— Если что? — спросил Арчи.

У нее не было намерения это сказать, но она быстро продолжала:

— Если все идет не так, как нужно. Если не хочешь встречаться с людьми, потому что они скверно относятся к вам… Но никогда нельзя избежать встречи с некоторыми из них…

Какая-то внутренняя преграда, которая сдерживала Арчи, вдруг прорвалась в нем. Ничего не было так далеко от его мыслей минуту или две секунды тому назад, как то, что он сделал…

Он сидел, наклонившись вперед, не сводя глаз с Филиппы; неожиданно он схватил ее в объятия, быстрым движением приблизил ее лицо к своему и поцеловал ее в губы со страстью, которая ее оскорбила. Так же внезапно он отпустил ее; они смотрели друг на друга, бледные оба, оба с горящими глазами, оба безмолвные, тяжело переводя дыхание.

Филиппа поднялась, и ее движение точно толкнуло его на последнее отчаянное усилие приблизиться к ней и умолять ее. Арчи упал на колени и, задыхаясь, страстно прижался к ней. При ясном свете луны его высоко поднятое лицо даже в этот момент напомнило Филиппе ее прежнее сравнение его с богом солнца, и даже в эту минуту бушующего гнева что-то в повороте его головы, изгибе губ и изогнутости бровей тронуло ее.

Совершенно забыв об условностях, о своей любви, о себе, забыв обо всем на свете, он поднялся с земли, усеянной лепестками, взывая к ней…

— Вы не понимаете, вы не чувствуете, — прерывающимся голосом говорил он, и вдруг его голова очутилась на ее груди, и она почувствовала сквозь шифон своего платья его горячие губы и жар пылающего лица, прижимавшегося к ее груди. У нее на мгновение явилось странное и сильное желание приласкать его.

«Я, должно быть, с ума сошла!» — подумала она, решительно и злобно оттолкнув его.

— Это безумие… Вы не можете чувствовать… то, что вы говорили… Уходите, вы…

Он моментально вскочил, преграждая ей дорогу, с почти угрожающим видом.

— Да, это безумие, — воскликнул он горячо, — но, во всяком случае, это истинное безумие любви. Люди так любят — это бывает. Я вас так люблю. Я обожаю вас, слышите? Не уходите… выслушайте… Это не может оскорбить вас…

— Я не хочу слушать. Пустите меня, вы должны меня пустить…

Ей удалось проскользнуть сзади него, и она побежала по белым ступеням, которые казались ей бесконечными, и прошла в отель через боковую дверь. У себя в комнате она опустилась на кровать, прижимая холодные руки к горящим вискам. В глубоком удивлении она спрашивала себя: чувствует ли она гнев сейчас? Что же она, в таком случае, чувствует и что она чувствовала тогда? Во всяком случае, нечто совершенно не похожее ни на какое другое чувство, которое она когда-либо испытывала.

Все это было так безумно, почти невероятно, и все же это произошло.

Платный танцор, который сказал ей совершенно откровенно о своей бедности, просто обнял ее, поцеловал и, по-видимому, безумно влюбился в нее!

Она не знала, что она при этом чувствовала, но одно только воспоминание приносило с собой повторение того удивительного трепета, легкого, бесконечно приятного, немного пугающего, который охватил ее, когда Арчи целовал ее губы, целовал их так страстно.

Значит, это была страсть…

Она подошла к широко открытым окнам, защищенным тончайшей проволочной сеткой.

Ни разу в продолжение своего двухлетнего замужества она не испытывала подобного трепета… Ни разу…

Она только теперь это познала, и это бесконечно отдалило от нее Джервэза и ту полосу ее жизни. Она разделась и постаралась уснуть, но снова и снова сладостный трепет пробегал по ее телу, и она прятала разгоряченное лицо в подушку, чтобы забыть его, не признаваться в нем.

Она заснула, когда было уже светло, и проснулась с чувством усталости и с синими кругами под глазами.

Чувство усталости победило робкий романтизм, а условности и вкоренившиеся взгляды хорошо опекаемой юности и замужества снова полностью захлестнули ее, подавив едва зародившиеся надежды и мечтания этой ночи.

«Это невозможно!» — мрачно думала Филиппа, вспоминая поцелуи в лунную ночь.

Она медленно встала, одеваясь бесконечно долго, как одеваются люди, когда их мучают тяжелые мысли.

