Она бродила по дому в узких и длинных, плохо сшитых платьях, и Оззи представлял контуры ее тела под этой плохо скрывающей их материей. И конечно же, ее ступни в своих руках, чудесно прохладные и тонкие, такую нежную кожу, хрупкие косточки, обворожительно хрупкие. В доме Ровелла вела себя безупречно. Ни единым движением лукавых, глубоко посаженных глаз не выдавала на публике то, что случилось между ними предыдущей ночью.

Иногда Оззи задумывался, а не ведьма ли она, посланная в этот мир специально, чтобы вселять в него зло, пусть она еще и ребенок. Потому что она знала о соблазнении мужчин больше, чем его первая или вторая жена могли бы вообразить. Казалось, она знала даже больше женщин легкого поведения в Оксфорде или тех, что промышляют на набережной их городка. Конечно, она была куда свежее и на редкость соблазнительной. Ее поведение в постели, когда Оззи неловко пытался ее раздеть, было вызывающим. Она плевалась, изгибала тело как кошка, предлагала свои изумительные груди, а потом отказывала, кусалась, ухмылялась и хмурилась, а когда наконец он набрасывался на нее, вся предыдущая игра становилась частью процесса, и Оззи чувствовал то, чего никогда не ощущал прежде.

Это было восхитительно и кошмарно, и обычно он ненавидел Ровеллу. Больше всего его возмущало, как низко он пал. Он опустился на уровень пятнадцатилетнего мальчишки, умоляющего, спорящего, обманутого. А потом, в самый чувствительный момент, она вдруг называла его викарием, словно издевалась, бросала вызов, подвергала сомнению его достоинство.

Но иногда Оззи казалось, что он ее любит. Несмотря на заурядную внешность, Ровелла обладала потрясающим обаянием, и иногда, после бурной страсти она поглаживала его брови, будто пытаясь восстановить его самооценку. Ни одна женщина не поглаживала Оззи по бровям, и ему это нравилось. Разумеется, прежде он всегда относился к женщинам, как к существам, созданным лишь для того, чтобы доставлять удовольствие. Он никогда раньше не видел, чтобы женщина сама получала от этого удовольствие, и потому подозревал, что под маской котенка прячется тигрица. В этом было что-то противоестественное. И в приступах морального раскаяния Оззи понимал, что она — само воплощение зла. В Библии, по которой он читал проповеди каждую неделю, достаточно примеров подобных женщин. Там еще больше примеров зла в мужчинах, но об этом он старался не думать.

Он также осознавал, пусть даже не осознавала этого Ровелла, какая ловушка его поджидает, если он не разорвет эту связь. Отношения начались частично по причине отсутствия нормальных отношений с женой. Если у него осталось хоть какое-то здравомыслие, необходимо придумать предлог и отослать Ровеллу домой. Теперь, когда Морвенна поправилась, он всё больше рисковал, что всё раскроется, и не говоря уже о прочих последствиях, ему была отвратительна мысль, что жена обретет моральный предлог для того, чтобы ему отказывать. Даже если этого не случится, всегда остается риск, что об этом пронюхает прислуга и по приходу разлетятся слухи. Пока место в Соле под вопросом, лучше избежать подобного. Но вопреки всем разумным и осмотрительным доводам, кое-что перевешивало всё остальное: Ровелла. Таких, как она, больше не найти. Таких никогда прежде не было и больше не будет.

Итак, Ровеллу следовало бы отослать домой на следующей неделе. Или неделю спустя. Ей всего только пятнадцать, совсем еще дитя. Пусть она и дочь декана, но похоже, она не испытывала ни малейшего беспокойства по поводу прелюбодеяния, даже по поводу того, что она согрешила с мужем собственной сестры. Долг Оззи — поговорить с ней о грехе. Его долг — показать ей неправедность ее поведения, не говоря уже о собственном. Им нужно поговорить. Трезво и как полагается, а не предаваясь безумной страсти, и тогда она согласится уехать...

Оззи услышал в коридоре шаги, которые так жаждал услышать. Ровелла вернулась домой. Она читает слишком много книг. Возможно, из этих книг и научилась разврату. По вечерам ей следует играть в вист или в крикет, вместо того чтобы склоняться над книгой. Когда-нибудь Оззи ее научит. Нет, это рискованно. Ничто не должно намекать, что он уделяет ей особое внимание. Если они будут осторожны, очень осторожны, то ее еще нескоро придется отправлять домой.

