Шерри Джонс - Четыре сестры-королевы

Теперь наконец Санча видит не только гордость, но и любовь на лице мужчины. Ричард любит ее. Когда она смотрит на него, ценя больше всей Англии, то улыбается так широко, что больно щекам.

Дядя Бонифас, которого недавно – по настоянию Элеоноры – король назначил архиепископом Кентерберийским, озаряет ее своей знаменитой улыбкой, за которую женщины прозвали его «Прекрасным Архиепископом». Такая красота, говорят они, пропадает в этом давшем обет безбрачия мужчине. (Услышав подобное, Ричард рассмеялся и сказал, что от мужчины вроде Бонифаса все равно женщинам не будет никакого проку. Санча не может представить, что он имел в виду.)

– Какое имя вы решили дать ребенку? – спрашивает дядя.

Ричард кивает Санче. Они договорились назвать сына Раймундом в честь ее отца. Но теперь, окруженная любовью мужа, она передумала.

– Мы назовем его Ричардом.

Помещение взрывается радостными криками, муж целует ее в щеку. В уголке глаза у него блестит слеза, но он быстро вытирает ее.

Няня забирает у Санчи ребенка, чтобы та могла пойти на пир.

– Мы надеялись прибыть раньше, – говорит Элеонора дяде, – но пришлось подавлять беспорядки в Гаскони.

Мятежники там уже прогнали наместника, поставленного Генрихом управлять провинцией.

– Они хотят отобрать у нас герцогство, но мы этого не позволим. Гасконь принадлежит Эдуарду.

Вопрос трепещет у Санчи на губах, как птичка, собирающаяся в первый полет.

– М-м-может быть, послать туда Р-р-ричарда? Вы же знаете, он бы стал крепким правителем.

Элеонора слегка бледнеет. Уголки ее губ опускаются.

– Гасконь принадлежит Эдуарду, – повторяет она.

Пир в точности таков, о каком Санча мечтала: она и Ричард сидят вместе с Генрихом, Элеонорой и Маргаритой за стоящим на возвышении столом, как король и королева, на высоких тронах, болтают, смеются и пьют вино. Ричард ласкает взглядом супругу, и в течение дня его похвальба своей женой все возрастает.

– Бог благословил меня, послав в жены ангела, – говорит он. – Прекрасного ангела, который совершил чудо и снял с меня проклятье.

Санча закусывает губу, чтобы не ответить: Бог не убивает младенцев, больше не убивает с тех пор, как Его сын умер за наши грехи.

После пира кормилица приносит ребенка. Санча ходит с ним по залу, выставляя напоказ.

– Похож на меня, правда? – говорит Ричард с бесконечной гордостью.

Графиня Больё, в рискованно водруженной на самую макушку шляпке и с туго завитым локоном седых волос, косится на малыша:

– Да, есть сходство. Как и у всех ваших детей.

– Всех твоих детей? – шепчет Санча мужу, когда они удаляются. – У тебя есть еще дети кроме Генриха?

– Графиня стара, голова не в порядке.

Элеонора со всей нежностью обнимает малыша.

– Какой милый, – воркует она, со смехом покрывая поцелуями маленькое личико, пока в их круг не входит незнакомец.

Лицо Санчи напрягается, словно стянутое шнурком.

Ричард представляет ей нового графа Пембрука, своего единоутробного брата Уильяма де Валенса, резкими чертами лица напоминающего Санче ястреба. Дорогим нарядом он выделяется даже среди собравшейся знати – зеленая сорочка и сверкающая синяя шелковая накидка, расшитая золотыми лилиями, пурпурные рейтузы.

– Прошлой зимой он прибыл из Франции в плаще из грубой шерсти, а теперь посмотри на него, – шепчет Элеонора. – Лузиньяны, похоже, собираются забрать все земли и титулы, которых можно добиться от Генриха. В итоге нашим детям ничего не достанется.

– Монфор называет меня вором и иностранцем, – говорит Уильям де Валенс. – Он мнит, что Пембрук принадлежит ему.

– Генрих отдал Пембрук ему в награду, – вмешивается Элеонора. – Чтобы уладить спор вокруг приданого сестры.

– Да, весь мир знает Монфоров и как они все время что-то требуют от Генриха. – Он говорит так, будто Элеонора затронула уже надоевшую тему.

– Симон де Монфор стремится наверх, – замечает Ричард. – Он думал разбогатеть, женившись на моей сестре.

– На нашей сестре, – напоминает граф Пембрук, толкая Ричарда локтем, будто они старые друзья.

– Монфоры очень любят друг друга. – Элеонора слегка покраснела.

Ребенок начинает плакать.

– Любовь между мужем и женой? – смеется Ричард.

