Отец Александр всплеснул руками.

– Да не волнуйтесь вы, – успокоил его Палёв, – до съедения братьев меньших я не дошел, а вот лаваш с лотка у кавказца умыкнул.

– Украл?

Палёв развел руками:

– Поймали бы, били б ногами, и были бы правы, ведь «не укради», и даже вы, отец Александр, их не осудили бы.

– Я-то вас не сужу, а жалею как заблудшую овцу.

Георгий Дмитриевич расхохотался:

– Трогательно… Ей-богу, – он осек смех и с самой серьезной миной спросил. – Кстати, а кто такая Она?

– Кто Она? – отшатнулся с опаской отец Александр.

– Та, которой мы всегда клянемся.

– Кому, кем клянемся?

– Ну, Богу – понятно, а Ей – кому? Кто такая Она? Почему сначала Ей, а потом Богу?

– Ах, Ей!

– Да, Ей. Кому Ей? Изиде? Она же – София. Афродите? Богородице?

– Вы… с вашими вечными штучками, – безнадежно махнул рукой отец Александр.

После ужина он удалился отдохнуть. А на пути в каюту сделал неожиданное открытие. Проходя через салон «Азур», на обратной стороне стеклянной двери прочитал в зеркальном отражении название и часто-часто закрестился: «Ба! И тут Руза! На тебе! Мой удел, планида… Царица Небесная! А ведь не случайно… Да только поди разберись, какой в том смысл, намек? Руза Небесная… морская. Куда меня занесло. И этого Пифагорыча, не ведающего, что творит, зачем послало? Имена ему нехристианские подавай… Ирод, конечно, злодей. Но узнай церковь об угрозе, уготовленной в младенце, что стало бы большим злом: обезвредить его или пустить все на самотек?»

Начинало слегка штормить.


19

Георгий Дмитриевич открыл кожаную папку; но не писалось, мысли на полный желудок были приземленными, взлететь им мешал булыжник из голубцов и котосупа. Он исправил несколько слов и захлопнул папку. Нашел в ящике стола акропольский снимок и поставил на стол: какой смысл прятать, если потом достаешь тайком и разглядываешь? Тайком-то от кого? От самого себя?

Елена его Гречаная на снимке безукоризненна. И ведь грамотно продумано: не цветной и не черно-белый, а в сепии, коричневато-молочный, будто в молоко капнули кофе, размешали, а потом тонкой струйкой вывели контур. И проявившийся образ уже не принадлежит реальности, но еще и не вошел в сферу мифа, а где-то на пути к нему, в области легенды. А она себя видела?

Стол накренился, фотокарточка, папка и весь алтарь съехали на один край, затем переехали на другой. Нептун заволновался.

Георгий Дмитриевич отправился на поиски точки наименьшей качки. Повсюду за перила лестниц были заложены непромокаемые пакеты на случай рвоты. Волны доходили до верхней палубы и лизали окна библиотечного салона. За столиками под зеленым сукном наряженные до безобразия старушки невозмутимо раскладывали пасьянс, да и толстяков не пробирала никакая качка – неотступно, с большими паузами между глотками, они тупо медитировали над пивом.

На выдаче книг сидела Елена Гречаная и мирно читала книжку в мягкой пестрой обложке. Было тихо, все подчеркнуто не замечали шторма, гарсон за стойкой бара готовил напитки.

– А что это ты, – сел напротив Елены Георгий Дмитриевич, – не при исполнении?

– Почему же? – оторвалась она от чтения. – В контракте оговорен и этот вид услуг. – Волна с силой ударила в окно. – В такую болтанку и ноги ломали… Концерт отложили из-за метеоусловий. Да я и отработала уже сегодня свое в Парфеноне.

Георгий Дмитриевич вспыхнул:

– Ты здесь, как солдат на службе. Женщина так жить не должна. Она солдат на другом фронте… Где очаг, зыбка. Нет этого, и она несчастна.

– Возможно. Но меня засосала эта жизнь.

– Хм, – Палёв с возмущением щелкнул по пестрой обложке. – Марья Леденцова, – прочитал автора. – Что это ты тратишь себя на такое мещанское чтиво?

– Так ведь больше ничего нет, – виновато приподняла Елена сутуловатые плечи. – На всех лотках только это. При всем желании не найдешь другое.

Палёв дал книжке щелчок, и та отлетела в сторону:

– И сколько тебе еще гоняться за ветрами, услужившими, уж я не знаю, кому больше, Эолу или Одиссею?

Елена кукольно моргнула.

– Ну, сколько осталось до конца контракта? – расшифровал он вопрос.

– Еще… три месяца.

– А потом?

– Потом суп с котом.

