Письма сестры все сильнее беспокоят. «Он стал очень груб со мной после смерти малыша». Хотя она вскоре снова родила сына, Ричард, похоже, потерял слишком много детей, чтобы привязаться к еще одному ребенку. «Он не обращает внимания на нашего маленького Эдмунда, чем разрывает мне сердце, потому что это чудесный мальчик, хотя и был зачат по-скотски».

«Зачат по-скотски». Элеоноре следует встревожиться или рассмеяться? Робкая Санча может перепугаться от вороньего карканья. Но почему она так мертвенно побледнела, когда Элеонора отказалась вернуть Гасконь Ричарду? От Элеонориного «нет» она отшатнулась, как от кулака Ричарда. Но Ричард не драчун. Он лучше всех в Англии умеет договариваться. И еще любит женщин, как стало ясно в прошлом году при встрече с Жанной де Валлетор. Ее появление на Санчином празднике с незаконнорожденным сыном Ричарда вызвало перешептывания в зале – которые баронесса, похоже, смаковала. Очевидно, она хотела напомнить Ричарду, кто его первенец. Но он, похоже, ничего не забыл: когда баронесса вошла, он тут же насторожился, как охотничий пойнтер.

Санча не умеет соперничать. Золотистые волосы и пухлые губки не заменят искушенности – во всяком случае, для такого мужчины, как Ричард. Мама знала это, потому и блистала на Санчиной свадьбе, как невеста. Ослепленный Санчиной красотой и блеском маминого остроумия, Ричард не заметил, как невеста краснеет и заикается, как теребит скатерть, как неуверенно смеется над шутками, которые не до конца понимает. Знай он все это – наверняка бы нашел другую невесту, потому что нежное и набожное сердце мало значит для мужчины, не имеющего сердца вообще.

Ричард женился на Санче не из-за ее сердца, а из-за ее влияния на королев Англии и Франции – так он говорит. А мама рассказывает другую историю: как он заехал в их château по пути в Утремер и был сражен Санчиным совершенством. Она производила этот эффект на всех мужчин, даже на Генриха – хотя почему «даже»? Как будто король не может желать других женщин!

Из зала доносятся голоса. Элеонора вскакивает с кресла и мчится по лестнице выслушать вердикт. Джон Монселл кланяется, скрывая свои чувства. Уильям постукивает свернутым пергаментом себя по бедру, его губы сложены в обычную снисходительную гримасу. Но она ищет лицо Генриха, это любимое вытянутое лицо с отвисшим веком, которое сегодня, кажется, отвисло чуть больше обычного. Он устал. Когда он оборачивается к ней, в его глазах видно изнеможение.

– Как ваши дела? К чему вы пришли? – спрашивает Элеонора, склоняясь к его руке.

– Ты хотела спросить, как дела Симона? Мы составили… условия.

– Условия?

– Правила, моя госпожа, – вмешивается Уильям.

– Руководство, как он должен себя вести, вернувшись в Гасконь. Как ему надлежит обращаться с гасконцами, – добавляет Монселл.

– Какие правила? – Как и Генрих, Симон не терпит «руководства» от других. – Могу я их увидеть?

Она протягивает руку, но Уильям быстро убирает свиток.

– Разумные, – говорит Генрих. – Учитывая обстоятельства.

Он отводит глаза от ее недоверчивого взгляда.

– Наверное, потому вам так и хочется показать их мне.

– Моя госпожа, позвольте мне сказать, если можно: Симон де Монфор будет очень удивлен тем, что придумал наш Карл Простоватый, – говорит Уильям. Его смех – сухое кудахтанье – говорит Элеоноре все, что ей нужно знать.

Маргарита

Время печали

Египет, 1250 год

Возраст – 29 лет

Тишина растягивается и стонет, как человек на дыбе. Маргарита ходит по балкону султанского дворца, придерживая обеими руками живот; дитя тяжело, как и ее предчувствия. Хоть бы стих этот непрестанный ветер – или принес какое-то известие.

Войско ушло шесть месяцев назад, кони весело гарцевали, – на Большой Каир, поскольку ходили слухи, что султан Айюб умер, но перед этим разгорелись споры, какой город брать следующим. Бароны пререкались друг с другом и с Людовиком, доверие к которому они уже начали терять. Его последние решения оказались такими же гибельными, как и первоначальные. Встали лагерем у городских стен, чтобы оборонять Дамьетту, – и это привело ко множеству несчастий, так как сарацины нападали на французов, пока те спали. Затем Людовик отослал домой несколько лучших воинов, соблазнившихся сарацинскими проститутками. Потом несколько месяцев голодали, когда – quelle surprise![47] – Нил разлился, образовав непроходимое вброд озеро. Когда вода отступила, наконец прибыл Альфонс и привез, кроме войск, пухлую жену Роберта д’Артуа Матильду Брабантскую, которая упала на руки мужу – позволив отряду двигаться дальше. Но куда?