Когда, наконец, она была одета, она старалась оттянуть время, чтобы не сойти вниз, и сердилась на себя за то, что поставила себя в такое положение, из-за которого ей приходилось испытывать все эти неприятности.

В корреспонденции, которую ей вручили, когда она выходила из комнаты, оказался ряд официальных документов, связанных с ее разводом.

Разбор и просмотр этих документов с потрясающей силой вернули ее к действительности.

Романтика!.. Случайные поцелуи!..

Нечего удивляться тому, что произошло, если вспомнить, что все знают ее прошлое!..

Она поднялась, твердо решив идти по намеченному ею пути. Она уедет отсюда, уедет подальше; она чувствовала, что она обречена и что у нее нет никаких средств защитить себя.

Бегство было ее единственным оружием.

Она позвала горничную, чтобы та упаковала ее вещи, заказала автомобиль и велела шоферу ожидать ее у подъезда.

Она никого не видела, когда спускалась в лифте; и, когда автомобиль мчал ее по дороге в Канн, она также не увидела ни того, кто напоминал ей бога солнца, ни других простых смертных. И с каждым километром условности все более и более теряли свое значение; а когда она остановилась в отеле «Мажестик», они стали совершенно ничтожными. Бесконечно тянувшееся время и пустота в холле и на террасе перед отелем вызывали в Филиппе гнетущее чувство тоски и одиночества.

Она пошла в город, над которым нависла летняя скука, купила книги и газеты и в старом номере «Таймса» прочла о помолвке Камиллы с Разерскилном.

Это было замечательно приятное известие, и она тотчас же поехала на телеграф, чтобы послать им поздравительную телеграмму; но как только автомобиль тронулся по направлению к отелю, ее снова охватила тоска.

Как бы то ни было, Камилла и Разерскилн были для ее потеряны; ничто так не отрывает друзей, как их полное счастье.

Она была искренне рада, что они поженятся, но известие об их счастье еще более подчеркнуло ее одиночество. Она представила себе Джима таким торжественным и важным, словно юношу, идущего под венец… Милый, милый Джим, такой порядочный, не то что современные молодые люди, такой славный, разумный и вместе с тем такой простой!

А Камилла нуждалась в надежной опоре, хотела преклоняться и любить всем своим существом. Идеальная жена в прекрасной оправе!

В сумерки Филиппа думала о них, и эти мысли погружали ее в мрачную меланхолию, усиливая сознание ее одиночества.

В громадном отеле, только наполовину открытом для немногочисленных летних гостей, сегодня вечером давался большой бал.

Филиппа одевалась на бал без всякого увлечения; когда же она сошла вниз и увидела деревья, увешанные электрическими лампочками, похожими на золотые, пурпуровые и фиолетовые цветы, это вызвало в ней проблеск интереса.

Пел русский хор, и увлекательная красота мужских голосов взволновала ее.

Она грустно размышляла: что легче переносить — печаль в одиночестве или быть одинокой среди всей этой красоты? Она чувствовала, что красота музыки и лунного отражения в море еще больше подавляла ее душу.

Она усиленно старалась не думать об Арчи или же думать о нем с негодованием, но это ей плохо удавалось. Никогда ни одна женщина действительно не сердится на мужчину за то, что он ее любит, даже тогда, когда его любовь не особенно почтительна; ведь впоследствии она будет такой — нужно только немного исправить в ней какую-то точку зрения.

Наконец, чтобы победить свою слабость, Филиппа умышленно начала бичевать себя:

«Мужчины считают меня теперь доступной, и так они смотрят на всех разведенных жен… И то же самое думает и Арчи».

Это было в точности то, что он и думал, почти то, что он сказал Форду.

Если бы Филиппа, поселившись в отеле, была не замужем и находилась под покровительством семьи, он бы не так безумно влюбился в нее. Но она появилась как женщина, которая, несмотря на свою молодость, уже была замешана в прошлом в любовной трагедии; она еще носила на себе манящие следы этой трагедии, и он сказал себе: «А почему бы и нет? Если у нее имел успех тот бедный малый, который погиб, так почему бы и мне не попытаться?»

Ни один мужчина не выскажет этих мыслей открыто; но в его сознании они всегда отчетливы и ясны.

Когда они говорили о разводе Филиппы, Форд выразил весьма обычное мнение мужчины, сказав Арчи с легкой усмешкой:

— Полагаю, что она получила по заслугам! — Услышав это, Арчи загорелся гневом.

