Я резко обернулась и едва не потеряла равновесие. За мною стоял мужчина, высокий, угловатый, с длинными руками и ногами, широкоплечий. Сначала я подумала, что это призрак, но потом до меня дошло, что он одет по последней моде, в черное, шитое серебром платье, и что волосы у него золотисто-рыжие, похожие на светящиеся в темноте угли костра. Глаза его были обведены сурьмой, а в левом ухе сверкал бриллиант. Откуда он взялся? И куда делись Мэри Ливингстон и Элисаун, почему они не пришли мне на помощь?

– Сопровождавшие вас дамы все еще ждут вас у входа в храм, – сказал он. У него был знакомый голос. – Клянусь, я не причиню вам зла. Мы с вами уже встречались, хотя вы, наверное, меня не помните – я Никола де Клерак, я состоял в придворном штате Марии де Гиз, как один из ее французских секретарей. Я вернулся в Шотландию вместе с ее дочерью, чтобы снова служить в том же качестве.

– Я вас помню, – ответила я. Я также помнила, что ассоциировала его с пасленом сладко-горьким, радующим глаз, но смертельно ядовитым. – Тогда вы не вызывали у меня ни симпатии, ни доверия. Что вам нужно от меня теперь?

Он улыбнулся – едва заметно.

– Вижу, мне не придется гадать, пытаясь узнать ваши истинные чувства. Мне ничего не нужно от вас, мадам. Я хочу лишь убедиться, что вы в безопасности, и выразить вам мои condoléances[33]. Я зашел в комнату, где вы отдыхали после родов и обнаружил, что там никого нет.

Да, я помнила, как говорила с ним в ту ночь, когда умерла старая королева, но было что-то еще. Я помнила его голос, волосы, лицо с резкими аскетическими чертами – да, аскетическими, несмотря на всю его французскую косметику. Но было еще что-то, более недавнее. Его одежда – черная, как у всех в штате королевы, но особенно элегантная, туфли из дорогой, мягкой, блестящей кожи, его длинные ноги в шелковых чулках с подвязками из серебряного шитья…

«Сюда вас принес месье Никола де Клерак – он проходил по Хай-стрит, когда вы упали, и спас вас из-под ног толпы».

– Это были вы, – вымолвила я. – Там, на улице. Когда… – Слова застряли у меня в горле.

Он кивнул.

– Во время празднования мне повезло оказаться на улице как раз в ту минуту. Мне очень жаль, что я не подошел раньше и не смог спасти жизнь вашему мужу.

– Вы все видели? – я протянула руку и вцепилась в его камзол. Я наверняка изомну безукоризненно чистый черный травчатый шелк – но мне было все равно. – Вы видели, кто его убил?

Он взял меня за руку. Думаю, он сделал это, чтобы вовремя поддержать меня, если я лишусь чувств. А может быть, он просто беспокоился за свое изысканное платье.

– Нет, – мягко проговорил он. – Убийца был в темной одежде и плаще с капюшоном – но так же были одеты и сотни других. Все произошло очень быстро. Возможно, он намеревался убить и вас, мадам. Он не сделал никакой попытки украсть кошелек или кинжал вашего мужа, так что я не думаю, что им двигало простое желание поживиться.

Леди Маргарет Эрскин сказала то же самое. «Из-за этого серебряного ларца погиб твой Александр».

– Тогда что же? – спросила я.

Он на мгновение перевел взгляд на темнеющий за катафалком полуразрушенный клирос. Быть может, он видел там тени давно отошедших в мир иной отцов-августинцев? Мне показалось, будто я слышу невнятный шелест и тихие шаги проходящей мимо процессии монахов. При всей элегантности и роскоши его наряда и искусно наложенной косметике, в Никола де Клераке чувствовался какой-то не вяжущийся с этим аскетизм. Я могла легко представить его в рясе и клобуке.

Он ответил:

– Не знаю. Однако если вы мне позволите, постараюсь узнать.

У меня начинала кружиться голова, и я была не вполне уверена, что правильно его расслышала. Я вырвала свою ладонь из его руки.

– Зачем вам это нужно?

– Возможно, все дело в том, что когда произошло убийство, я был так близко, – сказал он. – А может быть, затем, что, на мой взгляд, раскрыть это преступление в интересах королевы.

– Я все равно узнаю правду.

– Мадам, возможно, вам самой все еще угрожает опасность. Пойдемте, позвольте мне проводить вас до вашей комнаты. С телом вашего мужа здесь ничего не случится, а ваше место рядом с вашим ребенком.