II

Джуд Пэйнтер был человеком, чья обида на жизнь стала притчей во языцех. Начинал он как шахтер, потом подружился с отцом Росса и переехал в Нампару вместе со своей так называемой женой Пруди. Он был неотъемлемой частью той эпохи, когда Джошуа Полдарк вел разгульную жизнь. Другим компаньоном Джошуа был Толли Трегирлс, но Толли всегда отличался большим безрассудством. Даже в те времена Джуд не любил приключения на свою голову и сомневался в их удачном исходе, уверенный, что весь мир ополчился против него.

Когда Росс вернулся из Америки после смерти отца, он оставил Пэйнтеров в доме, но затем посчитал их ненадежными и выкинул. Они поселились в убогой хибаре в северном конце деревни Грамблер. Джуд довольно долго работал на мистера Тренкрома и его «торговлю», но слишком часто напивался и болтал, а более осторожным его коллегам это не нравилось, они помнили ту ночь в феврале 93-го года, когда таможенников предупредили о выгрузке и нескольких их товарищей приговорили к высылке или к тюремному заключению.

И потому в один прекрасный день мистер Тренкром, тяжело дыша, как мопс Кэролайн, заехал в коттедж Пэйнтеров и рассчитал своего работника. Вскоре после этого по счастливой случайности погиб могильщик церкви Сола, и Джуд занял его место.

Эта работа подходила его характеру и возрасту. Теперь, в шестьдесят с гаком, работа была тем, от чего он всячески пытался увильнуть, но не возражал немного потрудиться, если в охотку. Он обычно просил уведомлять о необходимости выкопать могилу за пару дней, к тому же работа на воздухе всегда ему нравилась. Он мог отбросить пару лопат земли и перекурить, а кроме того, это занятие помимо нескольких пенсов давало предлог улизнуть от Пруди.

Ему нравились похороны. Тоска собственной жизни казалась менее горькой, когда он наблюдал печаль других людей. Ему нравилось смотреть и отпускать замечания по поводу горя двух вдовушек, которые терпеть не могли мужей. Он с готовностью обсуждал в пивнушке Салли Треготнан добротность гроба или отсутствие оной, болтал даже дома, пока Пруди не велела ему заткнуться. Могилы бедняков и отсутствие гробов были другой интересной для него темой.

И хотя большая часть клиентуры была детьми и людьми молодыми, которых унесла та или иная эпидемия, особое удовольствие Джуд находил в похоронах сверстников. Каждую могилу он созерцал с облегчением и облизывал губы при мысли, что пережил очередного покойника. В подпитии по вечерам он с радостью рассказывал любому, кто готов слушать, сокращенную биографию усопшего, подчеркивая его неудачи и ошибки. Учитывая, что прожил он в деревне всю жизнь и теперь был одним из старейших ее обитателей, Джуд знал всех и каждого, а алкоголь, как водится, разжигал костер воспоминаний, так что прошлое вскипало, как молоко, и становилось куда богаче подлинной жизни.

В зависимости от настроения слушателей, иногда им нравились эти рассказы, а иногда нет. Временами они считали эти истории отличным развлечением и позволяли Джуду болтать, иногда раздражались при одном звуке его голоса и шикали на него. Как бы ни возмущался таким поведением Джуд, это подтверждало его уверенность в несправедливости всего сущего.

Как-то в сентябре он шел на кладбище в особо пессимистичном и раздраженном состоянии духа, поскольку накануне вечером Эд Бартл выкинул его из пивнушки. Скончалась старая тетушка Мэри Роджерс, владелица крохотной лавки в Соле, и Джуду предстояло заняться ее погребением. За ромом он выплеснул недовольство пастором Оджерсом и его речью у могилы: «Наша сестра ныне покоится с миром и готова к жизни в добродетели».

— Добродетели? Чего-чего? Эта старая швабра со своей грязной лавчонкой? Да от нее и полпенни не в жисть не дождаться, в долг ни на полпенни не отпустила бы! Ни полпенни, ни четвертушки! Стоило открыть дверь и войти в лавку, так она тут как тут, выплывает из подсобки и только и думает, как тебя обдурить. — Джуд отхлебнул рома. — Добродетель, ага! Добродетель! Обхохочешься. Прям до слез. Да тетушка Мэри спелась с Уолласом Бартлом, когда ей было пятьдесят восемь, а ему двадцать один, все знают, чем они занимались в той подсобке...

Джуду не позволили допить ром, поскольку он упустил из вида, что Эд и Уоллас Бартлы — кузены, и Эд может возражать против подобных высказываний. Джуд явился домой раньше и трезвее обычного за многие месяцы.

