— Мда… от любви до ненависти…

— Ну, это если ненавидеть умеешь. А если любовь бессмысленна, а ты все равно любишь? Через горечь, боль, — а любишь? — Через горечь-то зачем? Клин, как говорится, клином… Любовь — не меньше и не хуже страданий облагораживает. Просто некоторые пострадать любят. Вот и получается: кому ненависть, кому помучиться, а мне радостно жить нравится. Нравиться, что мы встретились, что лето вокруг, что ты меня как умного слушаешь. Думаешь, я старше и знаю больше? А я, может, притворяюсь, голову тебе морочу.

— Ну да! Это еще кто кому, — смеялась Марина, слишком бесхитростно и простодушно, чтоб переходить на романтический тон.

Встреча третья. Глава 15. День рожденья

Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, всепроникающей сыростью и расплывчатым, во влажной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и реклам… Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митингами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодованием. Робкие души восставляли себя на кровожадную борьбу за беззубые идейки, торговцы торопились закрепиться в политике, а политики торговали прекрасным «завтра». Марине хватало своих «сегодня».

Это только кажется, что, прочитав 10 газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше, — на самом деле, отложи их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о чем молчит, — куда больше узнаешь. А ей каждый день по работе «гулять» приходилось, — тут хочешь не хочешь к «большой» жизни приобщишься, ее шума и толчеи до отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного убежища, в неподпадении под власть времени она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее существования. Ремонтно-строительные настроения Марины все чаще устремлялись к потолку. Весь в черно-бурых пятнах протечек, с бетонными неровностями по периметру комнаты, со свисающими крючьями арматурин, он походил на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в своей борьбе за выживание, в работе мастерком и зубилом, чтобы пугаться этого чудища. Наоборот, тут был свой вызов, задор и кайф, — насытить собой, своим упрямством и живучестью каждый сантиметр собственного жилища и знать о тайном, незаметном чужому глазу, возрождении жизни в недрах запустения.

Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием, — стал находить свою эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художественный стиль в этой вырванности из привычного пространственно-временного контекста. Так руины древности влекут историков, художников, ученых и туристов.

***

…Дощатый пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, отдраен с мыльным раствором и ошпарен крутым кипятком, отчего древесина светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара, а по квартире разливался горьковатый аромат свежего дерева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол высохнет), — но не успела, — в квартиру позвонили, так в «рабочем» и пошла открывать.

— О-го! — выдохнул Алексей, увидев Марину в красной косынке, из-под которой темными змейками выбивались влажные блестящие пряди, во взмокшей мужской рубашке, завязанной под грудь и в черных обтягивающих то ли лосинах, то ли леггинсах — женщинам виднее. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее «духовным» и «платоническим» — вмиг надоела.

— Алеша? Мы же не договаривались… — жестом поторопила Марина застывшего Алексея, чтоб самой не простыть на сквозняке.

— Сегодня день такой. Мне можно! — поспешил он войти.

— Что за день?

— День рожденья…

— Ну вот… А я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, — хотела она оставить Алексея.

Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабела:

— Я грязная, Алеш…

— Ты? — он приподнял ее лицо за подбородок. Сквозь опущенные ресницы чуть испугано и тихо сияли глаза, губы еле заметно улыбались…

И через секунду словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское Лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, такое легкое, что рассыпалось по коже смешными мурашками… А он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье… И радуги вспыхивали в ее душе, потому что

…в глазах его — небо, на губах — откровение чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь…

***

…Сквозь синеватую тьму перламутровой бледностью проступало лицо Марины, обрамленное свободно разлившимися ручьями волос. Ниспадающие темно-фиолетовые тени покрывала свободно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение:

— Жалеешь?

— Нет, — прикрываясь красным шелком, села Марина, порываясь встать. — Я сейчас.

— Куда? — придержал он.

— Одеться…

— Зачем? — притянул он Марину к себе на грудь, чтоб видеть ее лицо, но оно уткнулась ему под мышку.

