спрашивала, что с ним случилось. Искендер накарябал несколько слов и бросил записку ей. Как только урок закончился, он схватил рюкзак и выскочил из школы. Искендер понимал, за подобное поведение его по головке не погладят. Но оставаться в школе он больше не мог. Какое-то время он болтался по улицам без цели. Ему казалось, прохожие с любопытством поглядывают на парня в школьной форме, явно прогуливающего занятия. Искендер направился к автобусной остановке.

В автобусе он прошел на заднюю площадку, не глядя по сторонам. Тяжелый, спертый воздух, казалось ему, был насквозь пропитан печалью. На задней площадке люди стояли, толкая друг друга, хотя в середине автобуса оставалось много свободных мест. Присмотревшись, Искендер понял почему. В центре в полном одиночестве восседал какой-то сумасшедший бродяга, грязный, заросший щетиной, красноглазый. Бормоча себе под нос что-то нечленораздельное, он снял растоптанные ботинки и принялся массировать свои заскорузлые мозолистые пятки так бережно, словно они были величайшей ценностью на свете. Зловоние, исходившее от его ног, было таким густым, что казалось осязаемым.

Подчиняясь внезапному импульсу, Искендер прошел в середину автобуса и плюхнулся рядом с бродягой. Тот уставился на нового соседа с недоумением. Прочие пассажиры тоже бросали на Искендера удивленные взгляды. Ему было наплевать. Теперь, когда он начал заикаться, его тоже можно отнести к категории дефективных.

Автобус резко повернул, и Искендер увидел собственное отражение в противоположном окне. Лицо его было бледным и непроницаемым. Выглядел он намного старше своих шестнадцати лет. Ему вспомнилась занятная книжка, которую он прочел недавно, – там главный герой, детектив, периодически совершал путешествия в собственное будущее. Может, с ним тоже случилось нечто подобное и он видит сейчас будущего Искендера.

Мысли его снова вернулись к заиканию. Может, причина в том, что он подхватил какой-нибудь вирус? Мама наверняка знает, чем тут можно помочь. Она приготовит целебный травяной чай, которой смягчит ему горло и развяжет язык. А если мама не сумеет его вылечить, надо написать тете Джамиле. Мама ведь всегда хвастает, что ее сестре-двойняшке известен тайный язык растений. Убедив себя в том, что исцеление возможно, Искендер откинулся на спинку сиденья. Любовь к матери согревала ему сердце. Дядя Тарик выдумывает всякую фигню. Наверное, было бы здорово совершить путешествие во времени, решил Искендер. Вернуться в раннее детство. В ту пору, когда не было ни Юнуса, ни Эсмы. И любовь матери принадлежала ему безраздельно.

Когда автобус прибыл в Лондон-Филдс, настроение Искендера существенно улучшилось.

– Похоже, этот парень куда-то спешит, – провозгласил бродяга, обращаясь к пассажирам автобуса так фамильярно, словно они были его лучшими друзьями.

Неплохо было бы заткнуть этому психу глотку парой хлестких словечек, но сейчас Искендер предпочел промолчать и ограничился тем, что вперил в бродягу грозный взгляд.

– Давай, малец, пошевеливайся, – не унимался тот. – Не заставляй мамочку ждать.

Стоило Искендеру услышать эти слова, по спине у него пробежал холодок. Провожаемый хохотом бродяги, он выскочил из автобуса. В половине четвертого Искендер был у дверей своего дома на Лавендер-гроув и звонил в колокольчик.

* * *

Элайас сидел один в гостиной с зашторенными окнами, когда до него донеслись шаги у входной двери.

– Я хочу посмотреть, как ты живешь, – сказал он неделю назад, сознавая, что пересекает невидимую линию.

– Зачем?

– Дорогая, ты же видела, как я живу. Видела мою квартиру, мои домашние растения. А твоя жизнь остается для меня тайной за семью печатями. Я даже не могу представить, чем ты занимаешься у себя дома, ведь я никогда там не был. А мне хочется, чтобы, когда тебя нет рядом, перед глазами у меня стояла отчетливая картина.

– Картина? – растерянно переспросила Пимби.