И потому на следующий день он тщательнее обычного искал причины для жалоб на несправедливость мира. Он немного полаялся с Пруди, но это не дало ему утешения, и Джуд отправился на работу. Чтобы опустить тетушку Мэри Роджерс на достойный уровень, предстояло насыпать над ней два фута земли.

Стоял погожий денек, солнечный, с обрывками облаков высоко в небе, и добравшись до кладбища, Джуд прислонился спиной к могильному камню с надписью «Пенли. Отец и мать решили покоиться вместе, и потому лежат здесь, а я упокоюсь рядом». Эта надпись всегда приходилась ему по вкусу, да и камень был удобный, с легким наклоном, как раз под спину. Джуд раскурил трубку, а потом вздремнул, но около полудня пробудился, взялся за лопату и закончил с тетушкой Мэри. И тогда он заметил крадущуюся псину.

Джуд всегда ненавидел собак. Ненавидел их лай, походку, виляющие хвосты и свисающие языки, их горячее дыхание и мерзкую привычку нюхать под хвостом у других собак. В глубине души, очень глубоко, Джуд был пуританином. Он без труда об этом забывал, когда дело касалось его собственных привычек, но это проявлялось в его предубеждениях. Он считал собак негодными созданиями. Вечно что-то лижут, вынюхивают, роют, просто непотребство на четырех лапах.

А из всех собак больше всего он ненавидел двух бродяжек, оскверняющих святое место. Они были бездомными, бегали сами по себе, гнусные надоеды, вечно рыскали вокруг и что-то вынюхивали, подвывали и дрались, тявкали на него издалека и «унавозили», как он это называл, всё кладбище.

Сегодня Джуд увидел одного из двух псов — большую дворнягу неопределенно-бурого цвета и с явной примесью колли. Псина копошилась в мягкой земле у могилы Джеймса и Дейзи Эллери и их шестерых детей. Ко всему прочему, собака решила зарыть кость.

Джуду это показалось особенно гнусным оскорблением, он знал обо всех костях, уже закопанных в этом месте, и не желал никаких добавок. А потом он отметил: мало того, что псина повернулась спиной, так и могильные камни в том углу образовали нечто вроде тупика, откуда некуда деться, если Джуд сумеет застать собаку врасплох. Джуд считал, что всех собак следует повесить, а уж этих двух и подавно, стоит только их схватить, но в поимке и заключалась трудность. Он взял лопату с длинной ручкой — «ленивку», как он ее называл, и стал подкрадываться ближе.

Трава между могилами была высокой и мягкой, и ветер дул в противоположную от него сторону. К своему собственному удивлению, Джуду удалось подобраться на нужное для удара расстояние. Он занес лопату над головой, но тут псина его услышала. Джуд вложил в удар все горести недели, но собака отпрыгнула и с визгом убежала, поскольку лопата попала ей по ребрам и хвосту. Инструмент ударился о камень и выскочил из рук Джуда, тот потерял равновесие и упал.

Падая, он заметил над могилой ту суку, а с ней и вторую псину — они скалились на него, а потом перепрыгнули через Джуда и убежали. Джуд почувствовал царапанье лап по спине и легкий укус в зад, а потом он сел, стряхивая землю с лысой головы и матерясь во все горло.

Маленький Найджел, последний из семейства Эллери, пораженно застыл, увидев выбегающего из церковного двора разъяренного мистера Пэйнтера, держащегося за седалище и повторяющего:

— Меня укусили! Укусило гнусное отродье безумной дворняги!

Джуд припустил к дому, находящемуся совсем рядом, и маленький Найджел последовал за ним, повторяя слова Джуда высоким дискантом, так что когда они добрались до последней хибары, их сопровождало уже с десяток человек.

Когда прибыла кавалькада, Пруди заваривала чай для кузины Тины из Марасанвоса. Пруди делала чай, когда только могла себе позволить, подаренный Демельзой большой чайник опустошался лишь раз в неделю, туда просто время от времени добавлялся кипяток и новая щепотка заварки.

— Меня укусили! — завопил Джуд с порога. — Укусил бешеный пес. Это неправильно. Неподобающе! Точно бешеный, язык прям вываливается. А сама псина размером с теленка. Сбила меня на землю и растерзала, пришлось отбиваться голыми руками!

— Мать твою за ногу! — Пруди вскочила с чайником в руке, поставила его, подозрительно взглянула на Джуда, опасаясь, что он выживет и будет и дальше доставлять неприятности, но зная его способность раздувать из мухи слона. — О чем это ты, что за бешеный пес? Куда он тебя укусил? Не вижу никаких укусов. — Она посмотрела через плечо Джуда на группу поддержки. — Что за бешеный пес? Вы видели бешеного пса?