Его нравоучение рассердило меня. Не месье де Клераку говорить мне, где мое место. И у него не было никакой законной причины предлагать мне помощь. Ноги мои подгибались, и у меня снова появилось чувство чрезмерной легкости, но я достаточно хорошо соображала, чтобы притвориться, будто принимаю его предложение. Как сказала бы Дженет, лучше держать черта под дверью, чем выгонять его из дома вовсе. Я буду держать месье де Клерака под дверью, пока не дознаюсь, что им движет.

– Если вы желаете мне помочь, то посмотрите на это, – предложила я. – Те, кто обмывал и одевал его и положил его тело на этот катафалк, не обратили большого внимания… на его рану.

Никола де Клерак сдвинул брови.

– Что вы имеете в виду?

Я снова подошла к катафалку и кончиком пальца коснулась рубина, застрявшего в корке запекшейся крови моего мужа.

– Этот камень не его. Он так и не успел выхватить кинжал и при жизни, не будучи придворным, не носил ни драгоценностей на одежде, ни серег в ушах.

– И откуда, по-вашему, взялся этот рубин? – Никола де Клерак наклонился над камнем, чтобы лучше его разглядеть, и его собственная бриллиантовая серьга коротко блеснула, отразив свет свечей. – Для перстня он слишком мал.

– Он мог украшать кинжал убийцы.

– Тогда это был дорогой кинжал, он не мог принадлежать обычному наемному убийце. Камням такого размера редко придается подобная огранка. Можно, я его выну?

– Нет! – я оттолкнула его руку резче, чем хотела. Он немедля отступил назад. – Я выну его сама.

– Разумеется, мадам. – Его голос прозвучал тихо и сухо.

Я положила руку на лоб Александра и пригладила его золотые кудри. Последнее прикосновение, в последний раз. Затем вынула из раны рубин. Он вышел легко, оставив на моих пальцах несколько чешуек запекшейся крови.

«Я найду твоего убийцу, и правосудие свершится», – подумала я. Я не могу сейчас сказать это вслух, ибо не хочу, чтобы мой обет кто-либо услышал. Но правосудие свершится, в этом я клянусь.

– Возможно, когда-нибудь вы позволите мне рассмотреть его, – сказал Никола де Клерак.

– Возможно.

Мне казалось, что мой голос доносится до меня откуда-то издалека. И снова чудилось, будто я слышу шаги монахов августинцев, все бредущих, бредущих. Они слышались так явственно, что я рывком обернулась. Но никого не увидела.

– Мадам, прошу вас, позвольте мне подозвать сопровождающих вас женщин.

Высоко подняв голову, я решительно повернулась, чтобы направиться обратно, к выходу из главного нефа. Но после первого же шага ничком упала в его объятия.

Я слышала, как он зовет Мэри Ливингстон, слышала, как она разговаривает с ним по-французски, и как Элисаун что-то бормочет на эдинбургском диалекте шотландского. Я чувствовала ярость и унижение оттого, что он видит меня такой слабой и беспомощной. Но хуже всего было то, что, в конце концов, он поднял меня на руки, точно малого ребенка, и понес – понес! – к выходу из церкви аббатства.

От него исходил аромат померанца и мирры. Мне показалось, что от него также пахнет усыпляющими лилово-золотистыми цветками сладко-горького паслена. Я продолжала сжимать в кулаке рубин.

Я думала: «Для чего он явился в церковь аббатства, этот месье Никола де Клерак, царедворец и так называемый секретарь, выглядящий как модная картинка? Неужто в самом деле лишь для того, чтобы принести соболезнования горюющей вдове? Или же он тоже рассчитывал найти какие-то улики, связанные с убийством Александра?

Найти или, наоборот, скрыть?

Случайно ли он оказался поблизости, чтобы дать отпор убийце, но лишь после того, как все было кончено?

И почему он предложил помочь мне узнать правду?»

Мне не стоило показывать ему рубин. Если он был участником заговора с целью убить моего мужа, то он вполне может предупредить убийцу, чтобы тот спрятал свой украшенный драгоценными камнями кинжал или выбросил его в море. Правда, Мария де Гиз любила его и доверяла ему, и он был и умен, и хитер, несмотря на все его франтовство. Это было очевидно.

Между тем я с каждой минутой становилась все легче и подымалась все выше, пока не оставила их всех далеко внизу.

Глава седьмая

Я не желала звать свою дочь Мэри. Это имя выбрала для нее не я, а королева, и я негодовала на ее непрошеное вмешательство в мои дела. Но обряд крещения был совершен, и теперь моя дочь звалась Мэри Гордон в глазах Бога и людей. Но для себя я переделала ее имя в Майри, что по-гэльски означает «горечь», ведь само ее рождение было горьким, как полынь.