— Не знаю, Алеш, — замерла Марина. Она ни о чем не жалела, и даже была рада, даже до трепета, до дрожи, но стыдилась… бог знает чего стыдилась. — Совсем не знаю… не умею я…

— Да это я понял… — добродушно ответил он, гладя шелковистые длинные волосы и целуя Марину в макушку. — Я другого понять не могу… Любая девушка рано или поздно встречает мужчину, женщиной становится… А ты, — как будто в монастыре родилась и дальше монастырских стен жизни не представляешь. Хотя… В монастыре-то, боюсь, — о любви и мужчинах побольше твоего знают. Ты ж вроде с мамой и бабушкой жила. Они что? ни о чем таком с тобой не говорили?

— Не случалось. — Еще бы они говорили! Бабушка до конца своих дней любила деда и уважала мужчин, матушка ненавидела Мрыськиного отца, а мужчин презирала. Не сходясь в своем отношении к мужскому полу, они попросту закрыли столь щекотливую тему для любого рода обсуждений, предоставив Марине самой во всем разбираться, когда придет ее время.

— А с подружками? Наверное, секретничали?

— Не-а, — в школе, где были подружки, интересы были совсем детские. А позже, в старших классах, уже в другой школе, — с подружками не сложилось. Да и повода не было, если не считать той, первой встречи с Алексеем.

— А просто, из любопытства?

— Зачем? — живя в чисто женской семье, Марина никакой необходимости в мужчинах не видела, себя ущербной безотцовщиной не считала, об отце, как другие дети из неполных семей, не мечтала. А в остальном смутно полагалась на природу. В конце концов, ее никто ни чему не учит, но все цветет, растет, плодоносит.

— А книги? Живопись?

— Ну да… Роден, Боккаччо… Искусство воспевает, впечатляет, напоминает душе о прекрасном, а…

— А близость? Близость мужчины с женщиной не прекрасна? Вот дружба между ними, — женщина-«свой парень» и мужчина-«лучшая подружка», — это, извини, чушь полная.

— Не знаю, Алеша… — шептала из-под мышки Марина.

— Я знаю! — он чуть развернул ее за плечо, и, заметив увлажнившиеся реснички, сам едва не расстроился от пронзительной нежности и трогательной искренности Марины и, ласково отведя несколько локонов, прикоснулся к ее губам, уже уверенный, что ему ответят.

***

…Как ни воспевайте снега и метели, сны и покой, — зимы для Марины всегда были испытанием. Долгие ночи, колючий блеск, скупость красок, и холода, холода, холода… Но та зима, — с запахом пряного черного винограда, горького шоколада, отутюженного белья (прощайте, мечты о белом потолке!), примирила ее с ужасами анабиоза. И пока природа спала, Марина училась любить по-новому, по-женски. Привыкшая держаться с людьми на расстоянии, а то и вовсе ежиком, — она даже дома сердилась на неожиданные прикосновения Алеши и приливы его слишком чувственной для нее нежности. Но это ее сочетание диковатости и доверчивости только раззадоривали его воображение и романтическое, и вполне физиологическое. А если он позволял себе чуть больше, чем представлялось приличным Марине, — тут же спешил убаюкать ее своими головокружительными поцелуями и одурманивающими речами:

— Чего ты боишься? Меня? Себя? Своих страхов? Чувств? они грязны ровно настолько, насколько их пачкают сами люди. Один смотрит на картину и видит дар художника и запечатленное движение, другой — пошлости. А тебе чего бояться? С твоим-то сердечком…

Марина не знала, можно ли верить Алеше, но как возражать тому, у кого на губах привкус солнца?

Встреча третья. Глава 16. Лето на двоих

Как же хочется лета! После долгих холодов и пронизывающей влажности, исходящихся воем ветров и бесконечной тьмы, будь она неладна! И вот уже оттепель, и солнышко кропит золотым по серым газонам, и прелью пахнет, — а до лета еще далеко. Уже и проталинки блеском заиграют, и почки новой жизнью нальются, — а лето еще далеко. Уже и туманы придут, окутают землю белесой пеленой, уберегая будущие листики от солнечных ожогов, и отступят, явив глазу человеческому золотистую зелень начала весны, и воздух станет прозрачней и звонче, — а до лета все далеко. И хотя зима была мягкой и теплой, а весна — ранней и бурной, только к лету Марина очухалась от холодов и теперь наслаждалась ликованием жизни. Здесь, в краю болот и ветров, неудобно глинистых для растений почв, нужны особые преданность, верность, чтобы вот так из года в год всходить среди камней, строительного мусора, на прогоревших болотах и пережженной, вместе с прошлогодней травой, земле. И каждая травинка, дичок-сорнячок — дышат этой преданностью, и что-то там поглощая и отдавая, пропитывают ею сам воздух, чтобы вновь и вновь насыщать северное лето красками, контрастами, переливами. Как не проникнуться этим торжеством! Тем более, когда впереди отпуск маячит.