– А что тут смешного? – хмурится Санча. – Мои родители тоже любили друг друга.

– Уважали, – треплет ее по щеке Ричард. – Любовь, моя прелесть, похожа на оливковое масло. А брак – на уксус. Их невозможно смешать. Верно я говорю, лорд Пембрук?

– Брак – это одно, а любовь – совершенно другое, – подтверждает граф. – Вот почему мужчины заводят любовниц.

Сестры не успевают резко ответить, так как трубы объявляют о прибытии опоздавших: Жанны де Валлетор, баронессы Трембертонской, и ее сына Филипа. Баронесса стоит как статуя, ее гладкие темные волосы зачесаны назад с высокого лба и блестят сквозь жемчужную креспинетку; кожа бела, как алебастр, а тонкие длинные пальцы сцеплены, на полных губах полуулыбка. Санча смотрит на ее уверенные манеры, так напоминающие мамины. Как женщины достигают такой решительности? Потом ее взгляд перемещается на стоящего рядом молодого человека в сутане. Он кого-то напоминает, но непонятно кого.

Элеонора хватает ее за руку:

– Дыши. Главное – спокойствие.

Сверкая обсидиановыми глазами, женщина со своим ссутуленным сыном пересекает зал и подходит к Ричарду и Санче. Ее каблуки деликатно цокают по плиткам, но звуки усиливаются тишиной, распространяющейся перед ней, как тревожный ветер.

– Ричард, как чудесно увидеть тебя! Сколько лет прошло?

Он склоняется к ее руке, чтобы поцеловать, и ее глаза смотрят на него, словно это какая-то их общая шутка.

– Баронесса! – Голос Ричарда хрустит, как сухая листва. Его губы морщатся, словно в раздражении. – Хотел бы познакомить вас с моей женой, графиней Санчей.

– Ах да! Я слышала, что ты женился на одной из сестер из Савойского дома.

Под ее холодным оценивающим взглядом Санча чувствует себя так, будто без одобрения этой женщины ее могут отправить обратно к матери.

– Вы знамениты, моя дорогая, и теперь я вижу, что недаром. Какая красота! Ричард, она просто прелесть. А малыш! Он почти такой же чудный, как был Филип.

Санча вспыхивает. Она чувствует на себе взгляд Элеоноры, но не может встретиться с ней глазами. Ее глаза прикованы к лицу этой женщины, чья улыбка одна, когда обращена к ней, и совсем другая, когда сияет для Ричарда. Подходит ее сын, и баронесса отступает в сторону, чтобы Филип встал рядом с Ричардом. Санча почти беззвучно ахает: эти волнистые, цвета песка волосы, крепко сбитое тело, мягкие пухлые губы – он мог бы быть сыном Ричарда, так похож. Элеонора берет ее за руку:

– Сестра, я утомилась после сегодняшней поездки. Ты не посидишь со мной?

– Иди, дорогая. – Ричард убирает руку с ее талии.

– Я скоро вернусь к вам.

Санча двигается, словно в тумане, или как будто какой-то туман в ней замедляет ее шаги и застилает ее мысли.

– Этому мальчику по меньшей мере шестнадцать лет, – говорит сестра.

– Шестнадцать лет назад Ричард был женат на Иза-белле Маршал, – соображает Санча. – Это была любовь его жизни. Или одна из них.

– Любовь – оливковое масло, а брак – уксус, – усмехается Элеонора. – Интересно, Ричард сам это придумал?

Египет, 1249 год

Возраст – 28 лет

Она представляла это совсем не так. Триумфальное начало – да: пятнадцать тысяч кораблей с раздутыми парусами покрывают все море. Но энтузиазм в глазах Людовика, беспокойная ходьба по палубе, постоянные разговоры об Иерусалиме, Иерусалиме, Иерусалиме – этого Маргарита не ожидала, как и криков, когда сарацинские галеры горели, рушились и тонули от огненных шаров, выпущенных по приказу Людовика. Ей велели оставаться в каюте, но она вольна делать что хочет: в конце концов – королева Франции. Хотя и не в Париже, но тем не менее королева. И не хочет забиваться в тесную каморку, когда воображение рисует сцены ужаса, навеянные доносящимися из-за двери звуками. И все же вид с палубы страшнее всех ее фантазий.

– Спустить две спасательные шлюпки, – командует Людовик.

Он сошел с ума? Две шлюпки не подберут всех тех, кто барахтается в море, взывая о помощи.

– Спасать капитанов и сарацинскую знать, прочих оставлять Богу, – велит он матросам в шлюпках.

Маргарита хочет спорить, вмешаться ради спасения остальных, но помалкивает. Если она оказалась вместе с Людовиком здесь, в Утремере, не следует публично оспаривать его решения.