Палёв рассмеялся, вспомнив недавний ужин:

– Да, это наша национальная кухня. Только потом кот оказывается курицей.

– Что ты хочешь сказать? – удивленно подняла брови Елена.

– Я хочу… сделать тебе предложение.

Брови ее поднялись еще выше.

– Нет, конечно, ты девушка что надо, – невозмутимо продолжал Георгий Дмитриевич, – но это не повод, чтобы делать главное предложение. Я не знаю, как там насчет чувств, но помочь тебе определенно хочу. И могу. Выйдешь на сушу, езжай ко мне, в Питер.

– Ты так говоришь, будто корабль – тюрьма.

– А разве нет? Особенно для тебя. Нельзя же так всю жизнь болтаться, девушка. Я помогу вам найти место. Помогу без личной нужды и корысти, как сестры милосердия, великия княжны. Место вам даст очаг, семью. Если суждено со мной, то так тому и быть. А нет, будешь мне обязана не больше чем двоюродной тете ну или крестной матери. Записывай адрес. Ну, что смотришь, Елена Прекрасная? Мне ведь утром на берег. Пиши. Ты мне родней сестры. Мне тебя жалко… А жалость, она… роднит.

Елена достала из стола блокнот, вырвала лист и под диктовку записала все координаты. Она хотела сказать что-то важное, да за спиной Георгия Дмитриевича вырос отец Александр.

– А я вас везде обыскался, – хлопнул он его по плечу, – хотел сказать про Рузу-то, не дает мне спокойствия. Может, вы, как Пифагорыч, растолкуете мне Божественный замысел?

Они ушли. Какой-то мальчик сдал комиксы о проныре Микки-Маусе, Елена открыла Марью Леденцову, но чтение не шло, она стала разглядывать адрес Палёва. Что ж… Богатырь в наше время? Возможно, это выход. Возможно, решение… Она уже на всех лайнерах поплавала… Иногда подходили туристы, помнившие ее по другим круизам. А в системе этого не любят. Три месяца – и полная свобода. Можно устроиться на Украине на заработанное… Но разве можно создать тихое житие среди всеобщего бедствия? Край-то разбойный. В России сейчас спокойнее, оттуда не бегут деревнями батрачить… в просвещенную Европу. А если там есть на кого опереться…

Она свернула листок и спрятала в нагрудный карман спортивного костюма.


20

Шторм разыгрался не на шутку, будто хотел передать привет от «Титаника». А ведь тот океанский лайнер был гигантом, «Эль Сол» в сравнении с ним лилипут.

Георгию Дмитриевичу волны ударили в голову, как хмель: ведь вот оно рядом, за окном, бушующее нутро стихии! Вот пучина, бездна! Только руку протянуть – и вот она, непостижимая, неукротимая! Вот он – пуп моря ! Можно потрогать – не то, что звезды!

Он попытался открыть дверь на прогулочную палубу:

– Хочу взглянуть в лицо бушующего естества!

– Безумие! – попытался удержать его отец Александр.

– Одиссей и не тому смотрел в лицо! – Палёв отстранил его и навалился на дверь против силы ветра, теплоход шатнуло, дверь поддалась, и его катапультировало на палубу. Хорошо, он успел схватиться обеими руками за внутренний поручень, не то снесло бы в зев «бушующего естества».

Нечего делать, Отцу Александру пришлось податься на выручку и, проделав тот же путь; он зацепился в двух шагах от Палёва, а тот изо всех сил, кричал:

– О, море! Поведай мне о Пифагоре!

«Совсем рехнулся», – ахнул отец Александр, плотнее прижимаясь к корпусу теплохода и пытаясь сделать шаг, полшага вперед.

А Палёв Байроном неистовствовал перед лицом стихии:

– Ты видело его! Несло в своих ладонях

В далекие края познания-изгнанья!..

Рык моря заглушал голос, похищал слова, но Георгий Дмитриевич не сдавался, кричал еще сильнее; жилы напрягались на шее до разрыва:

– Поведай же доподлинно сказанье! О, море!

Тут он сделал совсем безумный шаг: отпустил внутренний поручень и переметнулся к поручню вдоль края палубы, вцепившись в него разве что не зубами. Так нас манит бездна и высота.

– О, море!.. – его окатило волной, тряхнуло, переметнуло почти к корпусу палубы и обратно, на край, но он удержался. – …О Пифагоре!

Отец Александр прилип к корпусу, как улитка, и оглянулся: надо выбираться.

Судно накренило и бросило с новой силой. С Палёва вода текла тремя ручьями, он не удержался; перекрутив, как оловянного солдатика, его вышвырнуло за перила, пальцы соскользнули, и он повис на них на одной руке. Море ревело.

