Уинстон Грэм - Четыре голубки

В ней день и ночь в присущей простоте

Как милое дитя играют.

Она — как воздух, а улыбка восхищает

Всех грешников, чью жизнь опутал бес,

Один из них прекрасно знает,

Что ждет его изгнание с Небес.

День рождения Ровеллы выпадал на середину июня, ей исполнилось пятнадцать, и мать прислала с почтовой каретой пирог. Морвенна подарила сестре серебряное распятие, которое заказала в ювелирной лавке Соломона. Мистер Уитворт подарил ей книгу с размышлениями об откровениях святого Иоанна Богослова.

В этот день также исполнился ровно месяц Джону Конану Осборну Уитворту.

Ребенок чувствовал себя прекрасно, но его матери всё еще нездоровилось. Она смогла присутствовать на крестинах и каждый день около трех часов проводила на ногах, но была бледна и апатична, не могла кормить ребенка, а ее прежняя привлекательность исчезла. Доктор Бенна заявил, что она страдает от возбудимости кровеносных сосудов матки, и регулярно пускал ей кровь. Он предупредил Осборна, что инфекция может распространиться на всю тазовую область, и чтобы это предотвратить, каждое утро Морвенну на два часа заворачивали в одеяла, намоченные в теплом уксусе. Няне, которую они нашли для Джона Конана, велели втирать в бедра и бока Морвенны ртутную мазь. Но лечение пока не помогало.

Пятница выдалась довольно дождливой, и после ужина Осборн писал у себя в кабинете заметки для проповеди, оставив дверь слегка приоткрытой (по его мнению, если слуги понимают, что хозяин может посматривать одним глазком, то не будут отлынивать), как вдруг услышал шаги и звон металла и увидел Ровеллу с жестяным корытом, поднимающуюся по лестнице. Убедившись, что он не ошибся, Осборн вернулся за стол и вспомнил, что и Сара и Энн уже в постели. А кроме того, это было то большое корыто, которым он пользовался сам в тех редких случаях, когда ему это было нужно. Всё это промелькнуло у него в голове, пока он пытался сосредоточиться на проповеди.

Но закончив очередной абзац, Осборн услышал, как Ровелла спустилась, а через пять минут поднялась вместе с двумя служанками, несущими по кувшину, откуда шел пар.

Он отложил перо и потеребил его пальцем. Разве он уже не произносил проповедь на эту тему? А если так, то в чулане должны остаться наброски. При мысли об этом во рту у Осборна пересохло, словно внезапно куда-то исчезла вся слюна. Он подошел к приставному столику и быстро выхлебал два стакана воды, и в это время услышал, как служанки спускаются. Но не Ровелла.

Несмотря на грузную фигуру, Осборн умел двигаться бесшумно. Он тихо поднялся по лестнице и прислушался у двери спальни своей жены. Оттуда донесся кашель, но Осборн знал, что она вряд ли сегодня встанет. Потом как примерный отец он заглянул к дочерям и поцеловал их на ночь. Они просили его остаться, но он сказал, что не может, что у него много работы. Затем он поднялся еще на один лестничный пролет.

Задвижка на двери чулана поднялась легко, будто недавно ее смазали, Осборн огляделся, присел на деревянный сундук у стены и приник глазом к дырке.

Поначалу его смутил дневной свет, Осборн боялся, что либо Ровеллы не будет в поле зрения, либо свет из окна помешает ее рассмотреть. Но через минуту он сфокусировал взгляд и увидел девушку на стуле — она расчесывала волосы. Перед ней стояло корыто, оттуда поднимался пар. Она налила еще воды из одного кувшина и проверила рукой температуру. Выглядела Ровелла довольно простенько: бесцветные брови, длинный тонкий нос и дрожащая нижняя губа. Она задрала юбку и начала снимать подвязки и черные чулки. После этого, так и не опустив юбку, пощупала воду пальцем ноги.

Ноги у нее были не особо красивые, но ступни заворожили Осборна. Длинные, тонкие, идеальной формы, с прекрасными ровными ногтями и тонкой бледной кожей, через которую, как рисунок на гипсе, проступали синие вены. Девушка то опускала, то вынимала ноги из воды, и Осборн разглядывал изящную форму. Ступни всегда его восхищали, но у Ровеллы они были самые превосходные из тех, которые он когда-либо видел.

