Элизабет Лупас - Читающая по цветам

– Когда ты об этом узнал?

– Герцогиня Антуанетта рассказала мне, когда я ездил во Францию в 1562 году, перед тем, как Хантли поднял свой мятеж. Мой… отец… тогда только что возвратился домой из Васси, где он велел сжечь временную деревянную церковь с находившимися в ней несколькими сотнями гугенотов. Для него это был пустяк – он был воинствующим католиком и свято верил, что так он защитил истинную церковь. Для всего остального мира то, что он совершил, было преступлением. Для меня… В той церкви были женщины и дети, Ринетт. И в тот же день я узнал, что он – мой отец.

– И тебе сказала об этом герцогиня Антуанетта? Не сам герцог?

– Я не желал с ним говорить. А он не желал говорить со мною.

Я снова погладила его волосы. Он поднял голову с моего плеча и немного отстранил меня от себя, держа на расстоянии вытянутой руки.

– Ринетт, – сказал он, – это герцогиня Антуанетта послала меня ко двору Марии де Гиз, и она же рекомендовала меня молодой королеве, когда та готовилась возвратиться в Шотландию. Она моя бабушка и единственная настоящая семья, которая у меня есть, – она взяла меня к себе, когда монахи-бенедиктинцы отказались принять меня обратно, она дала мне образование и место в этом мире. Она подарила мне одно из своих небольших поместий – Клерак, чтобы у меня была фамилия и кое-какой доход и положение при дворе. У герцога Франсуа было семеро законных детей от его жены, дочери герцога Феррары, и один Бог знает, сколько незаконных. Я ничего для него не значил. Теперь он мертв – до тебя наверняка дошло известие о его убийстве. Мы так и не сказали друг другу ни единого слова.

Я на мгновение задумалась, переваривая то, что он мне сказал.

– Стало быть, ты все это время был агентом герцогини Антуанетты при шотландском дворе. И даже сама королева не знала, что ты – ее двоюродный брат?

– Даже она не знала. А если и подозревала, то ничего никому не сказала. Герцогиня Антуанетта в конце концов разрешила мне сказать ей правду, когда я вернулся в Шотландию две недели назад. Гизы верят в силу уз крови, а сейчас у герцогини Антуанетты появилась причина опасаться за свою внучку, которая оказалась зажата между Дарнли, с одной стороны, и Морэем – с другой, и которой сейчас как никогда нужен беспристрастный советчик.

Я нахмурилась.

– Причина? Какая причина?

Он отвел взгляд. Он знал какую-то ужасную тайну. Это и посеребрило его волосы сединой.

– Я не могу тебе этого сказать, ma miе. Помнишь, как я сказал тебе, что связан с королевой узами священного обета? Обет был дан герцогине Антуанетте, моей ближайшей из ныне живущих кровной родственнице, и он еще не исполнен.

– И все-таки ты хочешь пожить несколько дней в Грэнмьюаре. Скажи, Нико, ты здесь для того, чтобы шпионить за мной?

– Нет. Мне хочется побыть здесь, потому что здесь я чувствую мир и покой.

Я посмотрела в его глаза и поняла, что он сейчас скажет; я хотела, чтобы он это сказал, и в то же время эти слова меня страшили.

– И потому что я люблю тебя, – нежно промолвил он. – Да ты и сама это знаешь. Мне хочется провести с тобою несколько дней здесь, в Грэнмьюаре: быть может, больше такой возможности у меня не будет.

Мое сердце замерло.

– О нет, – вымолвила я. – О нет, Нико, нет. Пожалуйста, не надо.

Он отпустил мои руки.

– Неужели ты думаешь, будто я тебя о чем-то прошу? Я ничего не прошу, разве что возможности быть рядом с тобою, смотреть вместе с тобою на море и иногда разговаривать. И даже это тебе не придется делать, если тебе не хочется. Жизнь моя, любовь моя, мне достаточно будет и просто дышать с тобою одним воздухом.

Я заплакала, как малое дитя, как Майри или Китти. Я была не в силах сдержать рыдания и закрыла лицо руками, чтобы он не увидел, как оно искажено.

– Мне хочется, – проговорила я между всхлипами. – Я рада, что ты здесь, и хочу, чтобы ты остался, если мы можем… если мы можем… не сближаться. Просто смотреть вместе с тобою на море и разговаривать – это было бы райским блаженством.

– Значит, так мы и поступим. Пожалуйста, не плачь, ma mie. Неужели ты и в самом деле думала, будто я причиню тебе боль или стану тебя понуждать?

– Нет. Прости меня, просто… я думала, что ты собираешься поцеловать меня. Я бы этого не вынесла.

Он чуть заметно улыбнулся только одной половинкой рта.

– Что ж, может, и собирался. Это было бы тебе так противно?

Я продолжала закрывать лицо руками. Меня бросило в жар, как будто у меня была лихорадка.

