– Случалось… Один раз в магазине… Да и за что? Я полчекушки какой-то дряни у них прихватила, ни одна до сорока градусов не дотягивает. Тридцать семь – и крыша. Есть еще, правда, спирт, девяносто семь, но-о-о я его пока только нюхала. От него сгоришь, как спичка.

– Ну так и что в магазине?

– Напали на меня кассирши. Орут: у нас таких каждый день, как мух, и уж если поймаем… Ну, и показали наглядно, что тогда.

Андрей Иванович сел рядом с Ксенией и взял ее за руку:

– Девочка моя, да ты ли это? Умница, труженица! Как ты до этого докатилась? Что случилось с тобой?

– Да как, как?.. – и Ксюша заплакала. Судорога это какая-то была, а не плач; плечи неровно дергались, спина сжималась.

– Ну-ну… – бережно, отечески погладил ее по спине Андрей Иванович, – не надо. Не изводи себя. Не хочешь – не рассказывай…

– Да что тут рассказывать? – Ксения хватила воздух ртом. – Я, что ль, первая или последняя, с кем такое случается? Ну, вышла я замуж за одного Сальватора. Человек вроде солидный, обходительный, деньжищ – не знает, на что и тратить. Не любила я его особенно, но хотелось семьи, дома, нормальной жизни, отношения человеческого, чтоб не ездили на мне, не пользовали за стакан чаю… Уважала я его, х-х-хотя уважать там было нечего, но мне хотелось кого-то уважать… и я придумала в нем хорошее.

– Бедная дурочка! – сокрушался Андрей Иванович.

– Это уж точно, дурочка! Я думала, счастье – жить, как они тут живут: в хороших коттеджах, на дорогих машинах ездить, в дорогих магазинах туфли покупать. Мираж! Они, может, и могут таким счастьем быть счастливы, но не мы! По крайней мере, не здесь. Мне эти коттеджи и туфли обошлись… ужас… – Она закрыла лицо руками и закачалась на стуле из стороны в сторону.

– Да что же тебя этот арлекин… или как его… делать заставил?

– Сальватор [2], – выдавила Ксения. – Ребенка я ему родила. Стал он подрастать, вижу, это не мой ребенок… Вылитый даже не папаша, а его мамаша… с некоторыми поправками от меня. И ведет себя совершенно не по-людски как-то… И когда у меня должен был быть второй приплод, я тихо сходила в больницу… А знала бы, так и первого никогда б на свет не пустила. Так мне паршиво и мерзко на душе стало… что-о-о… – застонала, заплакала она:

Мене мати народила, як намалювала:

Чорні брови, карі очі, а щастя не дала.

И вдруг захохотала:

– Эх, полным-полна моя коробушка!.. Истина в вине! А еще больше ее в водочке. Она одна и разгоняла хоть на время тучу на душе. А из сыночка моего сделали орудие шантажа. И какой бы он ни был, все ж моя кровиночка, и жалко его, что его недо2людком делают, и себя, что вот так, самое святое, что может быть у женщины, материнство мое поругано, пошло на смарку! Короче, этого не выдержать! И лучше не думать, не думать! А то можно спирту того самого хлебнуть!

Андрей Иванович обнял ее за плечи:

– Ну, не надо так терзать себя! Бог с ним! Забудь! Это я во всем виноват. Надо было на тебе жениться, не отпускать от себя. В тесноте жили бы, да, авось, не в обиде. И свой бы рай в шалаше обрели.

– Какое там?! – воскликнула в сердцах Ксения. – Я бы вовек за тебя не вышла! У меня ведь мозги на этот их куркульский рай тогда повернулись! Насмотрелась я, как нищета не одного Ромео с Джульеттой разлучила, всю жизнь им поломала, и не могла, не хотела об нищету эту, как рыба об лед, биться! В хоромах, думала я, счастье! А ты ведь до сих пор в той же клетушке! Как бы мы тут поместились? Тут и коляску поставить негде! А что это за жизнь – без детей? Хоть и с детьми такими, как мой, – а все, что чужой, – тоже не жизнь – наказание!

– Э-эх, – тяжко выдохнул Андрей Иванович. – Женщине в жизни для счастья только очаг сердечный и нужен. Это мужику надо искать реализации, свершений, достижений, а женщине – только очаг. А он невозможен без мужчины. Я ведь все эти годы любил тебя, люблю, не забыл… Переходи ко мне, попробуем исправить наши ошибки.

Ксения опять нехорошо захохотала:

– Да порченая я… Привыкла как сыр в масле кататься. Чтоб всего было полно и ровно. Чтоб в пятизвездочных отелях отдыхать… Неужто опять в поломойки пойду?

– Так зачем же ты тогда в магазинах воруешь, коль у тебя все есть?

