Элизабет Лупас - Читающая по цветам

Нико взял меня за плечи, мягко отстранил от себя и встал.

Нет, подумала я. Нет, нет!

– Да, – сказал он. Его голос прозвучал твердо и четко. – И нет. Да, это я забрал ларец из подвала под часовней Святой Маргариты. И сейчас он у меня. Но он не все это время был у меня – какое-то время он хранился во Франции, у вашей и моей бабушки, герцогини Антуанетты де Гиз.

– А она его открывала? – спросил Дарнли. – Она читала бумаги? А вы их читали?

– Когда я отослал ларец герцогине Антуанетте, он был закрыт на ключ, – ответил Нико; он не смотрел на Дарнли. – Когда она вернула его мне, он также был заперт. Я не знаю, видела ли она лежащие в нем бумаги, но сам я ларец не отпирал и бумаг не видел.

– Вы отдадите его мне сейчас же, – приказала королева. – Я жду возможности открыть этот ларец с того самого дня, когда ступила на шотландскую землю, и желаю получить его без промедления.

– Я не могу отдать его вам сейчас, мадам, – возразил Нико. – Только после того, как получу разрешение герцогини Антуанетты.

– Но мне не требуется ее разрешение. Ларец мой по праву.

– Я уже написал ей. Когда она ответит, я тотчас отдам его вам.

– В таком случае вы можете покинуть двор и не возвращаться, пока не получите это ваше разрешение. – Глаза королевы гневно блеснули. – И вот еще что – я запрещаю брак между вами и Марианеттой.

– Это, – с вспыхнувшим гневом взором ответил Нико, – должна решать сама Ринетт.

Я потеряла ощущение реальности. От вина меня слегка подташнивало и кружилась голова. Из покоев королевы я вдруг перенеслась в церковь Святого Джайлса, и меня снова окружали Морэй, и Роутс, и Рэннок Хэмилтон, и полдюжины воинов со шпагами наголо.

– Ринетт, прости меня.

– Ты ни в чем не виноват.

– Нет, виноват.

Я и не догадывалась, что он тогда нисколько не преувеличивал и его следовало понимать буквально.

– Ринетт, – проговорил он опять, и звук моего имени вернул меня к действительности. – Я не мог нарушить обет, данный мною герцогине Антуанетте. Прости меня, ma mie.

Я встала. Действие вина прошло, а вместе с ним и смешанный с отвращением ужас, вызванный казнью Рэннока Хэмилтона. Мой рассудок снова был ясен и холоден, и я была совершенно одинока в моем непроницаемом каменном пузыре.

– Я не ваша mie, – вымолвила я. Мой голос дрожал. – И я никогда вас не прощу.

– Ты должна простить его, ma douce[115], – сказала тетушка Мар. – Ты не сможешь жить с такой болью и таким ожесточением в сердце.

Недавно она во второй раз лишилась чувств, и если Дженет выздоравливала и постепенно восстанавливала силы, то тетушка Мар слабела. Меня охватывал ужас при мысли о том, что она уже никогда не поправится и не сможет поехать с нами домой, в Грэнмьюар. Трудно оказалось даже перевезти ее в милый маленький домик в Кэнонгейте, который я сняла после того ужасного дня, когда казнили Рэннока Хэмилтона, а потом, в покоях королевы, леди Маргарет Эрскин открыла так потрясшую меня правду о том, кто взял ларец из подвала под часовней Святой Маргариты. После этого я больше не могла оставаться в Холируде. Я не знала, куда из дворца съехал Нико, но знала, что тетушке Мар это известно. Она все время обменивалась с ним записками, которые носили Джилл и Юна МакЭлпин.

– В моем сердце нет ни боли, ни ожесточения, – сказала я. – У меня все прекрасно.

Тетушка Мар улыбнулась.

– Ты заботишься о нас всех. Однако я слышу, как ты плачешь по ночам.

– Я вовсе не плачу по ночам. – Это была неправда. – Это скулит Сейли.

– А! Может быть, и так.

Мы с ней немного посидели, и я посмотрела в окно, выходящее в садик на задворках дома. Там росло сливовое дерево, молодое, стройное, и оно вовсю цвело. Мне вдруг вспомнилась старая искривленная слива, стоявшая на кладбище при церкви Пресвятой Девы Марии в Стоунвуде, где я спасла Сейли из лап ведьм леди Хантли. Цветы сливы означали верность. Но чью? И кому?