– Да, – сказала я. – Нет. Я не знаю. О Нико, дело в том, что… Поцелуев было так много. И у меня не было выбора – я не могла отказаться. У меня не было выбора снова и снова и снова.

– Сейчас у тебя есть выбор. И всегда будет.

Я посмотрела на него сквозь пальцы. Потом отняла руки от лица.

– Ты будешь… сидеть неподвижно… если я тебя поцелую?

– Конечно буду.

Я коснулась ладонью его щеки. Она была шершавая. Во время своей скачки из Уэмисса он не останавливался, чтобы побриться. Это едва не остановило меня. Рэннок Хэмилтон часто не брился по многу дней. Но щетина Нико отливала на солнце золотисто-рыжим. Она была другой. И овал лица под моими пальцами тоже был другой.

Он не сделал ни единого движения.

Я наклонилась. И почувствовала тепло его дыхания. Я дрожала – от страха, стыда и в то же время крошечной искры… чего? Я не знала, как это назвать.

Нет, я не могла этого сделать. Я отпрянула.

Его глаза смотрели неподвижно. Их зрачки были расширены, но золотисто-карие ободки радужки все-таки были видны. В них не было черной пустоты. Я чувствовала в них вьющийся паслен, сильный, живой. Прекрасные цветы и сладко-горькие ягоды.

Я закрыла глаза. Так мне было легче. Это был другой запах, от Нико исходил аромат мирриса и померанца, а от Рэннока Хэмилтона всегда несло потом и железом.

– Нико, – тихо вымолвила я.

Он по-прежнему не двигался.

– Да, – проговорил он. – Ш-ш, что бы ты ни делала, все будет хорошо.

Я снова наклонилась и легко коснулась губами его губ.

Он не шелохнулся. Не обнял меня, не куснул мои губы, не заставил меня раскрыть рот или…

Я вновь отпрянула. Меня трясло.

– Я не могу дать тебе большего, – сказала я.

– И не надо. И тебе никогда не надо будет давать мне больше, если только тебе самой не захочется.

– Может быть… позже.

Он серьезно кивнул

– Может быть, позже, – согласился он.

Если я превратилась в поселянку за полтора месяца в Грэнмьюаре, то Никола де Клерак превратился в сельского жителя всего лишь за одну ночь – с небольшой помощью со стороны Уота Кэрни и Нормана Мора. Наутро он появился передо мною в зашнурованной на груди рубахе из грубой полушерстяной ткани, кожаных коричневых штанах до колен, в которых он приехал, и с надетым через плечо пледом – ни дать ни взять пастух. Эта способность меняться подобно хамелеону – что ж, теперь я знала, почему он так походил в этом на королеву. Но в отличие от нее в его натуре было непоколебимое внутреннее постоянство, воспитанное в нем монахами-бенедиктинцами и выражавшееся хотя бы в его неукоснительной верности данному им таинственному обету. Интересно, какой была бы королева, если бы и ее воспитали в условиях столь же строгой дисциплины?

Мне хотелось дотронуться до грубой материи его рубашки, прильнуть щекой к клетчатому шерстяному пледу. Он будет пахнуть овечьей шерстью, мылом и вереском, а еще я почувствую аромат кожи Нико, теплой и чистой…

«Нет. Я не хочу об этом думать, во всяком случае, пока». Я еще была не готова.

Бесси Мор поставила на стол овсяные лепешки и пахту, и Нико съел свою долю, не жалуясь. Я представила себе, как он завтракает с королевой, запивая мягкий белый хлеб дорогим сладким вином, и невольно улыбнулась. Мы с ним, словно хозяин и хозяйка замка, сидели на противоположных концах длинного стола, глядя на наших чад и домочадцев. С одной стороны сидели женщины: Бесси Мор и Дженет и Либбет, которая расцвела почти так же заметно, как Китти; Эннис Кэрни, держащая Китти на коленях, и тетушка Мар, кладущая ложку меда на овсяную лепешку Майри. На мужской половине сидели Норман Мор и Уот Кэрни и юный Джилл; отец Гийом и Робине Лури сидели рядышком и разговаривали о добрых старых временах. Дэйви Мор уехал в Эдинбург с письмом Нико королеве накануне вечером.

Нет, в Грэнмьюаре не было отдельных столов для слуг, и Нико смеялся и говорил с ними всеми, как будто прожил в Грэнмьюаре всю жизнь. Впервые после смерти Александра я чувствовала себя в безопасности. В самой глубине души я могла представить себе, что Нико и я – и впрямь хозяин и хозяйка замка. Мы могли вместе сидеть в маленькой комнате, выходящей окнами на юг, смотреть на море, разговаривать, и я фантазировала, будто мы уже никогда не покинем Грэнмьюар. Еще один тайный пузырь времени и пространства, подобный древнему подвалу под часовней Святой Маргариты. Еще один, похожий на давний каменный пузырь в глубинах моего сердца. Неужто тайные пузыри в сердце – это все, что у меня когда-либо будет?