– А чтоб им тут жизнь медом не казалась! Чтоб напомнить, сколько горя вокруг и на каких муках ближнего их показной глянцевый рай стоит!

Андрей Иванович молчал. Легко было советовать, что нужно все это бросить, начать новую жизнь, попытаться создать новую семью, прекратить пить, но ведь это, как раковая опухоль: если началось, не избавишься.

– Слушай, революционерка ты моя, а давай я тебя увезу. Поедем к матери. Она, конечно, в селе живет, до ближайшего города пятьдесят километров, и пенсию ее мои взносы округляют. Но так часть их мать на работников тратит. А я приеду, сам начну помогать, на работу куда устроюсь, и ты хозяйством займешься, глядишь, свое дитя, на нас похожее, появится… и места там у нас нетронутые, леса какие, река величественная. Неподалеку Достоевский ссылку отбывал.

– Ну, ты даешь, – покачала головой Ксения, – и меня туда же, в ссылку? Да и своего заморыша бросать жалко. Ведь я для него единственный шанс – не утратить душу… Поздно отступать, буду стоять до последнего…


ХVIIIОбморок перед сеансом

Лиля Сергеевна пошла в кино. Она давно уже везде ходила одна. Ее Выдыбов жил какой-то своей жизнью, все реже залетал к ней на огонек, отсыпался, пил, пил чай и исчезал. Лиля Сергеевна давно обещала себе, что больше его на порог не пустит, но одиночество было не меньшим злом и заставляло проглотить свои обиды и – ничего не поделаешь – открывать Выдыбову двери, собирать на стол. Конечно, она могла бы найти другого, но кто даст гарантию, что другой будет лучше? К этому она уже привыкла. Замена счастию – привычка. Но иногда она и подмена счастья.

Купила Лиля Сергеевна билетик, взяла в фойе мороженое, развернула, откусила его шоколадно-сливочной плоти и увидела своего Выдыбова с какой-то шалавой под руку. Он приобрел билеты в кассе и повел ее в кинозал. Темный, теплый, где сидят близко друг к дружке.

Мороженое застряло у Лили Сергеевны в горле. Смерч обид, возмущения, негодования взметнулся в ней черным горьким столбом, мороженое упало, она схватилась за сердце, фойе, мороженщик, касса – все расплылось и померкло перед глазами.

Через несколько минут к кинотеатру под нервно-паралитический вой сирены подъехала «скорая» и увезла Лилю Сергеевну в неизвестном направлении.


ХIХЗмея подколодная

К своему сожалению, она не умерла. Вернулась домой. Хотя какой это был дом? Служебные метры покойного мужа. Разве здесь жили ее деды-прадеды? Разве стоит он на ее земле, которая чтит и помнит их дела и тернии? И разве ждал ее здесь незаменимый Андрей Иванович? Да, она уже раньше слышала от Клавы, что его видели в городе в обществе каких-то женщин. Знала еще, что он неблагодарный: когда Клава нашла ему работу, он про это Лиле Сергеевне и не заикнулся – отрапортовала Клава. Не помогал ей ничем, на день рожденья дарил дешевые тюльпаны и контрафактный парфюм. Она брала из вежливости, не показывая обиды и унижения, что ничего лучшего не заслужила. Другим женщинам чего только не дарят, дворцы и острова, а ей – пузырек противно пахнущей жидкости.

Но на сей раз (который уж) она окончательно решила, что на порог его точно больше не пустит. Позвонит он, она бросит трубку. Постучит, дверь не откроет. Но не звонил, не стучал. Она снова начала томиться, скучать по нем, не находить себе места. Хотела куда-нибудь выйти, но испугалась: вдруг опять его с какой-нибудь девкой встретит. Подлец, подлец! А ведь каждый раз, когда сжимал ее в объятиях, твердил, что любит ее одну, что никогда никого не любил, как ее, жить без нее не хочет, не будет, что она самая замечательная, сахарно-сливочная и все прочее, что врут мужчины в таких случаях. Неужели он и всем шалавам говорит то же самое? Те же слова, что шептал Лиле Сергеевне, принадлежащие ей, как неприкосновенный запас веры в жизнь, реликвия, святыня, россыпь золотая, он отдает другой, и она так же, как Лиля, верит им? Верит, будто она милая, родная, единственная? Подлец, негодяй, проходимец, враль! И Бог его не накажет?!

Чтоб отвлечься, Лиля Сергеевна взяла с полки книгу. Куплена недавно, еще странички не разрезаны. Устроилась в кресле, стала листать, а краем уха помимо воли ловила, не слышны ли шаги на лестнице? Не идет ли ее мучитель?

Книжка поэта Юрия Кузнецова.

А молодец девку не любит,

А сокол другую голубит.

«Жуть! – Лилю Сергеевну покоробило. – И здесь измена».

…радуга в небе взыграла,

Убила каленой дугою

Того, кто встречался с другою.