– Руку! – донеслось до отца Александра сквозь рев.

Он отнял десницу от поручня:

– Держись! – но подать ее было равноценно самоубийству, быстро перекрестился: «Промысел… мне ль менять?..», теплоход качнуло, Палёв сорвался, исчез в ревущем мраке. Не донеслось даже крика.

Отец Александр хотел было взглянуть, что творится за бортом, да какое там: кругом сплошная чернота, летящая мимо на бешеной скорости, только где-то по кромке горизонта, собираясь пересечь курс «Эль Сола», скользил сороконожкой огней невидимый корабль.

Бормоча: «Одиссей… Аввакум… Ирод…», он с превеликим трудом, рискуя быть сброшенным, добрался до двери, втиснулся в нее и сполз по стенке на пол в салоне, где слышалось сладкая игра скрипки, уютно горел неоновый свет.

– Языческие шатания… до чего доводят… – шептал он не в себе. – Что предпринять? Или я уже все предпринял? Что же он не побоялся моря… анафемы? Дурак ничего не боится. Нет трупа… значит, нет смерти… нет трупа… нет дурака…

К нему кинулись ливрейные малайцы (или бонзайцы), клекоча на своем, видать, языке: «Вам плохо? Что с господином?»

– Там… там, – пытался объясниться отец Александр, – человек за бортом… снесло волной уж как минут пять! Неужели никто не кинется на этом плавучем Вавилоне? – Но его не понимали, не могли понять, лопотали свое и под руки сопроводили в каюту.


21

Елена убрала книги и настольные игры в шкаф, посмотрела по компьютеру номер каюты Палёва и набрала по телефону. Она хотела сказать ему, просто сказать «спокойной ночи» и еще, может, «приятных сновидений, Георгий Дмитриевич», но никто не отвечал на ставшие заунывными гудки, и они оборвались.

В коридорах от качки бросало от стены к стене. Елена на борту была не туристом и давно уже не юнгой, и то с трудом сохраняла если не равновесие, то хорошую мину на лице. В салоне «Гаити» проводили викторину. «Где на Карибских островах говорят на языке пимьенто?» Угадавшему («На Кюрасао») вручали коктейль и т.д. Георгия Дмитриевича здесь не было.

Елена спустилась на вторую палубу, на место своей публичной казни, в «Азур»: на сцене играл оркестр, официанты разносили пирожные-миньон. Она взяла одно, «гранд-опера», кофейно-кремовое, положила таять под язык, пошла дальше, на поиски.

Палёва не было нигде: ни в кинозале, ни в спортклубе, сауна в это время закрыта. Она спустилась в отсек плавучего отеля. Постучала в номер Палёва. Тихо. Неужели спит? Повернула ручку – дверь легко отворилась. Пустая каюта была залита неоновым светом.

– Георгий Дмитриевич, – негромко позвала Елена.

Никто не откликнулся, и она вошла, прикрыв за собой дверь. Все, что было не прикреплено к полу или к стене, перекатывалось из стороны в сторону: туфли, кресло, предметы на столе, открытка с Троицей, крест, подсвечник, статуэтки рогатой богини и Афродиты Родоса, гипсовый горельеф Аполлона, фотография у Парфенона, стопка бумаг, перетянутых резинкой, выезжающая из кожаной папки, сама эта папка. Елена села в кресло; попытка привести стол в порядок оказалась сизифовым трудом, да и бумаги выехали из папки окончательно. Елена увидела название, тщательно выведенное чернилами красивым, на старинный манер, почерком

«Сводъ реформъ спасенiя Руси».

Она сначала скептически улыбнулась, но потом стащила резинку и перевернула страницу:

«Глава I. Преобразованiе и укрепленiе Святой Церкви».

– Хм, однако, – тяжко вздохнула и придвинула рукопись поближе. – Неужели действительно богатырь в наше время?

Человек, задумывающийся над этим, не мог делать несерьезные предложения.

Была уже глубокая ночь, когда она заснула, уронив на рукопись голову. Ей приснился чудный сон. Будто Изида сошла со своего пьедестала и села за стол с тремя ангелами, на том свободном месте, откуда смотрят на икону. Ангелы приветствовали ее легкими благосклонными улыбками. Изида извлекла солнце, почивавшее ковригой между ее рогами, разломила на четыре равные части и вручила каждому. Ангел напротив, с голубой накидкой на левом плече, пододвинул ей чашу и началась трапеза. По мере того, как съедали ковригу, отламывая по кусочку и отправляя в рот, все четверо начинали светиться изнутри, сначала слабее нимба, потом ярче, как нимб, ярче нимба, пока совсем не растворились в ослепительном, невыносимом для глаз сиянии, издающем тихий серебряный звон.