— Разговоры — ерунда. Давай лучше предадимся пороку, — дразнящим тоном сказала я, дергая спортивную рубашку, маня к постели, до которой было недалеко — просто пройти через кухню.

Оливер помрачнел.

— Если мы собираемся этим заняться, а Бог видит, я этого очень хочу, мне нужно знать, что ты этого не делаешь ни с кем другим. Мне нужно знать, что ты моя девушка. — При этом он выглядел лет на двенадцать.

Для тех, кто побывал замужем, словосочетание «моя девушка» неудержимо напоминает школьные спортивные матчи и тому подобную чепуху.

— Твоя девушка? Оливер, это же не фильм про жизнь в маленьком городке. Ты хочешь меня заарканить? — Я не сомневалась в том, что Оливера я хочу больше, чем всех остальных, но быть его девушкой?

— Да, детка, для начала. Я не пытаюсь давить на тебя или предъявлять ультиматум. Я просто хочу сказать, что после нескольких недель свиданий я вряд ли смогу с тобой встречаться дальше, если одновременно у тебя будут другие. — Если бы это было кино, я бы сейчас вышла из роли и ошарашено уставилась в камеру.

— Ээ… милый? Это точно ультиматум. Это даже не смешно.

Губы Оливера изогнулись в зловещей улыбке, но не успел он возразить, как я толкнула его на кровать и крепко поцеловала.

— Ты победил, а теперь заткнись и трахни свою девушку!

После отличного секса (всеми возможными способами) Оливер вдруг расхохотался.

— Стефани, ты сдвинула мебель! — Пока мы занимались сексом, моя белая кровать самопроизвольно сдвинулась.

Я бросилась в кухню и поставила кипятиться воду для спагетти, а потом поставила диск с классическим роком.

— Да, малыш, у меня всегда так. Мой папа грузчик, так что у меня это в крови.

— Так что, ты такая складная потому, что у тебя целый склад грузов?

— Ну уж нет, умник! — Я взбила волосы и завертелась в такт песне Дженис Джоплин.

Кончилось все тем, что мы поели в постели. Оливер подавал мне розовые нити спагетти, которые скручивались клубками у меня во рту.

— Боже, какая же я классная! — похвасталась я, оторвавшись от жевания.

— Это точно, Стефани Тара Кляйн, и еще очень скромная. Я передвину кровать на прежнее место, хочешь?

Но мне понравилось новое расположение кровати.

— Нет, мне по душе смена перспективы. Давай оставим кровать здесь. — Уткнувшись в шею носом и спрятав лицо, я улыбнулась тому, что сказала «оставим», а не «оставлю». — Я поцеловала его, а потом легонько куснула в шею, вдыхая теплый запах мыла и кожи. Пока мы разговаривали, я чертила на его груди невидимые узоры, а потом вдруг заговорила про то, как бы мне хотелось, чтобы люди имели право выбирать, что им помнить, а что — нет.

— Нам не дано такой возможности, — сказала я. — Но я очень хочу сохранить сегодняшние воспоминания.

Шепча это, я гадала, спит Оливер или нет, ну, знаете, мы иногда откровенничаем с человеком, когда он спит, о вещах, которые страшно сказать в лицо. А в душе мы надеемся, что он не спит и все слышит. Я бы такое запомнила. Но заснуть я не смогла; классический рок все же больше смахивал на рок, чем на классику.

Когда я встала, чтобы уменьшить громкость, Оливер пошевелился.

— Спи, спящая красавица, — прошептала я.

— Нет, я уже проснулся, — пробормотал он сквозь сон.

— Хорошо. — Я пристроилась рядом с ним. — Тогда расскажи мне на ночь какую-нибудь сказку.

Я прижалась к нему и поцеловала в щеку.

Оливер начал рассказывать мне о ловце жемчуга по имени Фебиус, но постепенно стал сонно смазывать слова.

Я вспомнила, какие истории рассказывал мне на ночь Гэйб. Он непременно включал в них дорогую кухонную утварь фирмы «Уильямс-Сонома». Гэйб рассказывал про наше будущее, про то, что у нашей дочери будут рыжие волосы, такие же, как у меня, и он станет носить ее по всему дому, и позволит трогать мамочкины кухонные принадлежности, объясняя, как они действуют.

Когда мы с Гэйбом укладывались спать, то друг друга обихаживали. Мы обнимались, и я начинала почесывать ему спину. Ощутив какой-нибудь бугорок, я старалась его сковырнуть, хотя потом Гэйб потребовал, чтобы я перестала давить прыщики на спине ногтями.

— Никаких ногтей! — кричал он.

