Оливия Уэдсли - Честная игра

— Дело все в том, — продолжал Вильмот, — не слишком ли я стар?

На минуту его лицо приняло смущенное выражение, но, когда Кардон разразился хохотом, это выражение сменилось обычным комичным равнодушием. Его слова, очевидно, окончательно развеселили и обрадовали отца Филиппу.

— Мой дорогой друг, — воскликнул он, закуривая превосходную сигару, — не слишком ли вы стары? Слава Богу, вам еще далеко до старости.

Он наклонился вперед и похлопал Джервэза по плечу.

— Послушайте! Молодежь нашего века, эти славные малые от двадцати до тридцати, мне как-то непонятны. Война, а затем мир застали их в период их роста и расцвета и привили им, я бы сказал, странные побеги.

Посмотрите хотя бы на жизнь Фелисити! Уверяю вас, я познакомился с одним человеком, который на днях развелся в третий раз, а ведь ему еще нет тридцати четырех лет. Я был бы очень огорчен, если бы Филиппа вышла замуж за одного из этой банды. Вы, мой дорогой Джервэз, представляетесь моей жене и мне идеальным мужем для Филиппы. Ей необходима уравновешенная натура, честная и твердая рука. Этим я не хочу сказать, — и он сделал энергичный жест, как бы желая этим отстранить малейшее подозрение о наличии легкомысленности или непостоянства взглядов у его уже взрослой дочери, — и я ни одной минуты не думаю, что моя маленькая Филь принадлежит к этому роду легкомысленных, пустых существ, Боже упаси; но на нее не могли не повлиять сумасбродства — да, это подходящее слово! — Фелисити, и именно это я имею в виду, когда говорю, что Филиппе необходима твердая рука…

Под маленькими усиками Джервэза играла легкая улыбка.

— Да, — сказал он, не вполне соглашаясь с выводами Кардона, — хотя я должен признаться, что женюсь на Филь не только по этим соображениям.

Кардон разразился своим громким, веселым смехом:

— Надеюсь, что нет, надеюсь, что нет!..

Его красивые голубые глаза блеснули в сторону будущего, столь желанного зятя, школьного товарища его младшего брата, с которым тот был дружен.

«Ему, вероятно, от сорока до сорока семи лет, — думал Кардон. — У тонких людей возраст — обманчивая штука». Кардон очень боялся, что талия его для современной моды недостаточно тонка, и поэтому был склонен считать «тонкими» всех мужчин, которые об этом даже никогда и не помышляли. Он задумчиво осмотрел Вильмота с головы до ног, когда тот с кем-то раскланивался: аскетической наружности… хотя не слишком… что-то орлиное во взоре… угловатый… нет, скорее нервный… вероятно… словом, очень подходящий для Филь.

Грудь Кардона поднялась, когда он с облегчением вздохнул. В наши дни — и такой брак!.. А охота в Барвике — лучшая во всей Шотландии, и место совсем не такое пыльное, как Гемпшир… Надо только удивляться, что мог найти такой человек, как Вильмот, в таком существе, как Филь!..

Его глаза несколько затуманились, когда он вспомнил собственное сватовство. Ей-богу, Долли была очаровательна, да и сейчас еще… Ему никогда не нравились эти непостоянные молодые женщины; ему было неприятно на них смотреть. По виду совершенно бесполые, они могли бы с успехом сойти за мальчиков… и только!

Его собственные романтические воспоминания касались мягких форм, надушенных перчаток, взбитых волос, кровных лошадей… вообще всего породистого, так как он сам принадлежал к разряду «чистокровных»… Он вспомнил, как его представили Дороти Мартингэль… разговор с ее представительным отцом… предложение… свадьба в церкви Сент-Джорджа… Ей-богу, он сделал великолепный выбор! Он никогда никому не завидовал и до сих пор счастлив, как мальчишка… Двадцать восемь лет!

Он пробудился от своих трогательных воспоминаний и с чувством сказал Вильмоту:

— Ну, если вы будете наполовину так счастливы с Филь, как я был счастлив с ее матерью, вы не будете жалеть, дорогой мой!

Лицо Джервэза внезапно озарилось ясной улыбкой.

— Дороти и вы — прекрасная реклама для брака, — сказал он.

Они вышли с Пикадилли на Брук-стрит. Кардон открыл входную дверь американским ключом.

— Подымитесь наверх и поговорите с Долли, а я посмотрю, дома ли Филь.

Они вместе вошли в дом через холл с его стереотипными оленьими рогами, мраморным полом и круглым столом, на котором стояла обтянутая темно-синей юфтью полочка с телеграфным кодом, телефонной книжкой и красной адресной книгой. По стенам вдоль лестницы висело несколько литографий Бэка и одна — Морланда.

А маленькая гостиная миссис Кардон, которую она все еще называла будуаром, никогда не изменялась с того самого дня, когда Билль в первый раз после их медового месяца ввел ее в дом на Брук-стрит. В этой гостиной кое-что добавили, но никогда ничего не меняли, и она внушала чувство спокойного комфорта и старомодной женственности и говорила о многостороннем вкусе хозяйки.

Комната дышала очаровательной, нежной наивностью, начиная с перевязанной ленточкой китайской собачки на тоненьком лакированном стульчике и кончая ее красивой, элегантной хозяйкой, составлявшей одно целое с окружавшей ее экзотической обстановкой. Кардон наклонился и нежно поцеловал жену.

— Ну, вот и он, дорогая, — сказал он, выпрямляясь, — и мы обо всем переговорили. Джервэз поедет с нами завтра в Марч. Мы пробудем там несколько дней вчетвером, а затем я просил приехать Мэтью и Сильвестра поохотиться на куропаток. Быть может, и Фелисити с Сэмом тоже подъедут.

Джервэз сел рядом с миссис Кардон и несколько сухо сказал:

— Я давно заметил, что Билль большой оптимист! Я себя чувствую очень неуверенным в… во всем, но так приятно знать, что вы и он поможете мне. — Он на минуту остановился и затем слегка улыбнулся:

— Я говорил Биллю о моем возрасте. Видите ли, я на двадцать восемь лет старше Филиппы.

— Я думал, что вы должны были быть товарищем Седрика в девяносто втором году, — оживленно прервал его Билль, — а это было еще в девяносто первом. Но ошибка не так уж велика, не правда ли?

Джервэз от души рассмеялся:

— Совершенно верно, Билль! — И опять обратился к миссис Кардон: — Что вы на это скажете, Долли?

Она рассмеялась, как смеялся ее муж, беззаботно и искренне.

— О мой дорогой Джервэз!.. Сорок семь! Но какое это может иметь значение?

— Вот это и я говорю, — подтвердил Билль с удовлетворением, — Я смеялся над ним, дорогая, — разве не так, Джервэз? Хорошо, — продолжал он, поворачиваясь к маленькому, художественной работы камину, в котором горели дрова, облитые какой-то эссенцией, чтобы пламя горело синим и зеленым светом, — а не сыграть ли нам робберок втроем, а?

— К сожалению… — начал Джервэз, но Билль прервал его смехом:

— Ах, Боже мой, я и забыл!

Он позвонил и спросил вошедшего лакея, дома ли мисс Филиппа. Оказалось, что нет, — она уехала в Уолтон-хиз, играть в гольф. Билль и Джервэз еще немного побеседовали. Джервэз собрался уходить, заявив, что у него есть еще какие-то дела.

— К сожалению, мне пора, — сказал он, подымаясь.

Он вышел, унося с собой запах эссенции, фиалок, кедрового дерева, довольный смех Билля и мягкий счастливый голосок миссис Кардон. Холодный октябрьский воздух заставил его вздрогнуть. Он пошел скорее. Конечно, у него не было никакой определенной цели; он просто чувствовал, что не мог больше оставаться у Кардонов, и сейчас он старался объяснить себе это чувство.

Их присутствие заставляло его вспоминать прошлое. А именно: совместную жизнь в школе, привычку называть друг друга уменьшительными именами… и вообще их общество разбивало его сосредоточенное романтическое настроение. Он не мог проанализировать своего теперешнего состояния. Он пытался уже и раньше дать себе во всем отчет, и все вместе взятое убедило его в том, что он безумно влюблен в Филиппу.

Он прямо-таки боялся этого. Подобная страсть была вне схемы всех обычных явлений. В известном отношении ее власть была ему тягостна; и меньше всего ему хотелось питать такие чувства к девушке, почти ребенку.