– Я прошу тебя лишь об одном, ma douce. – Тетушка Мар положила свою исхудалую, с набухшими венами руку на мою. Я уже сняла бинты, но шрамы от порезов на моих ладонях и пальцах все еще были красными, и к ним больно было прикасаться. – Представь себе, что тебя воспитали в большом монастыре, где тебе каждый день все напоминало об огромном значении святых обетов. Представь, что ты на святых мощах дала такой обет человеку, которого ты любишь и которому обязана всем. Представь, что этот обет послужит во благо целому королевству и молодой королеве, которая еще только ищет свой путь.

– Зачем ты все это…

– Ш-ш. – Тетушка Мар погладила мою руку. – Дай мне закончить. А потом представь себе… что ты вынуждена выбирать: либо ты нарушишь этот обет, который стал делом всей твоей жизни, либо причинишь огромный вред кому-то, кого ты всем сердцем любишь. Это был тяжкий выбор, Ринетт.

– Почему ты его защищаешь?

– Он мой племянник, Ринетт, точно так же, как ты моя племянница – тебе это когда-нибудь приходило в голову? Я думала об этом с тех самых пор, когда после Крещения мы все жили в Грэнмьюаре и он рассказал нам, кто его отец. Твоя матушка, как ты знаешь, – моя единоутробная сестра, а герцог де Лонгвиль был единокровным братом твоей матушки. Он женился на Марии де Гиз, сестре герцога Франсуа де Гиза. Следовательно, если принимать в расчет брачные узы, то герцог Франсуа в каком-то смысле приходился мне братом, а месье Нико – мой племянник.

– Я – твоя кровная племянница. Это не одно и то же.

Она снова улыбнулась.

– Ну, конечно, ma douce, это не одно и то же. Но ведь именно старухи должны помнить, кто кому приходится родней, не так ли? Собственно говоря, ты и месье Нико – родственники во втором колене и, стало быть, не можете вступить в брак без разрешения Святого отца в Риме.

– Значит, хорошо, что мы никогда не поженимся.

– Может быть, и так. Я и не прошу тебя непременно выходить за него замуж. Только встретиться и поговорить с ним, и, если сможешь, простить его.

– Он знал! – воскликнула я, точно обиженный ребенок. – Tante Mar, он все время знал. Я доверяла ему. Я так доверяла ему, что…

Нет, я не могла этого сказать. Тетушка Мар была бы шокирована, узнай она, чем мы с Нико занимались в Русалочьей башне.

– Что пустила его в свою кровать? – безмятежно промолвила она. – Я не такая уж чопорная старая дева, как ты могла подумать, Ринетт, и у меня есть глаза. Если ты так доверяла ему тогда, то, может быть, тебе достанет доверия и сейчас, чтобы, по крайней мере, поговорить с ним?

– Нет, – сказала я. – Я не могу.

Сливовое дерево отцвело, и на нем начали распускаться листья. Весь Эдинбург говорил о том, что лорд Дарнли заболел оспой и лежит больной в замке Стерлинг и что королева собственноручно ухаживает за ним. Такая откровенная забота не в правилах поведения для королевы. Значит ли это, что она намерена выйти за него замуж? Получил ли Нико письмо из Франции от герцогини Антуанетты с разрешением отдать, наконец, серебряный ларец королеве, и прочитала ли она уже пророчества мастера Нострадамуса о quatre maris? И был ли среди них Дарнли?

Мои волосы немного отросли. Теперь они были мягче на ощупь, не такими колючими. Мое ожесточение, как я за него ни цеплялась, тоже понемногу смягчалось. Мои пальцы и ладони продолжали заживать, и я начала работать в маленьком, огороженном стенами саду, надевая на руки перчатки. Это был городской сад с истощенной почвой; те, кто жил здесь до меня, нисколько о нем не заботились. С помощью Джилла я удобрила грядки и клумбы навозом из конюшен, рубленой соломой и очистками овощей из кухни и посеяла майоран и бурачник, фенхель и тимьян. Еще я посадила ландыши для тетушки Мар, шиповник для Майри и травяную гвоздику для Китти. Сад постепенно ожил. Попробовала я посадить и свои собственные цветы – анемоны, но они увяли. Так я поняла, что мне не суждено задержаться в Эдинбурге надолго.

Потом появился Нико.

Он нашел меня в саду – я стояла на коленях под сливовым деревом возле грядки с розмарином. Мой фартук был весь в травяных пятнах, а перчатки перепачканы землей. Рядом со мною рыл землю Сейли, охотясь на мышей-полевок.

– Дженет и мадам Лури позволили мне войти, – сказал Нико. Его голос звучал устало, словно истомленный объяснениями и признаниями. – Но если ты велишь мне уйти, я уйду.

Я села на пятки и подняла голову. Потом открыла рот, чтобы сказать: «Я не желаю тебя видеть». Но сад опередил меня, маленький садик, только что вернувшийся к жизни, и я к своему собственному удивлению выпалила:

– Ты пытался сказать мне.