На Александрию, настаивал Карл. Она не только рядом с Иерусалимом, но купеческие корабли в ее оживленном порту обеспечат снабжение войска. Бароны соглашались, но Роберт – нет: целью должен стать Большой Каир. Захват египетской столицы ослабит султанскую власть в Иерусалиме и создаст условия для овладения священным городом.

– Если хотите убить змею, нужно отсечь ей голову, – сказал он.

Людовик похлопал брата по спине:

– Слава богу, мы думаем одинаково. Возьмем Каир и потребуем не только Святую землю, но и весь Египет во славу Господа.

Такое решение было воспринято не очень хорошо. Все недовольно ворчали: и занявшие дома в Дамьетте бароны, у которых кончались деньги на провизию; и разбившие на берегу лагерь солдаты, у которых истощились запасы; а особенно Беатриса и Карл, которым присутствие Маргариты или Матильды не мешало выставлять Людовика и Роберта некомпетентными олухами.

– Они поведут нас по тому же гибельному пути, по которому вел свою кампанию король Наварры, – говорил Карл, шагая по комнате, где бок о бок лежали Маргарита и Беатриса, сложив руки на своих раздувшихся животах. – Мой брат словно ничего не знает о прошлом!

Но, скорее всего, Людовик хочет продемонстрировать любовь к нему Бога, добившись успеха там, где потерпел неудачу Тибо. Маргарита сказала это Жану, и тот согласился – с улыбкой, поскольку любит Людовика и снисходительно смотрит на его чудачества, как отец на шалости ребенка. Маргарите же хотелось, чтобы муж вечно жил в лагере близ Дамьетты, а Жан охранял дворец и составлял ей компанию. Каждый вечер после службы в лагере Жан приходил в ее покои и усаживался, обложившись подушками, на ее кровати (в этом мире не было кресел и диванов) поболтать при свечах. Их разговоры касались всего. Поэзии, философии, политики. Шампани, Прованса и «Романа о Розе»[48]. Вражды между папой и императором Фридрихом. Любовных романов Белой Королевы – разумеется, Маргарита рассказала ему все, что знала. Восстания в Гаскони. Его детей и ее детей (но никогда его жены). Споров доминиканцев с францисканцами. Музыки Перотина, астрономии, вкуса кардамона. Они говорили – делясь знаниями, обмениваясь остротами, открывая сердца, питая Маргаритин изголодавшийся ум сладкими плодами дружбы, пока слова не кончались и они оба не засыпали, соприкасаясь только руками. Утром она проводила пальцами по следу его головы на подушке и вспоминала каждое слово, каждый жест. Днем же дремала, чтобы бодрствовать ночью и поддерживать беседу, мечтая, чтобы она длилась бесконечно.

Теперь отсутствие его голоса угнетает больше, чем шум ветра, который только усиливает молчание – но хотя бы заглушает болтовню Матильды. Жена Роберта говорит только о еде и оставленных на родине детях, да еще о том, что ее муж – самый чудесный человек на земле.

– Ты знаешь, что его прозвали Робертом Добрым? – спрашивает она каждый день.

Маргарита не знала, но теперь ей это известно.

Она думала, что Беатриса составит им компанию. Но сестра тяжело переносит беременность: она так часто засыпает, что Маргарита опасается, не болезнь ли это какая-то, занесенная роями мух. Когда они беседуют, за каждой произнесенной фразой таится каверзный вопрос, и когда он неизбежно выплывает, Маргарита поднимает брови в ожидании, что Беатриса раздраженно фыркнет и поспешит к себе.

Нелады закончились, когда Беатриса разрешилась от бремени. Маргарита оставалась рядом в течение всех долгих и тяжелых родов, держа сестру за руку, вытирая пот с ее лба, призывая быть молодцом и поздравив, когда дитя наконец появилось на свет. Затем Беатриса с полными слез глазами и Маргарита ворковали над ребенком – чудной малышкой, ни капли не похожей на Карла.

– Я не думала, что тебе есть до меня дело, – сказала Беатриса.

– Это смешно. Мы же сестры.

– Я никогда не чувствовала себя одной из вас.

– Увидев твое мужество сегодня, могу с уверенностью сказать: ты точно одна из нас.

– Ты придавала мне сил. – Беатриса заплакала. – Я хотела сдаться. Если бы не ты, мой ребенок мог умереть. Чем я могу тебе отплатить? – Маргарита отвела глаза. – Наверное, это у меня бред. Конечно, знаю, чего ты хочешь больше всего на свете. И, конечно, я дам тебе это.