У нее были волосы Александра, золотистые, мягкие, как дорогой шелк. Они тоже вились. Однако, глядя на нее, я мысленно видела не цветок царственного золотого ириса, говорящий о солнце, ветре и пролитой крови, шиповник, дикую розу, сладко благоухающую весной и летом, но также горькую, как напиток, что делают осенью из ее плодов. Напиток горький, но бодрящий и целебный.

Я думала, что никогда не смогу полюбить ее. Как же я ошибалась! Я любила ее неистово и самозабвенно, всеми оставшимися у меня силами души.

Разумеется, мне не дали взять ее с собой на заупокойную мессу. После того как я упала в обморок в аббатстве, мне лишь после долгих уговоров позволили пойти самой. Но после всего случившегося прошла уже неделя, и я значительно окрепла, а разум мой прояснился. Из Грэнмьюара приехали тетушка Мар, и Дженет, и Уот и окружили меня своей любовью. Мэри Ливингстон вернулась к королеве, со многими уверениями в вечной дружбе. Я положила рубин в серебряный медальон, который Дженет купила мне в лавке на Хай-стрит, и не снимала его ни днем, ни ночью. Он был на мне, и пока тетушка Мар помогала мне одеться в то утро, когда должны были отслужить заупокойную мессу по Александру.

– Я хочу сходить к мессе, Tante Mar, – сказала я. – Прошла уже неделя, и мне теперь намного лучше.

– Благовоспитанная леди возносит свои молитвы в уединении, – ответила тетушка Мар. – К тому же граф Хантли собирается учинить в церкви скандал, после того как во время последней воскресной службы протестанты поколотили священника королевы. Так что лучше держись от графа подальше.

– Я не боюсь графа Хантли.

– Я тоже, – сказала Дженет, укачивая на руках спящую Майри. – Я пойду с Ринетт, мистрис[34] Марго, а вы присмотрите за Майри.

– Я не могу тебе помешать. – Тетушка Мар повидала в Грэнмьюаре слишком много моих детских проказ, чтобы думать, будто ее увещевания могут меня остановить. – Но предупреждаю тебя – ты об этом пожалеешь. В наши дни посещать католические службы стало вообще небезопасно, а тут еще лорд Хантли собирается использовать заупокойную мессу по молодому господину для своих собственных целей.

– Тем больше у меня причин для того, чтобы пойти, – сказала я. Я оставила в своей душе обнесенный непроницаемыми стенами потайной уголок, похожий на гладкий круглый каменный пузырь под часовней Святой Маргариты, и загнала туда и мое горе, и ужас, и чувство вины. Никто не знал, что они там, даже моя любимая тетушка Мар. – Хоть кто-то должен оплакать его как должно.

– О, моя голубка! – Тетушка Мар обняла меня. Возможно, она видела больше, чем я думала. – Хорошо, иди и похорони своего мужа. Но будь осторожна и помни – если ты хочешь вернуться домой, в Грэнмьюар, то чем меньше ты будешь попадаться на глаза Хантли, тем лучше.

– Я не хочу возвращаться домой в Грэнмьюар. – Я немного удивилась, услышав, как произношу это вслух. – Еще не время. Я намерена остаться здесь, при дворе, и дознаться, кто убил Александра и почему. Только после этого мы все вместе поедем домой.

Когда я в прошлый раз видела главный неф аббатства Холируд, он был темен и пуст, теперь же его наполнял свет, струящийся из рядов стрельчатых окон. В церкви толпились люди, и большинство из них пришли сюда не за тем, чтобы присутствовать на заупокойной службе по Александру Гордону. Они были разделены на две группы: просто одетые горожане стояли сзади, а придворные сгрудились спереди, вокруг катафалка. Тело Александра поместили в гроб, а сверху гроба положили похоронный покров, на котором в спешке, вкривь и вкось, лазурью и золотом были вышиты гербы Гордонов и Глентлити.

В чужом черном платье и белой траурной вуали, в сопровождении Дженет, чтобы было кому поддержать меня, если мне станет дурно, я прошла по южному боковому приделу. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания.

– Мы не потерпим идолопоклонства в этом Божьем храме. Теперь это приходская церковь самоуправляемого города Кэнонгейта[35], и она раз и навсегда очищена от папистских обрядов и молитв.

Я узнала говорящего по его длинной окладистой бороде: это был мастер Джон Нокс, главный проповедник протестантизма в Шотландии. Справа от него стоял глава клана Лесли граф Роутс, с когортой своих сподвижников.