— Дела, — уклончиво отвечал Разерскилн, а потом прибавил: — Кит теперь в школе, так что мне пришлось приехать сюда на матч.

Джервэз вдруг вспомнил, что на следующий день назначен матч в крикет между Итоном и Харроу.

— Ну а как поживает Кит?

— О, он молодец! Всегда здоров. Никогда не встречал ребенка, который был бы так изумительно здоров. В прошлом феврале он сломал себе на охоте ключицу и руку, а через две недели поправился и снова ездил верхом.

Голос Разерскилна был абсолютно невыразителен, но даже он не мог скрыть звучавшей в нем гордости и любви.

Такси остановилось у спортклуба.

— Войдем, — снова пригласил Разерскилн. Джервэз последовал за ним, лениво думая о том, что Джим поседел, поскольку вообще это заметно на рыжеватых волосах.

В комнате, в которой ему пришлось ожидать брата, разговаривало двое мужчин, один необычайно толстый, другой — обычный тип лондонского биржевика, преуспевающего, сдержанного, приятного.

Человек со складками жира над воротничком прохрипел:

— Так что я купил ей браслет, и влетел он мне в две тысячи… Строгих правил, или легкомысленная, или какая бы там ни была — никогда не подозревайте вашу жену! Обходится чертовски дорого!

Звучный, вежливый смех, еще несколько деталей, еще выпивки — и мужчины поднялись уходить.

Джервэз узнал в толстяке Ланчестера; другого он не знал. Он кивнул Ланчестеру; тот просиял и низко поклонился в ответ, хотел, видимо, заговорить и не решился. Джервэзу приходилось сталкиваться с ним по делам благотворительности, касавшимся больниц; он вспомнил, что Ланчестер был очень щедр и, что особенно говорило в его пользу, втайне исключительно щедр к детской больнице.

«Всегда любил ребят», — сентиментально хрипел он.

Вошел Разерскилн и заказал напитки.

— Как дела? — спросил он. — Устроил ли ты дренаж на Нижних лугах?

Джервэз это сделал. Они обстоятельно потолковали о разных системах орошения.

— Как поживает твоя жена?


— Приезжай, пообедаешь с нами и увидишь ее. Ты слышал…гм… что она была больна?

Красное лицо Разерскилна выглядело деревянным.

— Да. Тяжело?

— Да.

— Чертовски не повезло.

Пауза. Потом Разерскилн, подогретый прекрасным виски, продолжал то, что он в более холодные минуты назвал бы болтовней:

— Гм… есть надежда?

— Не думаю.

— Немного рано, собственно говоря.

— Должен завтра видеть Кита, — сказал Джервэз.

— Да. Великое событие. Приезжай завтра завтракать в Гардс-Тент вместе с Филь!

— Благодарю. В час тридцать? — Они снова выпили.

— Ну, едем к нам обедать. — Разерскилн размышлял.

— С удовольствием бы, но я так редко бываю в Лондоне… а тут есть одна женщина…

— О, хорошо. Загляни, когда сможешь.

Они расстались у дверей клуба. Джервэз пошел домой и по дороге встретил Тедди Мастерса, во фраке и в цилиндре набекрень, мрачно и бесцельно бродившего по улице.

Тедди приветствовал его:

— Алло, сэр! — и машинально улыбнулся.

Он не сознавал, что в этом «сэр» — дань молодости зрелому возрасту; но Джервэз уловил оттенок и страдал.

Но для Тедди все условности языка казались естественными по отношению к Джервэзу. Джервэз был тем, кто нанес ему самую тяжкую рану в жизни. Тедди мог делать дела, мог стараться забыть — но не забывал.

Он любил Филиппу той наивысшей, истинной любовью, которая так редко встречается и которая так длительна, пожалуй — единственная длительная любовь. Та любовь, которая создает счастливые браки и довольство жизнью, потому что она является такой же необходимостью для людей, ее ощущающих — имеющих счастье ее ощущать, — как дыхание или сон.