Она поднялась, бросила на пол полотенце и встала на него, сняла обе юбки и осталась в длинных белых панталонах. В таком виде, когда она начала снимать блузку, Ровелла выглядела очень глупо. Под блузкой оказалась еще одна, а под ней — корсет. В корсете и панталонах она вдруг ушла и скрылась из вида. Осборн закрыл глаза и в отчаянии прислонился головой к стене. Потом она вернулась с двумя зелеными лентами и стала заплетать волосы. Ее губы шевелились, и Осборн понял, что девушка напевает какую-то мелодию. Вряд ли религиозный гимн, решил он, просто глупую и прилипчивую песенку, которую услышала где-то в городе.

Стало понемногу темнеть, но к вечеру небо прояснилось, и закат расцветил его яркими красками. Всполохи мягко озарили комнату. Внизу кто-то зашумел, и Ровелла замерла и прислушалась, наклонив голову набок, ее пальцы застыли. Осборн тоже прислушался. Это придурок Альфред, лакей, что-то уронил. Стоит его выпороть.

Снова стало тихо, и Ровелла опять начала заплетать волосы. Осборн ждал, во рту у него пересохло.

Она встала, высокая и тощая, стянула корсет через голову и осталась голой по пояс. Осборн чуть не вскрикнул, увидев ее грудь — ничего подобного он еще не видел. Ей всего пятнадцать, а грудь у нее такая зрелая и прекрасная. Больше, чем у сестры, круглее, чем у его первой жены, белее и чище, чем у женщин из оксфордских борделей. Осборн ошеломленно уставился на нее, не веря собственным глазам. Как это можно было скрыть под кружевом блузок, складками платьев, льном и хлопком белья, откуда эта иллюзия тонких рук и узкой спины?

Потом Ровелла подняла руки, чтобы сколоть волосы на затылке, и ее грудь приподнялась, как спелый фрукт, внезапно обнаруженный в кроне слишком тонкого деревца. Через мгновение она скинула панталоны, легла в корыто и стала мыться.

II

Когда вошел Оззи, Морвенна читала. Чтение стало ее единственным прибежищем, так она сбегала от собственного слабого тела, жалкого существования, призывов ребенка, которого она не могла кормить и так и не сумела полюбить, и чувства, что она пленница в доме человека, чье присутствие ее угнетает. Благодаря Ровелле и новой библиотеке у Морвенны теперь был постоянный приток свежих книг, в основном по истории, а также немного по географии и совсем чуть-чуть — по теологии. За последний год ее глубоко укорененные религиозные воззрения пошатнулись, и книги о христианских добродетелях — смирении, милосердии, терпении и послушании — больше ее не трогали. Морвенна молилась об этом, но так и не получила ответа на свои молитвы. Она очерствела и стыдилась этого, но не могла ничего с собой поделать.

Увидев Оззи, она поняла, что он пил. Это было редким явлением, обычно он пил много, но всегда знал, когда остановиться. Морвенна никогда не видела, чтобы он нетвердо стоял на ногах или запинался. Он знал границы приличий.

И вот он вошел — в толстом шелковом халате канареечно-желтого цвета, волосы растрепаны, глаза туманны.

— Морвенна, — сказал он и тяжело плюхнулся на кровать.

Морвенна вложила в книгу закладку.

— Эти недели, эти месяцы, когда ты с горж... с гордостью носила нашего ребенка, были для тебя тяжким испытанием. Я это прекрасно понимаю, не стоит отрицать. Прошу, не стоит отрицать. Доктор Бенна говорит, что ты уже поправляешься, но пока нуждаешься в уходе. И как ты знаешь, я готов окружить тебя заботой. Всегда это делал и буду впредь. Я забочусь о тебе. Да. Ты подарила мне сына, и теперь почти поправилась.

— Так сказал доктор Бенна?

— Но мне кажется, тебе следует задуматься, задуматься о том, как все эти недели, недели за неделей, страдал и я. Да, я. Понимаешь, и я. Это другая сторона медали. Пока ты носила ребенка, я был терпелив и с надеждой ждал. При родах было много волнений и еще больше ожиданий. В какой-то миг, смею сказать, мы боялись за твою жизнь. Хотя кто знает, не преувеличил ли доктор Бенна серьезность недуга, чтобы превознести свои заслуги. Вполне возможно. И с тех пор прошел месяц, четыре долгих недели, а я всё еще с надеждой жду.

На удивление тронутая, Морвенна ответила:

— Мне скоро полегчает, Оззи. Может, если это лечение не принесет результата, доктор Бенна предложит другое.

— Так не может продолжаться, — сказал Оззи.