– Ну да. Воображаемая картина, не фотография. А для того чтобы дать пищу воображению, я должен побывать у тебя дома. Всего на несколько минут. Не бойся, я прошмыгну тихо. Никто не заметит. Разве это нельзя устроить?

– Можно, – кивнула Пимби. – Только на пять минут, не больше.

В тот день, когда дети были в школе, Элайас вошел в дом на Лавендер-гроув. Стоило ему переступить порог, он начал сожалеть о своем поступке. Пимби не хотела, чтобы он сюда приходил, Элайас понял это с первого взгляда. Она согласилась на эту авантюру, чтобы сделать ему приятное. И теперь была так напряжена, что вздрагивала от малейшего шороха. А его мучило чувство вины – не только за неуместный визит в ее дом, но и за вторжение в ее жизнь, ставшее причиной стольких тревог. Элайас хотел, чтобы его любовь творила чудеса, но пока она лишь порождала трудности и неприятности. Элайас даже не стал снимать пальто, готовый покинуть дом Пимби по ее первой просьбе.

Так или иначе, он проник наконец в заповедный мир своей возлюбленной и теперь жадно озирался по сторонам. Эта тесная темная квартирка, где Пимби проводит столько времени в одиночестве, – причина того, что она порой кажется балериной, запертой в музыкальной шкатулке, решил он. Взгляд его скользил по шкафам и креслам, по кружевным салфеточкам на кофейном столике. Элайас видел вышивки, сделанные ее руками, сушеные перцы и баклажаны, которые она развесила на окне, видел ее красные домашние тапочки с помпонами. Он впитывал в себя все мельчайшие детали, все краски. Воздух здесь был пропитан запахами, связанными с Пимби: ароматом свежеиспеченных пирогов, чистого белья, корицы и розовой воды. Все это было Элайасу в новинку и в то же время так пронзительно напоминало жизнь его семьи в Ливане, что он едва сдерживал слезы.

Когда Элайас был мальчишкой, одно лето он провел с бабушкой и дедушкой в Бейруте. Он часами бродил вдоль моря по теплому мягкому песку. Всякий раз после шторма на берегу можно было увидеть выброшенных волнами обитателей морских глубин. Элайаса всегда поражало, какими беспомощными они становятся в непривычной среде. Впоследствии, живя в западных городах и наблюдая за иммигрантами первого поколения, он всегда вспоминал картины, виденные на морском берегу. Люди, вырванные из привычной обстановки, тоже становились беспомощными, беззащитными, уязвимыми. Они тоже мечтали, чтобы волна подхватила их и унесла в знакомую стихию, где они смогут свободно дышать и двигаться. Или же о том, чтобы берег принял их как родных и стал для них настоящим домом. Элайасу были понятны чувства этих людей, хотя себя он считал человеком, способным выжить на любом берегу. Он ощущал себя своим везде, с легкостью приспосабливался к любой новой культуре, ибо не был привязан к какому-то конкретному уголку земли.

Понимая, что задерживаться в этом доме ни в коем случае не следует, Элайас поблагодарил Пимби, попросил прощения за причиненное беспокойство и направился к выходу. Его намерение уйти одновременно и обрадовало, и расстроило ее.

– Останься, – еле слышно предложила она. – Выпьем чаю. А потом пойдешь.

Через несколько минут на столе закипел, извергая клубы пара, бронзовый самовар. У Пимби так тряслись руки, что она пролила горячий чай на свою темно-красную блузку.

– Ты не обожглась? – испугался Элайас.

– Нет, – покачала головой Пимби, зажав ткань пальцами и не давая ей прикоснуться к коже. – Ты пей. А я пойду переоденусь.

Элайас подчинился. Но не успел он допить свой чай, как зазвенел дверной колокольчик. Короткий, отрывистый звонок. За ним еще один, длинный и настойчивый.

Элайас замер, пальцы судорожно вцепились в стакан.

Пимби вылетела из спальни, ее белая блузка была застегнута криво, в глазах метался ужас. Дети должны были вернуться из школы не раньше чем через два с половиной часа. Соседи работали, да и не имели обыкновения расхаживать по гостям среди дня. Элайас знаками показал ей, что спрячется, хотя понятия не имел, как это сделать. Огляделся по сторонам и, встав на четвереньки, полез под стол. Все это куда больше походило на дурной сон, чем на реальность.