До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался; он всегда знал, что «сходит с ума» по Филь и она всегда была тут, всегда можно было «сходить с ума», смеяться и вместе с тем быть счастливым.

Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:

Хоть я брожу по далеким путям,

Никогда не сомневайся во мне, дорогая!

Моя любовь не из тех, что блуждают,

— Хоть и брожу я по далеким путям…

Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.

Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервэзом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и Флика… Никто из компании молодежи не называл больше Джервэза его прозвищем по игре в поло.

— Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, — сказал Джервэз, закуривая папиросу.

— Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует; я буду виноват, если мы не произведем фурор.

— Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?

— О, ничего особенного. Вы увидите.

Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно «брел» к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же «иметь кого-нибудь, с кем можно повсюду бывать», нельзя же вечно шататься одному…

Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.

Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:

— Я обожаю вас!

Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать… «Все парни так делают», — сказал бы Майкл Арлен.

Тедди выехал из дома и переселился на Шепердс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями — эффектно и очень неподходяще к Тедди. Его товарищи по клубу и сослуживцы замечали это и открыто зубоскалили:

— Эге-ге! Тедди, ты — падший ангел!

Ему было все безразлично… Майлс, его брат, находившийся в Кении, написал ему, не стесняясь в выражениях, резкое письмо, а он всегда относился с уважением к «старине Майлсу».

Теперь же ему было все равно.

Казалось, он потерял способность реагировать; он все еще сам оплачивал свои счета и кое-как перебивался, но принимал в подарок шелковые халаты, носовые платки, диван, нескончаемое количество дорогих папирос и ящики вина.

Леонора ждала его; по крайней мере, она приноровила свой спуск с лестницы из ее комнаты к тому моменту, когда он подымался по единственному короткому пролету.

Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный «cachet», и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.

В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр; в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, красиво причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно синие глаза нежно улыбались Тедди.

— Алло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?

Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.

— Нет. Я думаю, на меня влияет жара.

— Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете…

Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу неоконченной, протянула к нему руки. Она заключила его в душистые объятия; его обнимали, целовали, ему что-то шептали; он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, так как он любил Филиппу, — более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру — в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.

— Любишь меня? — прошептала Леонора с закрытыми глазами.

— Конечно.

— Скажи это. — Он сказал.

— Целуй меня еще! — Он поцеловал ее.

— Ну, теперь мы должны быть благоразумны! — Она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.

Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души мыслил: «Хвала Господу за крепкие напитки!»

Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:

— О, позвольте мне!

У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервэзе… Он наконец с ужасающей ясностью понял, что то, что она не почувствовала в нем перемены, и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, — являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, она не могла бы встречаться с ним так непринужденно.

Он хотел отказаться от танца — понуждал себя к этому, но не смог; вместо того, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру…

Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье… случайные завтраки вместе… «Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем… Ну, конечно, что за разговор…» «Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать…» И он виделся, таким образом, с Филиппой ежедневно в продолжение того времени, что Джервэз был в отсутствии…

Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южноафриканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.

Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин; это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.

Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервэзом. Ее очарование было для него ударом по сердцу; он заметно дрожал, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.

— Неужели уже начинается страх перед рампой? — поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.

Он остался в так называемой «зеленой комнате», где лакеи разносили напитки и сандвичи; наконец, пришла и Филиппа, Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шиншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.

— Как, Тедди! Вы еще не готовы?

Он проклинал свою недогадливость; как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.

Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную — костюм греческого пастуха, — и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.

С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.

В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его «Caprice Viennois», то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они в ожидании своей очереди стояли вместе, случайно совсем одни.

Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.

Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал: «Люблю тебя!»

Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:

— Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате! — Она схватила бокал шампанского и подала ему.

Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной; но он уже не мог остановить этот низкий смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, — смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!

— Пейте, пейте, пожалуйста! Вы, в самом деле, больны, — просила Филиппа, и он выпил, поставил стакан и снова стал тем человеческим существом, которое она обычно встречала. — Знаете, — сказала ему Филиппа, — вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.

В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:

— Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?