Потом он трудился над моей спиной, исследуя ее на ощупь. Иногда он по ошибке пытался сковырнуть родинку, и я взвизгивала. Он целовал меня, успокаивая. А я, в свою очередь, сетовала на то, что ему нужно освежить дыхание.

— Ты пахнешь так, будто изменяешь мне с каким-то крошечным человечком, и он навонял у тебя во рту! — жаловалась я.

А Гэйб смеялся и отвечал:

— Ну, давай-давай, говори! — Он легонько встряхивал меня: — Скажи это!

— Ладно, пахнет так, будто здесь был лилипут. — Гэйб любил это слово, и меня заставил полюбить его.

Затем он разражался хохотом, словно мальчишка, только что услышавший слово «пенис».

Я так любила то, что мы столько всего знали друг о друге. Меня одновременно бесило и умиляло, что он обожал потирать себе яйца, а потом подносить ладони к лицу и нюхать, восклицая: «Ох, какой класс. Все на свете должно благоухать так, как эти малыши!» Он не шутил, но меня это смешило. Мне нравилось, что иногда он перенапрягался в спортзале, накачивая мышцы ног, и пару дней мне приходилось помогать ему спускаться с лестницы. И он тоже относился ко мне с подобным терпением. Он знал, что, когда «укладывалась в постель, мне нужно было удобно устроиться, принять, как он это называл, положение вратаря, хоть это и лишало его возможности шевелиться. А он всегда любил спать близко-близко, хоть кровать у нас была очень большая. Гэйб разрешал мне надевать его рубашки, шарфы и даже лыжную куртку, если я замерзала; он жаловался, но потом говорил, что я очень сексуальна в его одежде. Он говорил, что так я становилась для него ближе.

Я высвободилась из объятий Оливера и повернулась на бок, чтобы почесать себе спину.

— Я же сказал, что поставлю ее на прежнее место, — пробормотал он во сне.

— Что поставишь, спящая красавица?

— Твою кровать. Если хочешь, я передвину ее обратно.

Я поцеловала его в лоб:

— Не тревожься, милый. Мне нравится все как есть.

— Ты в этом уверена? — Он пошевелился и прижался ко мне.

Его теплое обнаженное тело сияло в полутьме, как египетский хлопок.

— Да, мою мебель больше никто трогать не будет. Хватило с меня непрошеных перестановок а-ля Ром.

Когда-то Ром была настоящим декоратором. Ну ладно, не была, но получила в университете штата Огайо диплом дизайнера-декоратора. До сих пор она рассказывает новым знакомым о своей дружбе с Робертом Льюисом. Наверное, она имеет в виду, что сидела рядом с ним на занятиях. Если бы они действительно дружили, то я бы, наверное, только об этом и слышала. Все, чем можно похвастаться, она повторяла непрестанно. А про Ричарда Льюиса она ничего толком и не говорила.

Насколько мне известно, мисс Ром никогда не занималась дизайном профессионально, хотя она делила свое время между «Бергдорфом» и «D&D». Она помогала декорировать дома своих богатых друзей, предлагая им скидки на фирменные ткани. Ее любимый стиль был строгий и одновременно пышный: картины маслом в золоченых рамах, изображающие собачек, над каминной полкой вытянутые корзинки с сухими гортензиями и шелковыми цветами — и все это висело в домах Тинека и Энглвуда, штат Нью-Джерси. Цветочные корзинки считались ее фирменным знаком. Честно говоря, они напоминали индюшачью попку, и я не знаю, зачем ее друзьям потребовались одинаковые интерьеры. С таким же успехом можно прибегать к услугам одного и того же пластического хирурга, чтобы носы у всех были одинаковыми.

Мне бы следовало почуять недоброе, уже когда я позвонила Гэйбу, выясняя, что купить к обеду.

— Ни-че-го, — произнес он таким мрачным тоном, будто я совершила нечто постыдное.

— Ты уверен? Я иду домой и по дороге могу сделать покупки.

— Нет, не надо, и потом тут мама. — После короткой паузы он продолжил негромким голосом с оттенком презрения: — Мне сейчас некогда; увидимся, когда ты вернешься. — И он резко повесил трубку.

Вовсе не стремясь встретиться с Бульдогом, я замедлила шаг, бредя мимо опрятных окон, за которыми шла благополучная жизнь — с канделябрами и встроенными полками для книг. Мне тоже хотелось такой жизни, теплой и аккуратной, пахнущей жареным цыпленком в розмарине, и с посудомоечной машиной. Мне хотелось целой жизни ленивых воскресений перед зажженным очагом.