«Хоть в стихах справедливость», – Лиле на секундочку повеселела. Бодрее перевернула страницу.


Афганская змея

Аллах и пуля в рай ведут душмана.

И русский сон тревожен в том краю.

Один солдат в горах Афганистана

Заметил полумертвую змею.

Он пожалел и каждый день, бывало,

Поил ее из миски молоком.

Лиля Сергеевна напряглась: что-то очень знакомое. Где-то она уже это слыхала.

Застава спит. В палатке сон глубокий.

В глухую ночь стоял он на посту.

И только вспомнил отчий край далекий –

Опасность просквозила темноту.

………он узнал змею —

Та самая! И обвила за шею

Она его, как гурия в раю.

Как будто шум со стороны палатки,

Как будто тихо… Вечность протекла.

Змея, разжав кольцо смертельной хватки,

Его освободила. Уползла.

Он распрямился и, мрачней заката,

Прошел наскозь заставу, – кровь и прах.

Все вырезаны, все его ребята,

И первыми – кто были на постах.

Теперь Лиля Сергеевна вспомнила. Вспомнила первую встречу с Выдыбовым. За столиком на вечере в клубе. Звучал романс Перроте «Все в прошлом, прошлое все в нем», наведший Андрея на исповедь про змею, которая спасла его в Афгане. Выходит, врал?! И даже это украл у поэта, читун несчастный, и преподнес ей за чистую монету?! «Жизнь за жизнь, – прозвучал у нее в ушах голос Андрея и явственно предстало перед глазами его дорогое лицо. – …знак равенства между человеческой и змеиной жизнью». Врал, змеиная душа. Все врал. Красиво врал. И про любовь, выходит, тоже врал. Обманщик, изменник, предатель. А она верила! Все эти годы, как дура, верила. Верила…

Лиля Сергеевна схватилась за голову.


ХХАпофеоз Выдыбова

Подоспело 23 февраля. Андрея Ивановича попросили выступить на вечере в Российском клубе как ветерана афганской войны.

Он «почистил перья», надел свой лучший – он же единственный – костюм и потащился в это насквозь фальшивое собрание. Жизнь на Западе – это как брак по расчету, без любви. Что есть моногамная проституция. И все, кто там соберется, так ведь живут. Да совесть ест. Иначе сюда забыться, отвлечься не ходили бы.

Общество собралось и заняло свои места за столиками в зале. На просценок вышла лохматая ведущая (она любила свою лохматость как протест мещанству) и скучно изрекла заезженные слова о Дне защитника Отечества. Поздравляем, мол, наших любимых мужчин… Но если тебе любимые – наши, то какого же ты скрестилась с чужаком? Они ведь против нас воевали. В любимых ваших стреляли.

– А сейчас, – заключила лохматая, – слово предоставляется нашему дорогому ветерану…

Общество аморфно зааплодировало.

Андрей Иванович вышел на просценок. Грубо прокашлялся.

– Смотрю я на вас, соотечественники, а верней, соотечественницы, да и на себя самого, как в зеркало, с похмелья, какие мы все чистенькие, приодетенькие, при золотишке, и чувствую себя дерьмом. Полным дерьмом с маленькой буквы.

По залу прокатился ропот.

– И даже не с буквы, а со знака, мягкого. Потому как прозябаю в европах, гнусненьких, подленьких, жадных, враждебных, всеми нашими лучшими людьми ошельмованных, и не хватает у меня силушки уехать в какие-нибудь выселки-замухрышки и, подобно Макаренке, предаться спасению беспризорников. Ни в какое другое дело – заводы, фабрики, рыболовство, даже в армию не пошел бы: все равно все своруют и в здешние цюрихи перекачают, а вот детей спасать надо и еще можно. Хотя и стариков жалко: те же дети. А уже их никто не любит, не нянчит, вид у них сморщенный, неприятный. Но дети – наша последняя надежда, а ее топчут всеми способами. И вы тут пригрелись, сидите тихо, мол, счастливы! Но не верю! Кошки, небось, у всех на душе скребут! Скр-р-р!.. А нет, значит, душа не русская. Или в обмороке. Надо приводить в чувство. Слушайте «Солнце мертвых» Шмелева. Оно приведет, напомнит. Я почитаю выбранные страницы, пока сил хватит. А сил у меня нет. Меня по ночам то немцы вешают, то комиссары к стенке ставят, то смершевец в лицо плюет и хохочет, паскуда, и теперь то ли дух, то ли чеченец, не разберу, голову живьем отпиливает. У меня нет храбрости читать. – Он достал карманного формата фолиант. – Брюхо судорогой от ужаса сводит, а читать надо, надо читать! Ибо знать надо про себя, про нас. Это мы восемьдесят лет назад, а они, те, про кого тут написано, – это мы сегодня. Про себя читаю! Про каждого из нас. Слушайте.