Шерри Джонс - Четыре сестры-королевы

Когда воины исчезают за деревьями и звуки труб затихают, Элеонора ощущает плечом чье-то прикосновение.

– Наконец-то они ушли, – говорит дядя Питер, потирая руки. – Я отправляюсь в Прованс, дорогая, чтобы осуществить наш план. Положись на меня. Я был у Санчи всего два месяца назад. Ее красота стала еще ошеломительнее. Один взгляд на нее – и Ричард Корнуоллский будет просить ее руки.

Экс-ан-Прованс, 1243 год

Возраст – 15 лет

Небо такое голубое, что ей хочется нырнуть в него и плавать там. Сколько месяцев прошло с тех пор, как ей дозволили покидать châtеau? Не то чтобы ей так не нравилось внутри. Она предпочитает свой чистый безопасный дом этой грязи, колючкам и насекомым – и странным мужчинам, затаившимся в ожидании, чтобы ее похитить. Впрочем, сегодня ей нужно выйти, так как убежал ее котенок, маленькая Пуавра. На кухне сказали, что ее отпустила Беатриса. Теперь бедная Пуавра потерялась, а Беатриса помочь не спешит.

– Это получилось случайно, – зло усмехнулась сестренка. – Она вышла за мной из двери, и я не смогла ее поймать.

Как врет! Сатана червем прополз в ее сердце. Сестра мучила киску с тех пор, как Санча получила ее в подарок от папы; «чтобы утешала тебя в твоем заключении», – сказал он. Она будет просить святых стереть зависть из души Беатрисы – но сначала нужно спасти Пуавру от опасностей дикой природы.

– Пуавра! – кричит Санча.

Вообще котята не отзываются на имена, но ее киска очень умная. Может быть, ее привлечет Санчин голос, ведь он ей хорошо знаком, так как хозяйка пела ей, читала, ворковала над ней.

– Иди ко мне, моя хорошая! Твоя мама беспокоится.

Ее маленькую киску мог схватить коршун (при этой мысли Санчины глаза наполняются слезами) или съесть кабан. Лес полон опасностей, и не только для котят. Какое-то движение в высокой траве на опушке ивовой рощи привлекает ее внимание. Она спешит туда, напевая: ее маленькая chou[40] спасена. Подбежав к рощице, Санча видит в траве свою киску, которая ловит кузнечиков. Смех Санчи подобен искрящемуся ручью, но Пуавра воды побаивается и бросается в заросли. Санча замирает на краю рощи. Père не велел ей удаляться от châtеau. В лесу живут злобные существа, волки и змеи, отвратительные кабаны.

– Иди сюда, Пуавра, а то тебя съедят!

Ее крик эхом отскакивает от деревьев, но Пуавра не возвращается.

Санча оборачивается, заслышав стук колес, – карета чуть не наехала на нее, и из окна, протягивая руки, высовывается Раймунд Тулузский.

– Наконец-то я до тебя добрался, моя прелесть!

Его порочный смех преследует ее на бегу, но она несется не к дому, хотя знает, что надо мчаться туда, а в рощу, где темно и можно потеряться, где она спрячется от его жирного пуза, сморщенных рук и глаз, которые словно раздевают ее. Тут уж не до диких животных! Пусть лучше ее растерзает кабан, чем увезет с собой этот паскудник.

Вокруг стволы деревьев и листва, и бежать некуда, разве что вверх. Она поворачивается снова и снова, до головокружения. Все деревья похожи одно на другое. Где же дом? Она хватается за сук и пытается взобраться, но ее руки слабы, а кора царапает нежные ладони.

– Вот я и поймал тебя!

Граф хватает ее за ноги и сдергивает на землю. Санча бьется в его руках, пытается кричать, но как? Извиваясь под Тулузом, она издает лишь подобие мяуканья, как ее Пуавра. Его руки шарят по ней, лезут под одежду, от одного запретного места к другому. Она чувствует на шее его горячее дыхание, а потом мокрые губы. Одна рука его лезет ей промеж ног, вдавливает в землю, но, к сожалению, не так глубоко, чтобы похоронить. Прости меня, Господи!

– О чем ты думаешь, моя женушка? Какое романтическое место, чтобы заключить наш брак на деле, разве нет?

Она кричит. Он одной рукой зажимает ей рот, а другой начинает задирать юбку, глубоко дыша, словно пускаясь в долгий забег. Его пальцы щекочут, как лапки насекомых. Санча брыкается и пяткой ударяет его в подбородок. Он взвизгивает, потом смеется:

– Дома я привяжу тебя к кровати.

