Инга подошла к Маме-Оле и без предисловий спросила:

– Ольга Николаевна, вы знаете, что Наталья Сергеевна, мама Дьяченко, была здесь? Сергей считал, что его не отпустят, и ничего не говорил дома об отмене Пскова с Новгородом. Его мама не знала про поездку на дачу. А когда узнала, приехала забирать Сергея. Нам стоило больших трудов его отбить. Ольга Николаевна, это вы сдали Дьяченко его маме?

– Кто еще так думает? – Ольга Николаевна обвела всех взглядом.

Ребята потупились. Дик отвернулся.

– Я, – раздвинул остальных Монмартик. – Только вы и Гофманы могли ей объяснить, как сюда добраться.

– Это правда, я знаю. – Маша подошла к Монмартику. – От мамы Сергея. Что вы ей звонили и все рассказали.

– Тогда говорю для всех. Я еще никогда никого не сдавала. И терминологию вашу я не принимаю. Мне не хотелось бы оправдываться, но, видно, придется. Сергей не сообщил домой из Пскова, как он доехал. Его мама стала звонить в школу, узнавать, что случилось. В школе решили, что мы уехали в Псков, несмотря на все запреты. Меня разыскала Тамара Карапетовна. Я не стану передавать подробности нашей беседы. Скажу только, что вариант моего ухода из школы по собственному желанию был не самым худшим. По крайней мере, этим меня не устрашить. И если что и останавливает, так это желание довести вас до выпускного вечера. Вы в курсе, что у меня уже больше выговоров, чем у всего учительского состава школы? За разгул демократии в нашем классе? Наталье Сергеевне я перезвонила сама. Сергей, ты знаешь, что к маме вызывали неотложку? Остановить ее я не смогла.

– Главные проблемы в нашей жизни – те, которые мы себе придумываем, – изрек Монмартик как человек, также не лишенный матери. – Я не считаю, что вам нужно подавать заявление об уходе, Ольга Николаевна. Вы, в конце концов, работаете не с директором, а с нами… Но раскрывать наше местонахождение вы не имели право, – вынес свой приговор Женька.

– Извини, Женя, но позволь уж мне как-нибудь самой решать, уходить из школы или нет. И обвинение в предательстве от своих учеников для меня достаточная причина для такого решения. Ну, с Машей, ладно, мы еще не так много общались, но от тебя, Женя, и от тебя, Инга, я, честное слово, не ожидала. Впрочем, вы хотя бы вслух высказали собственное мнение. Это, во всяком случае, порядочно. А вот остальные молча с ним согласились.

– Ольга Николаевна, – вдруг решительно выступил на сцену Дик. – Я заварил всю эту бодягу. Вы не виноваты. И ребята не виноваты. Только я сам. Выгоните меня из класса, и закроем этот вопрос.

– Это не решение. Если б я считала такой способ единственным, то сделала бы это раньше, когда «чистила» класс. Ты знаешь, что я расставалась с невменяемыми без сантиментов. Жаль, что не всех могла вымести. С тобой так вопрос никогда не стоял…

Дик попал в оборот. А говорят, что дважды за одно преступление не наказывают…

Женька перешел на черепаший ход. Маша удивленно приостановилась, поджидая его. Он подошел и взял ее за руку:

– Давай отстанем.

Женька потянул ее в сторону прижимавшегося к дороге леса, и, пригнувшись, они нырнули под растопыренный лапник невысоких, высаженных вдоль опушки елей. Монмартик придерживал упругие, колючие, затуманенные инеем ветки, а Маша проскальзывала в глубину схлестывающегося за спиной ельника. Неподвластные осени деревья зеленой стеной отделили беглецов от все удалявшихся голосов. А за этой живой изгородью возвышался над головами честный пестро-осенний лес. Запах хвои, сырости и грибов ударял в голову, пьянил. Чистый, прохладный родниковый воздух можно было, наслаждаясь, пить нерасфасованным, как в городе. Спокойной могучей рекой природа вливалась в легкие и переполняла душу от края до края. И медленно тонули в ней островки забот, неурядиц, сомнений, вчерашних и завтрашних проблем, а в зеркальной ее глади отражалось безоблачное небо, высокое и голубое. Как тот воздушный шарик, оживший и раздутый до размеров вселенной. Они выбрались на едва пробивающуюся, заваленную сбитой листвой тропинку, но повернули в сторону от дачи.

– Это ничего, что мы отстали? – тихо-тихо, как будто стесняясь угрюмых, молчаливых деревьев, спросила Маша.

– По-моему, здорово. Давай теперь заблудимся.