К ней на палубе присоединяется Беатриса, но Маргарита ничего не говорит. Она уже спрашивала сестру о своем приданом и получила отказ – в очередной раз.

– Я не нарушу волю нашего отца, – сказала Беатриса. – Можешь просить меня сколько угодно, но мой ответ не изменится.

Теперь Маргарита решила ее не замечать. Зачем слушать Беатрису, когда та глуха к ее просьбам?

Однако Беатрису ничто не может удержать от разговоров. Она растягивает слова:

– Разве не захватывающее начало похода?

Маргарита отворачивается и смотрит, как рыцари затаскивают одетых в шелка сарацин в лодки и бьют по головам и рукам веслами остальных, цепляющихся за борта. Брызжет кровь. Закатываются глаза. Рыцари хохочут. Маргарита перегибается через борт, и ее тошнит желчью из пустого желудка в мертвенно-темное море. Беатриса кладет руку ей на спину; Маргарита отшатывается, отплевываясь и вытирая рот платком.

– Надеюсь, у тебя морская, а не сердечная болезнь, о королева, – говорит Беатриса. – Мы пришли покорить этих людей, а не подружиться с ними.

Французы поднимаются по лестницам из шлюпок на палубу, толкая перед собой пленных. Маргарита придвигается поближе, чтобы лучше рассмотреть этих варваров, дикарей, чуть ли не ожидая увидеть рога или раздвоенные языки, но это просто испуганные люди в мокрой одежде. Карл и Роберт связывают им руки и заталкивают в трюм. Один из пленников кричит что-то на мелодичном сарацинском языке. Матрос отвечает ему также по-сарацински. Маргарита просит перевести.

– Он говорит, что его суда вышли поприветствовать нас, а не сражаться.

– Похоже, они не вооружены.

– Хитрость, госпожа. Они прячут ятаганы и кинжалы под одеждой. Или повыбрасывали их в море, чтобы не утонуть. Якобы только хотели узнать, зачем мы приплыли. Ха-ха! Полагаю, теперь знают.

Мимо проходит Роберт, на его лице гримаса жестокости. Маргарита касается его руки. Он оборачивается, но его глаза не видят ее.

– Что вы с ними сделаете?

Роберт хлопает глазами, словно она тоже говорит по-сарацински.

– Людовик хочет допросить их, вот и все. А потом мы посадим их на цепь в трюме. Если они заговорят, их оставят там в покое.

– А если нет?

– Плеть с колючками любому развяжет язык, – замечает проходящий мимо Карл.

– Карл, ты видел, что четвертый сарацинский корабль спасся от огня? – спрашивает Беатриса. – Они вернутся в Дамьетту.

– И хорошо! Пусть расскажут соседям, что прибыли могучие французы.

Некоторые из проходящих сарацин полными ненависти глазами поглядывают на ее грудь и тело. Маргарита пятится, прижав руки к груди, а Беатриса шагает вперед и бьет сарацина по лицу:

– Проявляй почтение к нашей королеве.

Пленник смеется и плюет ей на туфлю.

– Чертовы язычники – простите, госпожа, – говорит матрос. – Мусульмане не любят женщин; только то, что у них между ног. Будьте осторожны, когда сойдете на берег. Куда бы ни пошли, берите с собой мужчину. В сарацинской религии не считается грехом изнасиловать христианку.

Крики из трюма преследуют Маргариту до ее каюты, где она ложится на койку и накрывает подушкой голову. Все они язычники, напоминает она себе, но разве не то же самое говорили про катаров, которых она знала как добрых и благородных людей? «Господи, зачем ты послал меня сюда смотреть на эти зверства?!» Но не Бог посадил ее на корабль. За это можно поблагодарить Бланку.

Ей, Маргарите, достало ловкости удалить свекровь из дворца своими угрозами. Какими счастливыми были годы при дворе без этого горгульего лица, вечно обращенного к ней, без ее презрительных замечаний. В результате же все вышло не совсем так, как она надеялась. Вместо того чтобы пригласить ее править вместе с ним, Людовик перевез двор в Бланкин замок и стал избегать Маргариты. Но по крайней мере ее дети были ограждены от тлетворного влияния своей бабки.

Какой наивностью было думать, что она сможет одержать верх над свекровью! Бланка не исчезла, а только ждала своего часа. Пока Людовик собирался в поход на Утремер, Маргарита готовилась править Францией вместо него – но обнаружила, всего за несколько недель до его отправления, что у Бланки были другие мысли на этот счет.

– Почему бы вам не взять с собой жен и не поощрить рыцарей сделать так же? – сказала она Людовику и Карлу. – Ваши солдаты, может быть, тогда не будут так рваться домой до выполнения своей миссии.