И тут с округлившимися от удивления губами он вдруг взлетает вверх и в сторону – взлетает не сам, а его поднимает Ромео, который приставил к горлу насильника рапиру[41], ноздри его раздуты, словно от тела графа уже исходит запах крови. Без грузного Тулуза на ней Санча чувствует себя легкой, как песня, и бежит, словно не касаясь земли, домой, к своей mère, которая наблюдает, как слуги грузят на повозки сундуки, корзины и кровати.

– Мама, – она хватает губами воздух, – здесь граф Тулузский.

– Он опоздал! – радуется мама. Накидка и чепец придают ей шаловливый вид. – Забирайся, милая. В Бордо тебя ждет муж получше.

– Мама, он снова пытался похитить меня.

Между маминых бровей собираются складки.

– Раймунд Тулузский – жаба и далеко не так богат, как граф Корнуоллский. Поторопимся! Твой дядя Питер говорит, что английский граф на одном месте долго не задерживается. Забирайся на повозку, милая. Твои наряды упакованы. Сейчас выйдут Маделина с Беатрисой.

– Ромео ведет графа…

– Пусть с ним разбирается твой отец. – Графиня хлопает в ладоши: – Скорее! Чем раньше мы уедем, тем лучше для тебя. Нужно действовать, пока нет папы римского. Твой отец может без последствий отменить брачный договор, одобренный папой Григорием, и подписать новый, пока не избрали нового папу.

Мама с улыбкой смотрит на горизонт, словно видит там прекрасную радугу.

– Помнишь, как английский граф смотрел на тебя? Как на сочный плод – или на мешок золота.

Санча вздрагивает, вспоминая его удивленно разинутый рот и постоянные восклицания по поводу ее красоты, его загрубелые от возраста руки, которыми он во время танца держал ее. Но по крайней мере он обращался с ней деликатно. Она ежится.

– Тулуз трогал меня, мама. За плохие места. – Санча начинает плакать. – Думаешь, Иисус все-таки захочет меня?

Графиня раскрывает объятия, но обнимает дочь быстро, почти украдкой.

– Бедняжка, все тебя хотят. Ах как некстати: сюда идут Ромео с Тулузом. Успокойся, моя птичка, он не узнает, куда мы едем, а то этот негодяй поскачет за нами и все погубит. Маделина! Маделина – где же она? Ах, здесь. Скорее!

Маделина выходит на лужайку, поправляя корону на голове угрюмой Беатрисы:

– Извините, мадам, маленькая принцесса облила себе голову водой и испортила локоны, которые мы завили. Я не виновата, что она похожа на мокрую кошку.

– Беатриса, зачем ты это сделала? Разве ты не хочешь предстать перед английским королем в лучшем виде?

– Локоны дурацкие, – говорит Беатриса.

Ржет лошадь. У самого подножия холма Ромео верхом медленно направляется к ним, рядом пешком идет Раймунд Тулузский, его руки привязаны к седлу.

– Поехали. Сейчас же! – Графиня берет Санчу за локоть, словно та не найдет карету без помощи матери.

– Куда, мама?

– В Бордо. Навестить твою сестру Нору и ее новорожденную дочурку.

Из кареты дядя Питер протягивает руку, чтобы помочь Санче сесть. У него такие большие зубы, и он все время скалит их, даже сегодня за обедом, когда говорил маме и папе о войне между Англией и Францией.

– Наша семья может распасться, – забеспокоилась тогда мама. – Не могу поверить, что Нора и Марго способны допустить такое.

Опасность миновала, ответил дядя Питер. Англии сулили легкую победу, но Франция выиграла войну до того, как корабли короля Генриха причалили. Когда английский король со своими войсками прибыл на поле боя, французские солдаты уже ждали его. Они чуть не взяли короля Генриха в плен, но его спас граф Ричард. Когда дядя Питер сказал это, мама засияла гордостью за Санчу.

– Наверное, королева Бланка раскудахталась, как петух. Она и есть петух, – заметил папа.

– Она предсказывала, что английские псы поплетутся домой с поджатыми хвостами, – сказал дядя Питер. – И оказалась права.

Беатриса нарисовала смешную картинку – собака с отвисшим веком и в короне ест с блюда в форме Франции.

Карета трогается. Мама заталкивает Санчу поглубже, чтобы она спряталась и ее не увидел Раймунд Тулузский, а то он может поехать следом. Санча кладет голову маме на колени и думает о графе Ричарде, как он не отрываясь смотрел на нее – да, по-собачьи.

Только когда карета удаляется от châtеau, мама позволяет дочери выпрямиться.

– Если повезет, снова увидишься с графом Корнуоллским. Ты довольна? Он-то наверняка обрадуется. Но нам нужно поспешить, а то они отплывут домой до нашего прибытия.