— У тебя мерзкая точка зрения! — воскликнул он. — Откуда ты знаешь, что все это правда и что леди Вильмот виновата?

— Я ничего не знаю, — возразил Форд так же горячо, — я только считаюсь с решением суда и руковожусь здравым смыслом! Бьюсь об заклад, что не много разведенных женщин получают развод, не заслужив его! Мужчин таких тоже много, но мужчины — это совершенно другое дело. Веришь ли ты, что леди Вильмот не виновна? Конечно, не веришь; ты ведь не так глуп.

Этот разговор произошел до того, как Арчи пошел к себе. Он настолько был взволнован, что не мог уснуть и, лежа с открытыми глазами, ругал Форда, самого себя и все на свете, тем не менее испытывая сильнейший душевный подъем.

Он проснулся взвинченный и как-то необычайно счастливый и хотел было направиться вниз, как в его комнату влетел Форд с радостным выражением лица, сияющими глазами и полным возбуждения голосом:

— Арчи! Я не знаю, что со мною делается… я чувствую, что схожу с ума!.. То, что ты сейчас увидишь, — правда! Я телеграфировал и получил ответ. Читай — вот…

Он протянул Арчи бумагу, в которой значилось, что умерший в Канаде родственник Форда завещал ему пять тысяч фунтов стерлингов. Письмо было от одной лондонской адвокатской конторы, которая сообщала ему о необходимости немедленно поехать в Канаду.

Когда Арчи, так же обрадованный, как и он сам, вернул ему письмо, Форд сказал:

— Я должен уехать сегодня же — с Перри.

— Что-о-о? — удивленно спросил Арчи.

— С Перри. Я всегда ее любил. Я скажу этой скотине Пьеру… Она меня тоже любит. Я думал, ты знаешь об этом!

Через секунду он уже исчез, и Арчи слышал легкие шаги его бежавших по длинному коридору ног.

Он поспешил вслед за ним и встретил Марко, который тотчас же окликнул его, чтобы поговорить с ним, и рассказал ему, между прочим, что Филиппа уехала.

— Уехала? — переспросил он.

— Увы, да. В Канн. Может быть, в Лондон. Я не знаю.

Арчи сразу забыл о Форде — так потрясло его это известие. Она уехала из-за него, не сказав даже ни единого слова.

Круто повернувшись, он вышел на залитую солнцем и кишевшую людьми террасу, где над маленькими столиками пестрели яркие зонтики.

Сидевшие за столиками пили коньяк со льдом, оранжад, лимонад, ели пирожные. Большинство публики было в купальных костюмах и в мохнатых купальных халатах.

Несколько знакомых поздоровались с Арчи; он их даже не заметил и быстро прошел в самый конец террасы, подозвал автомобиль и велел шоферу ехать в Канн.

Но в Канне не было и следа Филиппы; он ничего не мог узнать о ней и на вокзале. Тогда он возвратился обратно и остановился у виллы, где Перри встретила его радостными криками, а Руперт обхватил его и потащил в дом.

Много позже Арчи, возвращаясь с Фордом, сказал:

— Леди Вильмот уехала.

Форд равнодушно отнесся к этому известию:

— Неужели? Надеюсь, что этот дурак в отеле оставит нам комнаты. Ему надо только хорошо дать на чай.

— К сожалению, тебе придется обождать немного, потому что Перри не будет готова к тому времени.

— О, теперь меня это не трогает! — с жаром промолвил Форд. — В четверг мы, во всяком случае, зарегистрируем наш брак в консульстве. Я считаю, что все идет хорошо и скоро, если принять во внимание, что я только сегодня узнал об этом наследстве!

— Неужели ты так хочешь на ней жениться, что настолько спешишь со свадьбой?

— Как бы я ни спешил, это не может быть слишком скоро для меня. Ведь я люблю ее, чудак человек!

Они поженились, как Форд и стремился, и устроили свадебный завтрак для четверых: Руперта, Перри, Форда и Арчи. Арчи надел свой единственный парадный синий шевиотовый костюм прекрасного покроя, а Форд расфрантился и блистал великолепием, «будучи теперь, как никогда раньше, человеком со средствами!».

Перри и он строили тысячу различных планов: они будут заниматься садоводством, будут разрабатывать копи, займутся кино, откроют дансинг… Они решили уехать из Канна через две недели… Они болтали, смеялись и смотрели друг на друга. Наконец, Арчи нашел возможным уйти.