«Я не стану об этом думать».

– Нико, – сказала я. Почему-то здесь, в Грэнмьюаре, где мы все сидели за одним столом, мне было легко называть его по имени. – Поскольку ты пробудешь в Грэнмьюаре несколько дней, у меня к тебе есть одна просьба.

– Нико! – закричала Майри. – Нико, Нико, Нико!

– Тише, ma petite, – сказала тетушка Мар. – Ты должна обращаться к нему «месье де Клерак».

– Я сделаю все, что ты пожелаешь, – ответил Нико. Он улыбался. – Что надо делать? Таскать воду? Колоть дрова? Чистить конюшни?

Я невольно улыбнулась тоже.

– Нет, никакого тяжелого физического труда, – сказала я. – У меня есть старая книга, написанная от руки моей матерью, а у отца Гийома – я уверена – найдется запас хорошей бумаги, чернил и красок.

– У меня действительно все это есть, дочь моя, – сказал отец Гийом. Он явно был заинтригован. – Я хранил бумагу, дабы сделать для тебя часослов.

– Моя книга – это всего лишь сборник contes de fées[88], – сказала я. – Отец Гийом, я куплю вам еще бумаги, чернил и красок в Эдинбурге. Нико, я помню, как искусно ты нарисовал… как искусно ты рисуешь. Я бы хотела попросить тебя заново переписать книгу моей матери и, если возможно, воспроизвести ее иллюстрации. Книга моей матери слишком хрупка, чтобы читать ее каждый день, а мне бы хотелось начать читать ее сказки Майри, как моя мать читала их мне.

Отец Гийом посмотрел на Нико.

– Не хочу вас обидеть, месье, – учтиво промолвил он, – но бумага очень хорошего качества, а чернила и краски дороги. Достанет ли вам опыта и мастерства, чтобы красиво переписать и проиллюстрировать рукописную книгу?

– Я вовсе не так никчемен, как выгляжу, – ответствовал Нико. В глазах его плясали веселые искорки. – Собственно говоря, я был воспитан и обучен бенедиктинцами в аббатстве Мон-Сен-Мишель во Франции и был бы сейчас монахом-бенедиктинцем, если бы… если бы не одна юношеская неосторожность. Но как бы то ни было, я буду очень осторожен с вашей бумагой и чернилами, mon père[89], и приложу все старания, чтобы мадам Ринетт была довольна.

Во второй половине этого дня я принесла книгу моей матери из Русалочьей башни в маленькую комнату, выходящую окнами на юг. Отец Гийом принес стопку бумаги, несколько баночек чернил, линейку, заостренную палочку для выцарапывания линий для строк и разных размеров перья. Но нас прямо-таки ошеломил ящик с красками – то был настоящий клад. Кошениль и киноварь для всех оттенков красного, шафран для желтых и оранжевых тонов, порошки из малахита и лазурита для зеленой и синей красок, свинцовые белила в форме хлопьев, мел, черная краска из ламповой сажи и даже тоненькие полоски сусального золота и серебра.

– Я и представить себе не могла, что у вас есть такие прекрасные вещи, mon père, – сказала я.

– Мне дала их твоя дорогая матушка, – промолвил он, и глаза его наполнились слезами. – С тех пор я их тщательно хранил.

Нико очень осторожно листал страницы сборника сказок моей матери.

– Некоторые из этих сказок я слышал, – сказал он, – а некоторые – нет. Твоя матушка написала их сама?

– Она записала их по памяти, как их рассказывала ей ее собственная мать. И сама нарисовала картинки. Ты только посмотри на выражение мордочки этой белки. Я обожала эту белочку, когда была в возрасте Майри.

– Я все скопирую так точно, как только смогу, – сказал он. – Я вложу в этот труд всю свою страсть.

Услышав его последнее слово, я невольно отшатнулась. Я ничего не могла с собой поделать.

– Это будет труд, исполненный с любовью, посвященный твоей дочери, твоей матери и тебе, – мягко промолвил он. – Вот что я хотел сказать.

И он действительно работал со страстью. Я могла видеть, каким усердным и искусным переписчиком он был, пока не сбежал из монастыря, – это было видно по почти незаметным линиям на бумаге, которые он проводил по линейке заостренной палочкой, оставляя места для иллюстраций, а затем выводил буквы, копируя почерк моей матери почти с идеальной точностью. Мы сидели рядом в маленькой комнате, выходящей окнами на юг, и смотрели на море, и я читала вслух сказки моей матери, пока он работал. В каждой сказке была героиня – иногда крестьянка, иногда принцесса. Ей всегда противостояли препятствия и чудовища. И она всегда выходила победительницей – благодаря уму, честности и добродетели и в конце сказки обретала счастье. Иногда – становясь королевой, иногда – женою крестьянина. Иногда – вообще без мужа.