– Надеюсь, он уже отплыл, – говорит Санча. – Не хочу его видеть.

– Глупости! Разумеется, хочешь. Ведь ты не собираешься замуж за Раймунда Тулузского, а? Конечно, нет. Ричард Корнуоллский – твоя единственная надежда, дитя мое. Не смотри так испуганно! Ты еще красивее, чем была. Граф Ричард только взглянет на тебя и сразу упадет на колени, прося твоей руки, – и ты наконец избавишься от Тулуза.

Бордо, 1243 год

Возраст – 20 лет

Она встает до рассвета, до первых петухов, даже до того, как ее служанка оденется. Ее силы так полностью и не восстановились, но есть дело, которым нужно заняться, а на Генриха в его нынешнем состоянии надежда плохая.

– Помедленнее, моя госпожа, – нетерпеливо говорит Маргарет Бисет, сама не умеющая что-то делать не спеша, даже в своем возрасте. – Ведь вы не хотите искушать дьявола.

После родов прошло шесть недель – шесть недель с тех пор, как она чуть не изошла кровью, и за ней все еще ухаживает служанка. Входит кормилица с маленькой Маргаритой на руках, и Элеонора бросает все, чтобы прижать ее к себе, и, уклоняясь от крошечных кулачков, покрывает маленькое личико поцелуями.

– Сегодня, крохотуля, приедет твоя grand-mère[42], – говорит она и смеется, когда малютка хватает ее за нос. – Проделала такой путь из Прованса, чтобы тебя увидеть.

Это не совсем так, но никто, даже Маргарет Бисет, не должен знать истинной цели визита. Если план Элеоноры раскроют – все пропало. Санча пропала.

Пока служанка одевает ее в простое платье из неброского хлопка – сегодня Элеонора хочет поблекнуть рядом с Санчей, – королева посылает слугу отыскать Ричарда, а потом советуется с главным поваром о сегодняшнем празднике. Ричарду уже осточертели слезы Генриха, и он планировал сегодня отплыть в Корнуолл. Элеонора попросила его остаться, предложив на праздничный обед форель, фаршированную лесными орехами, и его любимое немецкое бренди[43], но он ничего не пообещал. Нужно найти его, чтобы не ускользнул.

Когда повар уходит, служанка цокает языком и бормочет:

– Присматривать за кухней – не дело для королевы.

Элеонора смеется:

– А какое дело ты бы мне дала? У нас почти не осталось слуг.

– Я только думаю, что королю… – Маргарита скорее закрывает рот.

Элеонора догадывается, что она хотела сказать: королю надо было позаботиться об этих делах, пока его супруга полностью не оправилась. Но Генрих сейчас не может думать ни о ком и ни о чем, кроме своего унижения. Задача Элеоноры была бы легче, не уволь ее кузен столько слуг. Но все равно их нельзя было оставить. Даже когда Элеонора мучилась в родах и ее крики разносились по всему замку, слуги-гасконцы не пустили к ней повитуху – несомненно, в надежде, что королева и ребенок умрут. Элеонорин кузен Гастон де Беарн, местный виконт, прибыл вовремя, чтобы спасти их обоих. Он протолкался сквозь своих соотечественников, бормотавших «предатель», и провел к королеве повивальную бабку.

– Ненавижу английское правление так же страстно, как и все гасконцы, – сказал он ей позже, разлаживая свой зеленый шелковый камзол и расправляя усы, – но мы одна семья. В наших жилах течет одна кровь.

Потом он вызвал к ней самого известного в Бордо лекаря и нашел ребенку кормилицу. Когда Гастон уходил, Элеонора пообещала ему никогда не забывать о том, что он для нее сделал.

– Может быть, когда-нибудь я напомню об этом обе-щании, – ответил он.

Элеонора – как и подобает, в короне – явилась к Генриху в его покои. Он, сгорбившись, словно его спина надломилась, сидит на кровати, вытирая слезы. Ричард и дядя Питер отводят глаза, а Симон меряет шагами комнату.

– Если бы не ты, брат, я мог бы быть сейчас в оковах или даже убит. – Монотонный голос Генриха напоминает Элеоноре шум зимнего ветра.

– Вам нужно винить лишь самого себя, – говорит Симон. – Послушай вы меня – и мы могли бы победить.

– С тремя сотнями солдат? У французов были тысячи, – возражает Ричард.

– Но разве граф Ла-Марша не привел подкрепление? – Элеонора садится на кровать рядом с мужем.

– В письме он обещал войска из Ангулема, Пуату и даже из Гаскони. – Голос Генриха по-старчески дребезжит. – А теперь это отрицает. Говорит, что не писал никакого письма.