А вот в душе Алексея царило совсем не летнее уныние. Еще недавно он ожидал встретить человеческий расцвет сознательным холостяком, пузатым, бородатым гурманом и меломаном. А теперь похудел, снова брился, подзагорел и был уверен, что 33 года не просто расцвет, — а вторая молодость, легко сочетающая задор и опыт, удаль и благоразумие, лучшее время, чтобы любить легко и глубоко, нежно и пылко, прочувствованно и спонтанно. Тем противней было ему думать, что проживает он это время порознь с Мариной. Переезжать к нему она не соглашалась, — очень за свою комнатушку беспокоилась (как ключи-то дать не побоялась!), а сваливала на то, что ей оттуда в турбюро добираться ближе. Но не перевозить же Алексею свою настроенную, отлаженную лабораторию в ее темную коммуналку с ветхой проводкой. Просить Марину, чтоб устроилась ради него на другую работу? чтоб на него, на себя времени побольше было? — а потом начнется «я ради тебя…, а ты…»

Чтобы забыться, он с головой уходил в заказы, брался за самые сложные, и… Все равно тосковал по Марине, ждал воскресений, чтоб приехав прежде нее, устроиться на куцем матрасике возле самодельного, из обычного ящика, столика, разложить виноград, нарезки, салфетки, подогреть чайник, и ждать, когда лязгнет замок, хлопнет дверь, донесется знакомое «Аленький, я пришла», и она, уставшая, присядет к столику — «все балуешь?», — и будет есть медленно, почти засыпая, пока он не заварит кофе покрепче и подухмяней, и только вдохнув горьковато-пряного аромата, встрепенется и оживет…

Но в одно из воскресений, Алексей едва успел войти в квартиру, — навстречу ему вышла Марина:

— Аленький?

— А ты что дома? Случилось что?

— Из турбюро ушла.

— И что теперь? — напрягся Алексей: только б не геройства любви.

— Теперь корректором попробую, представляешь? В одном издательстве предложили. Даже подождать согласились.

— Подождать? Чего?

— Я, Аленький, хитрая, — улыбнулась Марина, пропуская его в комнату. — У меня со вчерашнего дня отпуск по линии турбюро. Сначала отгуляю, потом уж уволюсь, наймусь, оформлюсь… А пока отсыпаться, отдыхать, ну и… правила вспоминать… — махнула она на пару книжек на подоконнике. — Только, Алеш…

С издательством ей чистая удача вышла. Они для бюро буклет разрабатывали, Марина ошибки в тексте заметила, исправлять стала, разговорилась с кем-то, про «недообразование» свое гуманитарное рассказала, с кем-то в издательстве про журналы и газеты поболтала (оказывается, собеседование проходила), потом еще из издательства заходили, какой-то «левый» текст посмотреть просили, а скоро и работу предложили. Зарплата копеечная, зато само издательство — чуть ни во дворе (со связью проблем не будет), тексты, если что, на дом брать можно, работа тихая, спокойная, — читай себе, да отметки делай, в стороне от многоголовой, многоногой, многоязыкой суеты. И на дом времени больше будет, и на жизнь. А то как-то мельчать, усыхать начала эта самая жизнь, все вокруг Алого крутится, им измеряется, вернее, его присутствием. Ни библиотек с музеями, ни настроений ремонтных, даже читать почти перестала. И так это смущало ее душу, что хотелось полного, даже без Алого, уединения, чтобы в себе разобраться. А тут отпуск как раз! Целый день Марина готовилась, искала подходящие слова, доводы, сравнения, — мысли как гнус жужжали в ее голове, — но, так ничего и не придумав, промямлила из последних сил: