– Моя госпожа, вам нехорошо?

Элеонора с колотящимся сердцем оборачивается и видит свою служанку Агнессу, которая испуганно смотрит на нее.

– Нет, все прекрасно. – Она прижимает к груди руку. «Дышать».

– Вы кричали.

Королева выглядывает в окно и, увидев только скользящий по грушевым деревьям лунный свет, издает смешок:

– Наверное, заснула стоя.

Она не спала со вчерашнего дня, с тех пор как гонец принес известие о готовящемся сражении у Ившема. Мятежники поклялись убить Генриха, однако нужен им Эдуард. Симон нацелился посадить на трон собственного сына.

Королева отворачивается от окна и садится за стол, глядя в ручное зеркальце, будто оно может показать будущее. Ах, если бы увидеть в зеркале сражение и не терпеть этой муки ожидания! «Мы победим». При всей его браваде недавнее послание от Генриха внушает ей мало доверия.

Да, войско Симона редеет. Он потерял многих баронов, которые сначала поддерживали его, и самый заметный из них – Гилберт де Клер, могучий рыжеволосый граф Глостер. «Монфор говорит о разделении власти, а сам собирает земли и замки для себя и своих сыновей», – написал он Элеоноре. Наконец-то бароны поняли истинные амбиции Симона. Однако епископы по-прежнему его поддерживают, как и простонародье, которое он покорил, обвиняя в бедности и страданиях народа Элеонору и ее «чужую» родню. Алчные лорды и продажные шерифы – очевидно, ее вина, так же как голод, чума, проказа, прелюбодеяния и все прочее вдобавок к народной нищете. Это сражение – последняя надежда Симона. А также и Эдуарда, который, разозлившись за раны и унижение матери на Лондонском мосту, безжалостно – и очень умно – спланировал месть. Глостер теперь на стороне Эдуарда, как и Роджер Лейбурн, и Роджер Клиффорд, и Генрих Германский. Элеонора больше не может возражать против таких друзей, даже против этого опасного Амо Лестранжа, так как после бегства Эдуарда из плена Симона они преданно защищают его.

Она может с гордостью сказать, что план бегства был изначально задуман ею. Действуя в Гаскони, где могла командовать собственными войсками и кораблями, используя французские средства, она подружилась не с кем иным, как с Уильямом де Валенсом. Удивилась же она сама этой дружбе! Несмотря на изгнание из Англии, его преданность Генриху не поколебалась. Уильям, как всегда, ходил с важным видом, хвастая своей доблестью в бою, и великодушно «простил» Элеонору за «заговор» против него – но все это не имело значения в свете его возмущения пленением Эдуарда.

– Нашего английского принца держит в заточении этот самодовольный французик? – кипятился он, забыв свое происхождение из Пуату.

Уильям вернулся домой набрать войско, а потом отплыл в Уэльс с ее письмом к Гилберту де Клеру, взяв с собой тысячу двести рыцарей. Вскоре граф передал это письмо с планом побега своему брату Томасу де Клеру, одному из стражей Эдуарда. Ее стратегия опиралась на состязательный дух Эдуарда: однажды, болтая со своими тюремщиками, он похвастал, что в Англии нет наездника лучше него. Томас, как было запланировано, начал насмехаться. К спору присоединились другие, и вскоре начали заключать пари.

Чтобы поднять ставки, Эдуард предложил каждый раз менять лошадей в доказательство своей сноровки.

– Я побью любого, на какой бы лошади ни скакал, – хвастал он.

Люди есть люди, и они проглотили наживку. Стражи скакали один за другим, и каждый раз победителем выходил Эдуард. Потом, когда дело дошло до последнего соперника – Томаса де Клера, – он еще раз сменил лошадь, зная, что этот конь самый резвый и выносливый. И вдвоем они пустились вскачь на свежих лошадях, во всю прыть унеслись в лес и больше не появлялись. Тюремщики бросились в погоню на своих усталых конях, но остались ни с чем.

– Это мой сын, – сказала Элеонора, услышав историю. – Он всегда стремится посостязаться с другими, даже будучи уверенным в победе.

Из всех живущих он больше всех похож на нее.

Время обеда. Утро тянулось мучительно медленно. Она направляется в зал, где они с Марго будут обедать вместе с дядей Бонифасом, Эдмундом, королем Людовиком, принцем Филиппом и, конечно же, чтобы сделать трапезу интереснее, с мессиром Жаном де Жуанвилем, посетившим их впервые после прибытия Элеоноры в Париж. Встав, чтобы ее поцеловать, Марго прямо-таки пылает в своем новом пурпурном платье с украшенными золотом шелковыми рукавами, словно рождена для этого цвета или он создан для нее. Неважно, что ее фигура стала дородной, а локоны, выпадающие из-под головного убора, уныло поседели: глаза ее ярки, как у птицы, лицо гладкое и сегодня горит румянцем, а ум остр, как рапира.

И так же коварен.

– Расскажите, мой господин, как это Фома Аквин-ский объявил, будто монахам позволено есть мясо птиц? – спрашивает она Людовика, пока Элеонора усаживается.

– Он считает, что домашняя птица имеет ту же водную природу, как и рыба, – говорит Людовик своим тоном «я стараюсь быть терпеливым», которым он всегда разговаривает с Марго.

– Я утверждаю, что никогда не видела цыпленка в воде и даже рядом с водой, – возражает она. – А также павлина или becfigue[68]. – Она берет с тарелки кусочек певчей птицы и рассматривает. В детстве, в Провансе, becfigue были редкостью, их готовили по особым случаям – жарили и фаршировали лепестками цветов. – И я также не видела, чтобы рыбы летали по воздуху. И в птице нет никакого привкуса моря.

– Бог создал рыб и птиц в один день, – сурово объясняет Людовик, хмурясь на Марго. – Читай Писание.

– Он также создал в один день мужчину и женщину. Интересно, это делает нас тоже равными?

– Многие птицы едят рыбу, – говорит Эдмунд.

– Как и монахи. Кроме Фомы Аквинского. Никогда не видела, чтобы он за столом съел хоть кусочек рыбы.

– И я заметил то же. Похоже, он не любит пищи из реки или из моря, – усмехается Жан де Жуанвиль.

Румянец Марго становится еще ярче:

– Зато он обожает цыпленка.

– Достопочтенный Фома больше не монах, а всеми уважаемый философ, – ворчит Людовик. – Сам он может есть что хочет и все же следит за монашеской диетой. Пожалуй, вы бы придержали свои замечания, будь он сегодня за нашим столом. Эти реплики на грани кощунства.

– Задавать вопросы философу – кощунство? Дядя Бонифас, как вы считаете?

Дядя Бонифас, тоже заметно погрузневший – в ущерб своей былой привлекательности, – лишь пожимает плечами и кладет в рот кусочек дичи.

– Достопочтенный Фома наверняка рад, что не присутствует на нашей трапезе, – говорит Элеонора, – потому что критические стрелы моей сестры всегда заострялись ее голодом, а по мере насыщения становились неотразимыми. Он мог оказаться в затруднении.

– Наверняка оказался бы, – соглашается Жуанвиль, улыбаясь Марго.

– Особенно в споре с женщиной, – говорит она. – Считая женщин ниже мужчин.

Но кого действительно волнует лицемерие Церкви?

Элеонора смотрит на маленьких нежных птичек на блюде, видит их свернутые шейки и остекленевшие глазки – глаза ее мужа и сына, лежащих на поле брани у Ившема, искалеченных и истекающих кровью, проигранное будущее Англии и ее детей. Но и будущее – кого оно волнует? Без семьи для Элеоноры нет будущего. Слава богу, Эдмунд здесь, с ней, в безопасности, хотя в эти месяцы он часто кипятился и требовал, чтобы ему позволили вернуться в Англию сражаться. Она отодвигает блюдо с птичками.

– Тебе не понравились becfigue? Мне казалось, ты их любишь, – тихо говорит Марго. – Мы посылали за ними на рынок в Экс в надежде, что они возродят твой аппетит.

– Извини, – через силу выговаривает Элеонора: ее горло, как и все тело, напряжено, она с трудом держит себя в руках. – Сегодня все напоминает мне о смерти.

Прошла неделя с тех пор, как Эдуард захватил сына Симона и его солдат при Кенилуорте. «Граф Лестер спешит сразиться с принцем Эдуардом, но возраст короля замедляет передвижение», – написал Генрих Германский. Элеонора улыбалась при мысли, как ее проворный муж изображает усталость, боли в спине, расстройство желудка и прочее, чтобы замедлить наступление Симона. Но больше не улыбается. И поклялась, что не улыбнется, пока Генрих и Эдуард не будут в безопасности. Марго велит принести горох, жареный картофель с травами и салат из свежей зелени. Это она сможет проглотить. Элеонора набрасывается на еду, но когда Людовик начинает говорить про Утремер, уже Маргарита отодвигает блюдо.

– Султан Бейбарс взял Назарет, город Нашего Господа, – говорит король. – Турки не остановятся, пока не заявят свои права на все города, построенные христианами, в том числе Иерусалим.

– А будет новое паломничество в Утремер? – спрашивает Эдмунд – как кажется Элеоноре, с излишней надеждой в голосе.

– Если папа римский объявит призыв, – торжественно говорит Маргаритин старший сын Филипп, – я первый возьму крест.

– Ты будешь вторым, – сияя, поправляет его отец.

– Глупости, – раздражается Маргарита. – Какой смысл погибать жалкой смертью за проигранное дело?

У Элеоноры начинает стучать в висках:

– Святой город – проигранное дело? Какое же дело может быть более достойным? – Людовик, ослабший после недавнего приступа дизентерии, поднимается со своего места и падает, не успев выпрямить ноги.

– Я согласен с королевой, – говорит Жуанвиль. – Христиане посылали войска в течение почти ста лет, волна за волной, и каждый раз наши атаки отражали. Возможно, Бога не радуют эти попытки, раз он не находит уместным принести нам победу.

– Бог судит нас в этом мире, как и в мире ином, по грехам нашим, – объясняет Людовик. – Праведных Он награждает победой, а грешников наказывает поражением.

Эти слова поражают Элеонору, как оплеуха. Значит, Бог судит ее? Значит, поэтому ее семья в опасности? Какой же грех она совершила, чтобы заслужить такое горе?

– Править народом издалека слишком дорого и слишком трудно, чтобы долго такое выдержать, – говорит Жуанвиль. – Спросите доброго короля Англии Генриха – или его королеву.

Все глаза обращаются к ней, но она готова разразиться слезами и не смеет открыть рот для ответа. Пробормотав извинения, Элеонора встает из-за стола, и фрейлины бросаются поддержать ее шлейф. Вслед раздаются голоса, но она, спеша по лестнице, слышит лишь собственные вопросы.

В чем же ее грех? Амбиции? Власть над Сицилией, так дорого обошедшейся, – видит бог, за годы войны пап с Манфредом она достаточно им заплатила, – принесла бы большие доходы английской казне. Своим могуществом Англия затмила бы Францию. А Элеонора стала бы самой могущественной королевой в мире, превзойдя всех своих сестер.

Но – кого волнует, какое королевство могущественнее, какие короли и королевы имеют больше земли? Мы сражаемся и строим планы ради наших детей, но потом умираем, а они могут потерять все, что было для них построено. Мы никому не можем дать ничего вечного – кроме любви.

Или ее грех – жадность? Такие обвинения звучали. Да, она была жадной, но не ради себя, а ради детей. Она хотела для них лучшего, что жизнь может предложить. Хотела сделать так, чтобы они никогда не испытывали голода и страха, как она в Провансе, – и какую выгоду ей это принесло? Эдуард побывал в заточении, несколько раз враги его чуть не убили. Эдмунд прячется здесь с ней, он не король Сицилии и никогда не станет никаким королем – и кого это волнует? Все это теперь для Элеоноры ничего не значит, когда ее муж и сын, может быть, лежат убитые на поле битвы или болтаются на виселице.

Ей не следовало ждать, чтобы помириться с Эду-ардом.

Она не видела его и не слышала от него ничего после той размолвки в Виндзоре – много лет назад, до нападения на нее у Лондонского моста. Элеонора прижимает руки к груди. «Святая Богородица, убереги моего сына, чтобы я могла снова сблизиться с ним».

Маргарита застает сестру лежащей на кровати.

– Можешь в такое поверить? Людовик завел речь о возвращении в Утремер, – говорит она, шагая по комнате. – Видно, мало ему неудач последнего похода.

– Почему мужчин так тянет воевать? Они убивают друг друга за замки, за клочок земли в пустыне, за идеи. – Понимают ли они, сколь бессмысленны их устремления? Хотел ли когда-нибудь кто-нибудь из мужчин посвятить себя любви, а не убийствам?

Ведь только любовь имеет значение. Кто-нибудь из мужчин осознает это? Семья прежде всего. Внезапно Элеонора понимает слова матери по-новому. Семья – это все. Вся жизнь потрачена для помощи дядям и кузенам, племянницам и племянникам, для обретения ими богатства и статуса, она соперничала в этом с сестрами. Теперь же эти цели кажутся глупыми, как те игры, которыми они забавлялись в детстве, – хотя гораздо более опасными. Ее усилия заполучить для сына Сицилию обратили против нее всю Англию и могут закончиться гибелью Эдуарда и Генриха.

Теперь Сицилию хочет Беатриса, но знает ли она цену?

Ее стремление уже стоило ей изрядной доли Элеонориной любви – и еще больше Маргаритиной, если там еще что-то оставалось. О, это будет ужасно! Манфред – бесстрашный воин, он будет биться до смерти. Карла могут убить – и Беатриса откроет для себя то же, что поняла теперь Элеонора, почти потеряв мужа и сына. Она бросила все силы на «дело Сицилии», как будто все остальное не имело значения, тогда как не имела никакого значения как раз власть над Сицилией.