Маргарита глубоко вдохнула, стараясь унять сердцебиение. Сестра действительно могла просто бредить.

– Но ты не можешь себе позволить лишиться десяти тысяч марок. Так ты сказала вчера.

– Я сказала, что нам нужен каждый грош, чтобы защищать наши замки. Но нам не нужны все эти замки. Нам не нужен Тараскон.

– А мне нужен, и больше, чем ты можешь представить. Но нет – ты не можешь отдать его.

– Могу. Ведь он мой, верно?

– Ты говорила, Карл не позволит.

– Он говорит, что от тебя он никогда ничего не получал, кроме расстройства желудка, – усмехнулась Беатриса. – Но изменит свое отношение, когда узнает, как ты заботилась обо мне сегодня.

Теперь уже у Маргариты глаза наполнились слезами.

Тараскон будет ее. Наконец-то она получит свое приданое. Наконец-то сможет назвать что-то своим. Если Людовик умрет раньше ее, она не останется ни с чем. Ей не придется уйти в монастырь – обычное прибежище вдовствующих королев, чьи мужья не обеспечили их. Людовик не завещал ей ничего.

Мужчина обретет покой,

найдя, что долго так искал.

Строки Гильома Трубадура звучат правдиво. Получив наконец Тараскон, Маргарита чувствует в груди покой, он робок и трепетен, как кролик.

Ветер стихает, доказывая непрестанность чудес. Изнутри слышны мольбы Беатрисы:

– Плачь, моя прелесть! Это улучшает характер.

Лихорадки и странная сыпь начали преследовать девочку всего через несколько дней жизни, и она так ослабла, что не могла даже хныкать. Но теперь Маргарита слышит плач, а также крики бургундских рыцарей и солдат из Генуи и Пизы за городскими стенами. Она смотрит на скалистый берег и видит Орифламму, болтающуюся на ветру, как хвост, а за ней скачут рыцари Людовика и бегут пехотинцы, подняв щиты и потрясая копьями. Маргарита издает крик. Их приближение может означать лишь одно: победу Франции.

– Vive la France! – кричит она, и весь сонный город начинает звенеть жизнью. Жены баронов, с голыми до плеч руками, высыпают из домов на апрельский зной и, как питаемый талым снегом ручей, устремляются к воротам.

– Хвала Господу! – кричит стоящая на балконе вместе с Маргаритой Матильда и обхватывает ее руками, а та обнимает Беатрису, чья малышка тоже издает долгожданный крик.

Но их радость длится недолго.

– Сарацины! – вопит герцог Бургундский. – Всем во дворец! Скорее! Нас атакуют.

Когда солдаты приближаются, Маргарита видит, что, хотя на их оружии и щитах королевские лилии и гербы Франции и ее соседей, кожа их цвета миндаля. Сарацины с французским оружием! Значит, не победа, а сокрушительное поражение. Ее колени подгибаются. Страшно хочется сесть. Но она королева и должна подавать пример стойкости.

– Внутрь, быстро! – командует она Беатрисе и Матильде, чьи лица вытянулись от обнаружившейся ошибки.

Они спешат внутрь, в Маргаритины покои, где, глядя в пол, словно что-то уронил, их ждет сеньор Жан де Бомон. Он опускается перед королевой на колено:

– Госпожа, я принес в высшей степени печальное известие.

Неужели мгновение назад она ждала, чтобы хоть какая-то весть нарушила молчание? Теперь ей хочется заткнуть уши.

– Пожалуйста, встаньте, мессир Жан. Вы уже поели? Не угодно ли вам поесть хлеба и выпить вина, а потом мы можем поговорить.

– Нет, госпожа. – К нему вернулся рык, которым он славился – и которого боялись. – Мне надо доставить послание. Время очень дорого.

– Король! Он ранен?

– Он попал в плен, госпожа. Захвачен турками и доставлен к египетской царице.

Маргарита прижимает руки к груди. Если Людовик умрет, они все здесь погибнут.

– Кто еще?

– Его брат граф Анжуйский, госпожа. Его брат граф Пуату. Граф Бретани. Сеньор Жоффрей Саржинский. Сеньор Готье Шатильонский.

– А сеньор Роберт, брат короля? – В дверном проеме стоит Матильда, молитвенно сцепив руки. – Что с ним?

Сеньор Жан снова смотрит в пол:

– Убит, моя госпожа. Мне очень жаль.

Матильда кричит, ее голова запрокидывается. Маргарита ловит ее, когда она падает в обморок. Вокруг порхают фрейлины. Они кладут Матильду на кровать, и Маргарита встает рядом на колени, опустившись ниже сеньора Жана, но ей все равно. Правила изменились – ей больше нет дела до того, кто есть кто.