«Изысканный дом», вершина среди магазинов домашней обстановки, был прямо за углом от нашей квартирки в Верхнем Ист-Сайде. По выходным я копалась там в образцах краски, обдумывала сравнительные достоинства жалюзи и уютных штор и уговаривала продавщицу позволить мне подержать образцы тканей для штор еще неделю. В конце концов, каждый из нас начинает пахнуть своим домом; я найду какой-нибудь чистый аромат, что-то вроде духов «Диптик». Мне хотелось, чтобы у нашего дома был особенный запах, чтобы нас объединял не только налог на брак. Я прочла горы книг о трещинах в старинной мебели, о том, как привести в порядок находки с блошиного рынка, и о фен-шуй. Я намеревалась сделать наш дом удобным и действительно нашим. В моей сумочке копились образчики тканей, перемешанные с эскизами мебели, нарисованными на ресторанных салфетках. Пришло время, и я выбросила содержимое сумочки. Но наша первая квартира стала именно такой, как мне мечталось.

Добравшись до дома, я не смогла открыть входную дверь. Ключ поворачивался, но что-то мешало мне войти. Внезапно я почувствовала себя так, будто вот-вот застану Гэйба с любовницей.

— Ох, сейчас, сейчас! — отозвалась, тяжело дыша, Ром. Я изобразила улыбку. Затем дверь распахнулась, а вместе с ней — и ящик Пандоры. — Сюрприз!

Диван стоял теперь по диагонали, мои книги оказались в спальне. Все вещи поменяли свои места. Мой ночной столик с вибратором и противозачаточными таблетками переместился в другой конец комнаты. Я чувствовала себя не просто униженной; я побелела от ярости. Пока я озирала произведенные изменения, на моих глазах были порваны салфетки с моими же чертежами. Бесконечные расчеты, вырезки из журналов, потраченное время — все кануло без следа. Ром захватила мою жизнь.

— Правда, прелесть?

Я не знала, на кого или на что наброситься сначала. Постаравшись скрыть, насколько я оскорблена, я спросила:

— Ух ты, и с чего это все? — Я зашагала взад-вперед, грызя заусенцы.

— Да знаешь, просто новый взгляд на вещи. — Ром даже крутанулась на месте от возбуждения. — Здорово, правда?

Ром уперла руки в свое подобие талии. Одета она была в оранжево-розовое… сверху донизу. Все оранжево-розовое — брюки, замшевые туфли, джемпер, даже оправа для очков. Мне захотелось живьем освежевать ее и продать полученный кусок жира ее тощему сыночку.

Если бы я попросила свою маму помочь мне переставить мебель, то она бы по крайней мере забеспокоилась:

— Ты уверена, что это необходимо? Гэйб не рассердится? Не стоит ли с ним посоветоваться?

Существуют границы дозволенного. Ром явно о них никогда не слышала, а чертов Гэйб, о Боже… Он явно ни разу не встревожился, ни разу не сказал что-нибудь вроде: «Ма, может, стоит поинтересоваться мнением Стефани?» Вместо этого я пришла домой и обнаружила там пот и уничтожение. Потел Гэйб, передвигая мебель по ее команде, а уничтожить его хотелось мне.

Даже если вы злитесь на мужа, ни в коем случае не стоит скандалить с ним на глазах у членов его семьи. С таким же успехом можно вручить своей кошмарной свекрови плакат с надписью: «Я знала, что так и будет!» Она будет гордо демонстрировать его при каждом визите, а за обедом с подругами, если ее станут спрашивать о нас, прошепчет в ответ: «Ну, они так ужасно поссорились, когда я их в последний раз навещала. Мы с Марвином никогда не скандалили. Посмотрим, долго ли продлятся подобные отношения». Потом она оттопырит мизинец, глотнет чаю, и нежные меренги растают в ее желчном ротике. Поэтому вы благодарите ее за помощь и советы, а вечером ложитесь спать на подушку, горько-соленую от беспомощного раздражения. А в голове у вас вместо колыбельной звучит фраза: «Ты такой маменькин сыночек».

Когда мы легли, Гэйб прошептал мне в спину:

— Я просто хотел доставить ей удовольствие, но, Стеф, я чувствую, что ты огорчена. Если хочешь, я все сейчас переставлю. Мне все равно больше нравится, как ты все устроила.

— О Господи, лучше не заговаривай об этом. Ты все делаешь задним числом. Ты извиняешься тайком и любишь меня по секрету. Неудивительно, что твои родители меня ненавидят — ты же им никогда не показывал, что любишь меня. Наша любовь куда важнее проклятой мебели, а они все еще не подозревают, что мы женаты!

— О Боже! Оставь драматический тон. — Он отстранился. — Я сдаюсь. Давай, засыпай в бешенстве. Мне плевать.