— Что не может продолжаться?

— Я священник, служитель Господа, и должен исполнять свой долг в соотвер...соответствии с принятыми обязательствами. Но ведь я мужчина. Мы все — земные люди, Морвенна, как ты не понимаешь? Иногда мне кажется, что ты не понимаешь.

Она взглянула на Оззи и с ужасом поняла, что он запинается не только от выпитого. Возможно, и вовсе не от выпитого.

— Оззи, если ты о...

— Я об этом...

— Но я нездорова! Еще слишком рано!

— Слишком рано? Четыре недели! С Эстер я никогда не ждал так долго. Или ты хочешь, чтобы и я заболел? Ты прекрасно знаешь, что человеку не свойственно...

— Оззи!

Морвенна приподнялась в постели, и ее заплетенные в косы волосы безумно напомнили Осборну те волосы, что он только что видел. И всё остальное.

— Муж вправе желать свою жену! А долг жены — подчиниться! Большинство жен, и Эстер в том числе, всегда с благодарностью отвечают на внимание мужа. Всегда.

Он схватил Морвенну за руку.

— Оззи... Прошу тебя, Оззи, разве ты не знаешь, что я еще...

— Больше ни слова, — ответил он и поцеловал ее в лоб, а потом в губы. — Я помолюсь за нас обоих. А потом ты должна исполнить свой долг жены. Это быстро.

III

Молельный дом в Нампаре открыли в марте, и приехал главный проповедник округа, чтобы произнести речь и благословить правоверных. Для Сэма это стало триумфом. Вдобавок к двадцати девяти новым приверженцам, насчет которых он мог бы поручиться, что все они — искренне и всем сердцем приняли Христа, в часовню набилось еще человек двадцать, большая часть из любопытства, но некоторых глубоко тронула проповедь. После этого паства Сэма выросла до тридцати четырех человек, а в душах еще нескольких пока шла борьба, но они уже созрели. Под конец проповедник поздравил Сэма и до отъезда перекусил со старейшинами.

Но в июне прибыл другой человек, и его появление уже не принесло столько тепла и радости. Его звали Артур Чампион, он был главным смотрителем округа. Проповедовал он умело, но не вызывал ожидаемого воодушевления, а после собрания переночевал у Сэма в коттедже Рис, съел предложенный хлеб с джемом и лег спать на кровати Дрейка.

Ему было лет сорок, до того как почувствовать призыв Господа, он работал странствующим обувщиком. После ужина Чампион вежливо, но твердо перешел к разговору о финансировании небольшой общины Сэма. Он поинтересовался, все ли прихожане платят положенное, какие записи ведутся и есть ли у Сэма надежный помощник для хранения денег. А кроме того, во что обошлось строительство часовни и не возникло ли долгов. А места впереди дороже, чем в задних рядах, и насколько? И кто ведет записи о собраниях, кто планирует еженедельные встречи? Сколько средств вносится на нужды странствующих проповедников и тех, кто полностью посвятил жизнь служению Христу?

Сэм терпеливо и униженно слушал и отвечал на каждый вопрос. Большая часть паствы платит, когда может, но жители вокруг так бедны, что платят не так часто, как в городе.

— Но они всё равно должны, Сэм, — сказал Чампион с мягкой улыбкой. — Сообщество, которое не стоит того, чтобы ради него жертвовать, ничего не стоит, в особенности, если это сообщество тех, кто познал Спасителя.

Сэм ответил, что у него есть отличные помощники, но никто не трудится делать записи и держать деньги под замком. Он записывает кое-что в черном блокноте, а деньги, когда они появляются, хранит под кроватью, на которой будет спать гость.

— Смело, — заметил Чампион. — Ты смелый человек и хорошо справляешься, Сэм, но раз уж в общине есть пара старейшин, разумно было бы разделить ответственность. Да это просто необходимо!

Сэм ответил, что часовню построили на земле, подаренной капитаном Полдарком, и из камня, собранного на развалинах подъемника шахты Уил-Мейден, расположенной неподалеку. Балки крыши — из древесины, принесенной морем на пляж Хендрона, и весьма кстати, а солому купили недорого. Скамьи сколотили местные мастера, алтарь и кафедру сделал его брат Дрейк, умелый плотник, а доски остались после ремонта библиотеки капитана Полдарка. Так что дом почти ничего не стоил, кроме времени строителей, а поскольку все они — преданные рабы Иеговы, то Сэм не считает себя вправе брать плату за посещение дома Господнего у тех, кто его построил.