Маша согласно кивнула и улыбнулась ему. Женя, Женечка, хороший мой, бесхитростный мальчик. Светлая и открытая душа. Чем же ты околдовал ее, что она так легко и послушно пошла за тобой? Еще почти не зная тебя, поверила и доверилась тебе. И не вспоминая то, о чем забывать нельзя, выбросив прошлое и не задумываясь о будущем, она была счастлива этими мгновениями свободы и полной раскованности. Счастлива просто от того, что они идут рядом по одной узкой тропинке, чувствуя плечом плечо, дотрагиваясь нечаянно пальцами пальцев, что слетающие с деревьев одинокие листья подобострастно ложатся им под ноги, а лучи уже остывающего осеннего солнца, без труда прорываясь сквозь сильно прореженную листву, осторожными, чуть теплыми касаниями ласкают лицо и руки. Они окунулись, растворяясь, в эту ярмарочную золотисто-рубиновую красоту. И мягкий ветер спускался с полупрозрачных верхушек берез, перепрыгивая с ветки на ветку, к ним и раздувал, раздувал в ее сердце едва дышащую, чуть заметную искорку…

Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила…

Маша читала вначале едва слышно, и музыка стихов сплеталась с шорохом листьев под ногами. Но каждая новая строка звучала чуть громче, чуть ярче, и вот ее молодой мелодичный голос уже лился по лесу, и все вокруг затихло, слушая и вслушиваясь.

Люблю я тихое природы увяданье…

Женя, казалось, прекратил дышать. Влажные глаза его сияли радостно и восхищенно. И лишь когда Маша умолкала, дочитав главу, он хриплым шепотом просил: «Еще. Пожалуйста, еще». И она начинала какую-то другую попадающую в настроение главу. Маша знала наизусть всего «Евгения Онегина», выучила когда-то «на спор», а Женя не уставал поражаться ей и готов был слушать бесконечно.

Они бродили по лесу, не запоминая пути, выбирая самые затертые тропинки, сворачивая дальше от проезжих дорог. И в бесцельности их прогулки была особая прелесть. В какой-то момент они забрели на раскисшее от предыдущих дождей полулужайку – полуболото и с трудом вышли снова на сухую твердую землю. Маша не сразу обратила внимание, что промочила ноги: она заметила это, лишь когда совсем окоченела. Женя усадил ее на старый, поросший зеленовато-седым мхом пень и, сняв мокрые кроссовки, долго растирал ее замерзшие ступни. Маше было приятно прикосновение его нежных теплых рук, и от этого по коже пробегали мурашки. Она смеялась от щекотки и удовольствия. Женя подносил обнаженные ступни к лицу и согревал их горячим, парящим на воздухе дыханием. Маша ощущала, как тепло поднимается вверх. Она согревалась. Внезапно она отдернула ногу, испуганная прикосновением влажных мягких губ к лодыжке. Но встретившись с его извиняющимся и в то же время немножко обиженным взглядом, сама опять протянула ему маленькую босую ножку. Наверное, это получилось у него случайно, ведь правда?

Женя заставил ее надеть свои огромные шерстяные носки, и Маша еле втиснула ноги в раздутые расшнурованные кроссовки. А потом она еще долго сидела у него на коленях, укрытая его курткой, спрятав руки у него на груди. Он поглаживал, слегка прижимая к себе, ее холодные пальцы и называл ее Снежной Королевой. А она уже готова была уснуть, склонив голову ему на плечо, даже не подозревая, как он сейчас боролся с неотступным искушением поцеловать ее тонкую изогнутую шею, раскрасневшиеся щеки, полуоткрытые пересохшие губы…

– Еще никогда мне не было так хорошо, так уютно и так спокойно, – призналась она скорее самой себе, чем ему. – Хочу, чтобы время застыло. Чтобы теперь каждый новый день был копией сегодняшнего.

Женя только вздохнул:

– Увы, в этом мире нет ничего постоянного. Кроме одного.

– И что же это?

– Что всё постоянно меняется…

Он осторожно поднял ее и бережно, как спящего ребенка, понес на руках, и где-то совсем рядом, над ухом Маша слышала его неровное, прерывистое дыхание. Там, где тропинка окончательно утонула в зеленовато-седых волнах мха, Женя опустился на одно колено, и Маша спрыгнула на пружинящую землю. Он задержал ее руку и, не поднимаясь с колена, прижался губами к ее раскрытой ладони. Маша тихонько отняла ее и погладила его спутанные нечесаные кудри:

– Вставай, Женечка. Пойдем уже.