Тогда он выхлопотал, чтобы его поедали с особым поручением в Багдад. Но все его помыслы сосредоточились на одном; он чувствовал всю пагубность охватившего его безумия и все же вернулся несколько месяцев спустя только для того, чтобы убедиться, что его страсть, если это вообще было возможно, стала еще сильней. Он старался заглушить ее, но вместе с тем не мог отказаться от частых встреч с Кардонами, виделся с Филиппой так часто, как только мог, и жил их жизнью. Умышленно старался жить тем исключительно современным образом жизни, который Фелисити, старшая сестра Филиппы, считала, по-видимому, единственно правильным. Это убеждение, очевидно, разделяла и Филиппа.

Он стал таким же завсегдатаем ночных клубов, как и весь штат молодых людей вокруг Фелисити; купив себе гоночный автомобиль, он разъезжал по всей стране в погоне за удовольствиями так же неутомимо, как любой юнец, только что вышедший из Оксфорда.

Он прекрасно сознавал, что в значительной мере он обязан своей популярностью своему богатству.

«Флик заплатит!» — было излюбленным выражением его более молодых товарищей, считавших излишним какое-либо другое имя, кроме прозвища, и с одобрением относившихся к мастерской игре Джервэза в поло.

Но даже и дружеская фамильярность этой молодежи не приносила ему удовлетворения и нисколько не заглушала и не уменьшала силы его любви.

Совершенно внезапно, неделю тому назад, в посольстве, следя за Филиппой, танцевавшей с Тедди Мастерсом, он прозрел.

«Все равно ничто не поможет. Я больше не могу. Я должен попытать счастья».

В течение шумных летних месяцев он раза два задумывался над тем, как отнесется к этому Билль Кардон; и сила полученного наследства, и то, что Филиппа называла «одного поля ягода», заставили его пригласить Билля к завтраку, чтобы спросить, может ли он сделать предложение Филиппе.

Джервэз принадлежал к прежнему типу людей. В нем были глубоко заложены старые принципы, старые обычаи, старое понятие о вежливости. Перед всем этим он преклонялся, и все это он любил. Война, изменившая весь мир, вызвавшая крушение старого поколения, повлияла на него только как на солдата; его собственные взгляды она не в силах была изменить.

Сорокасемилетнего мужчину, уже установившегося, испорченного жизнью и довольно снисходительного к самому себе, не так легко заставить изменить свой путь. Все, что войне удалось сделать с Джервэзом, свелось к тому, что он превратился в несколько более замкнутого человека, решившего «зверски», если можно так выразиться, защищать свое добро.

По мнению Джервэза, в результате этих четырех ужасных лет все как-то заколебалось и пало: нравственность, классовые различия, честь. Одни только цены и налоги поднялись на неслыханную высоту!

Он ясно сознавал после своего последнего ранения, — он как раз начинал поправляться, когда подписали мир, — что ему надо жениться. Он хотел иметь сына, готового бороться в будущей войне и продолжать достойным образом его род.

Лежа на спине, на своей узкой койке в лазарете на Гросвенор-сквер, он глядел на пасмурное ноябрьское небо и… вспоминал… Его глаза сузились, когда он вспомнил, что теперь бедный Эдуард убит под Ипром, и Камилла свободна. Джервэз устало заворочался на подушках: есть ли в мире что-либо более мертвое, чем умершее увлечение?

Но разве ему не было тогда двадцать шесть-двадцать семь лет? И он верил, что, если Камилла не выйдет за него замуж, он застрелится.

Она не вышла за него замуж, она вышла за Эдуарда Рейкса… Джервэз ясно видел его перед собой: веселое, несколько резкое лицо с еврейским носом и умным высоким челом, обрамленным рыжей шевелюрой… Да, старина Эдди не был красавцем, но все же ничего себе… Рыжий австрийский еврей, большой финансист и добрый солдат, и патриот своей новой родины, когда в этом появилась нужда…

Нет, он не женился на Камилле и не застрелился… Щепетильность удержала его от того, чтобы после ее выхода замуж он стал ее любовником, когда Рейкс так увлекался какой-то продавщицей, а Камилла была так несчастна… Любовь удерживала его от этого шага — он в известном смысле слишком любил ее.