– Мне следовало сказать тебе раньше. Пока мы еще были в Грэнмьюаре.

– Вот именно.

Мгновение мы глядели друг на друга, молча.

– Мне следовало сказать тебе, когда ты сбежала от Лорентена, – сказал он. – И я попытался. Но ты тогда такого натерпелась и была так измотана. Я подумал… что скажу тебе утром. Но потом – потом уже не было возможности.

Он не назвал меня своей mie. И даже не произнес моего имени.

Я вспомнила тот день, и как я изрезала кинжалом Блеза Лорентена, а потом бежала по переулку со своими малютками. Я вспомнила все и… Внезапно я все поняла.

– Ты был там, – промолвила я. – В том переулке. Это не было случайностью. Блез Лорентен как-то узнал, что ларец у тебя. Вот почему ему нужны были я и Майри и Китти. Он собирался обменяться с тобой – отдать тебе нас в обмен на серебряный ларец.

– Да, – сказал он.

– У тебя на плече висела седельная сумка – значит, ларец был при тебе. Ты собирался отдать его ему.

– Да.

– Невзирая на твой священный обет.

Он чуть заметно улыбнулся – и я ощутила прилив чувства, которое уже не чаяла испытать снова.

– Да. Невзирая на мой священный обет. Кстати, у меня для тебя кое-что есть.

Он приподнял клапан висящей у него на поясе сумки и достал оттуда ожерелье из драгоценных камней – из бирюзы! Бирюзы моей матушки!

Я моргнула и снова, словно воочию, увидела Блеза Лорентена, увидела, как он держит в руках мои отрезанные волосы вместе с окровавленным покрывалом и цепью из вплетенных в косы зелено-голубых камней.

– Он отдал мне твои волосы, – сказал Нико. – И чепчик Майри. Как доказательство того, что вы у него. Я хотел сразу же убить его, но я не знал, где он вас держит.

Я взяла у него ожерелье с бирюзой.

– А что ты сделал с моими волосами? – прошептала я. Это был глупый вопрос, но я чувствовала настоятельную потребность задать его. – И где чепчик Майри?

– Я сохранил их, – ответил он. – Я боялся… боялся, что больше у меня ничего от вас не останется… боялся, что он что-то с вами сделал или сделает.

По какой-то непонятной причине меня утешило сознание того, что мои бедные волосы не потерялись. Я пропустила ожерелье с бирюзой между пальцев.

– Я простила ее, – сказала я. – Мою мать. Думаю, теперь я стала лучше понимать, что она чувствовала, когда умер мой отец, и почему решила уйти в тот бенедиктинский монастырь на Монмартре.

Он кивнул. Сейли подошел к его ногам, сел, задрал голову и стал смотреть на него с собачьей улыбкой – то есть высунув язык. Сейли всегда любил Нико. Нико наклонился и потрепал Сейли по шелковистым ушам.

Немного помолчав, он промолвил:

– Я расскажу тебе все с самого начала, если ты позволишь.

Я встала с колен и стряхнула землю, травинки и листочки розмарина со своего фартука. Аромат смятого розмарина был резким, терпким, очищающим. Я глубоко его вдохнула и сказала:

– Хорошо. Я тебя выслушаю.

– После того, как Мария де Гиз умерла, упокой, Господи, ее душу… – Он перекрестился. Я тоже. – …я почти сразу понял, что ее серебряный ларец исчез. Никто не знал, что с ним сталось. Позже, в октябре того же года, я перевез ее тело во Францию и отправился в Жуанвиль, чтобы рассказать герцогине Антуанетте, как обстоят дела в Шотландии.

– И она попросила молодую королеву дать тебе место в ее придворном штате.

– Да. Она знала секрет подвала под часовней Святой Маргариты – дочь написала ей в зашифрованном письме, как туда попасть, и сообщила, что этот подвал является ее тайником для хранения важных бумаг. Герцогиня также знала, что ее дочь состоит в переписке с Нострадамусом. Однако она и не подозревала, что в ларце кроме секретных бумаг хранится еще и запечатанное послание от Нострадамуса – не подозревала, пока не получила письмо.

Он сделал паузу.

– От Александра? – спросила я.

– Да.

– Думаю, я должна простить и его тоже. – Это вырвалось у меня само собой. Tante Mar говорит, что я не смогу жить с такой болью и таким ожесточением в сердце.

Он шагнул ко мне, словно собирался коснуться меня или даже обнять. Но сделав один шаг, остановился. Он так и не дотронулся до меня.

– Ринетт, – вымолвил он. – Нет таких слов, которые могли бы выразить, как мне жаль, что все так случилось. Нет такой епитимьи, которая могла бы искупить это.