Они не представляли, сколько могло пройти времени с момента их побега. Здесь, в лесу, было так свободно и так умиротворенно, что вовсе не хотелось думать о возвращении. И все же возвращаться было надо. Солнце уже сползло по скользкому подмерзшему небу и задевало лишь самые верхушки сомкнувшихся вокруг них деревьев. Ребята, должно быть, уже давно волновались. А лес не отпускал их, преграждая дорогу поваленным мшистым стволом, цепляя ветками кустов, отвлекая неповторимой игрой прощальных осенних красок. И они то и дело останавливались, чтобы подглядеть нежную неброскую прелесть тонкой, словно девочки-подростка, березы, беззащитно пытающуюся прикрыть очаровательную наготу двумя-тремя оставшимися лоскутами своего оборванного платья. Невесомая нить перекинутой через тропинку паутины способна была легко задержать их, и они тихо стояли, следя за переливами света, когда солнечные пальцы пробегали по этой натянутой струне, извлекая беззвучную мелодию. И никто не решался прервать эту лишь им одним слышимую лесную симфонию. Они шли близко-близко, но Женя почему-то не решался теперь хотя бы предложить ей руку и даже случайное касание их пальцев обжигало кожу. Маша не помнила, говорили ли они о чем-то на обратном пути. Возможно даже, они так и прошли весь путь до дачи, не проронив ни слова, и все же у нее не возникло того тягостного чувства, какое обычно оставляет долгое молчание. Они молчали не от отсутствия слов, а скорее из-за их избытка, избытка захвативших, переполнивших их чувств, которые так страшно было спугнуть произнесенным вслух словом. Но в задумчивой благородной красоте окружившей их природы они вместе читали эти слова, которые не смели сорваться с их еще детских губ…

Как ни далеко забрели они в лес, но, увы, вновь обретенная тропинка коварно вывела их прямо на высоковольтку, тянувшуюся к поселку.

На даче их длительное отсутствие не то чтобы осталось незамеченным, но мало кого удивило или встревожило. Лишь Олька, встретившаяся им в саду, с ехидной улыбочкой съязвила:

– Что, теперь вдвоем ходили ведро выносить? Мы уж думали, не пора ли очередной поисковый отряд снаряжать. Куда вы запропастились-то?

– Да мы хотели через лес срезать, а я ногу подвернула, идти не могла. Монмартик полдороги на руках нес, а то бы еще ковыляла, – соврала слету Маша, нарочито припадая на ногу.

– Ну-ну, и в лесу в трех соснах заблудились?

Маша вспыхнула и почувствовала, что кровь прихлынула к лицу. Но Женька без тени смущения в тон Оле ответил:

– Вот именно что в трех соснах. Тут захочешь, толком не заблудишься, – и его простая уверенность передалась Маше.

А из-за чего, собственно, она должна краснеть?

– Ну, что ты Ольке наплела? – укоризненно покачал головой Женя, когда Олечка исчезла с их горизонта.

– А что же я по-твоему должна была ей рассказать?

– А кто тебе сказал, что ты вообще кому-то что-то должна рассказывать? Отвечать или не отвечать на вопрос – это твое право и твой выбор. Когда тебя о чем-то спрашивают, это только повод рассказать, но вовсе не обязанность. Чем выдумывать небылицы, лучше совсем не отвечать.

Но что действительно получилось нехорошо, так это то, что Мама-Оля успела уже уехать.

– Как уехала? – не поверил Монмартик. – А ночевать?

– После всего, что ей в школе накрутили? Какие теперь ночевки. Вы бы еще подольше погуляли, – укоризненно посмотрела на них Наташка.

– Как неудобно-то, – тихо прошептала Маша Монмартику.

Тот расстроенно кивнул.


Что-то неладное ощущалось в атмосфере гофмановской дачи. Внешнее проявление чего-то необычного уловить было почти невозможно, но какое-то напряжение неявно присутствовало во всем. И исходило оно, как показалось Маше, с женской половины.

Мальчишки самозабвенно играли в «Гоп-доп» против девчоночьего квартета, возглавляемого Гаврошем: перекладывая под столом монету в чей-то кулак, они с треском обрушивали ладони на стол, а девчонки, отметая по очереди пустопорожние, разложенные на деревянной столешнице руки, безошибочно вытаскивали монету из-под последней, оставшейся перед ними. Мальчишки злились, но ничего противопоставить женской интуиции не могли – монета не задерживалась в их руках.

Женька, наблюдавший за игрой, осторожно подтолкнул Машу, показывая глазами куда-то под стол. Маша присела на край дивана, и ее взгляду открылась тайна девчачьей непобедимости. Под столом прятался сгорбленный Макс. Все раскладывание монет происходило прямо перед его глазами, о чем он и докладывал Наде, склонявшей голову в мученической задумчивости. Однажды Макс ошибся, и Гаврош пихнула его легонько коленом.