Элизабет Лупас - Читающая по цветам

Я ничего ему не ответила. В молчаливой враждебности мы дошли до верхнего двора замка. Вот часовня Святой Маргариты, а рядом с нею – живая изгородь, где я рвала цветы боярышника, жимолости и шиповника в ту ночь, когда умерла старая королева. Боярышник – это смерть, вьющаяся жимолость – узы моего обета, а шиповник – грядущая радость. Но что за радость? И когда ее ждать?

Мы миновали все дворы замка и по длинной лестнице спустились обратно в город. К тому времени, когда мы прошли по улице Лонмаркет до Хай-стрит, я была уже вся в испарине. Августовская ночь была теплой и влажной, улица была забита народом, кругом горели и чадили факелы. Мои и без того натянутые нервы резали пронзительные звуки волынок и ребеков[27] и монотонное пение псалмов. Знакомые запахи пота и дыма, пролитого вина и жарящегося мяса сливались в невыносимый омерзительный смрад.

– Александр, – выдавила я из себя. Мне пришлось закричать – или попытаться закричать – чтобы он расслышал. – Меня сейчас стошнит.

– Хорошее же время ты выбрала! – раздраженно крикнул он в ответ. – Хорошо, ладно, мы возвратимся в дом Хантли. Там будет, кому о тебе позаботиться. – Он не добавил: «А потом я вернусь сюда, чтобы все-таки как следует повеселиться», но это было ясно и без слов. – Нам вообще следовало сидеть там, и к черту твой проклятый ларец. Пошли, здесь уже недалеко.

Одной рукой он обнял меня за талию, а другой оттолкнул встречного прохожего. Я крепко зажмурила глаза и усилием воли заставила себя идти дальше. Еще несколько шагов, всего лишь несколько шагов.

– Пропустите! – закричал Александр. – Эта леди нездорова. Пропустите…

Он вдруг замолк, издав какой-то странный звук – то ли крик, то ли громкий выдох. Его рука соскользнула с моей талии, и он качнулся в сторону. Я пошатнулась, открыла глаза и в свете факелов увидела сверкнувшую рукоять кинжала и фонтан блестящей черной жидкости, брызнувший, хлынувший из его горла. Его глаза были открыты, и в них не было ни гнева, ни страха – только потрясение. О святой Ниниан, это кровь, кровь Александра – «кровь на боярышнике, кровь и смерть» – она была горячая, липкая, пахла солью, и ржавчиной, и сырым мясом, и сплошь покрывала мою грудь и плечи и руки. Александр попытался что-то сказать – его губы шевельнулись, но послышался только тихий хрип и еще – бульканье, исходящее из страшного разреза, зияющего на его горле. Потрясение в его глазах исчезло, сменившись мертвой пустотою, и он рухнул на мостовую.

Я попыталась было поддержать его, но он был слишком тяжел. Он увлек меня за собою и придавил к булыжникам, которыми была замощена главная улица. Я попробовала закричать, но мне не хватило дыхания. Я слышала, как кто-то рассмеялся и сказал: «Он пьян». Чей-то грязный сапог ударил меня в щеку. Я всхлипнула и постаралась свернуться калачиком, чтобы защитить дитя в моем чреве. Подошвы сапог снова и снова топтали мои волосы, раздавили мой нарядный головной убор, разорвали юбку. Запах крови был так резок, так силен, что меня вырвало на мостовую. Потом мое чрево содрогнулось и сжалось.

Внезапно сапоги исчезли. Вокруг послышались крики и звук, который я ни с чем бы не спутала – свист выхватываемого из ножен клинка, стали, скользящей по коже. Факел, упавший наземь. Чья-то нога, пинком отшвырнувшая его прочь. Нога, обутая не в сапог, а в башмак, туфлю из тонкой, начищенной кожи, затянутая в шелковый чулок с расшитой серебром подвязкой, длинная, словно ей никогда не будет конца. Я с трудом повернула шею. Факел покатился по мостовой, отбрасывая блики света на гарду и эфес шпаги, рассекающей теплый ночной воздух и чертящей магический круг безопасности вокруг меня. Позолота, фигурная ковка и инкрустация серебром. Волосы, как огонь. Кто это – ангел или демон?

Где-то зазвонил колокол.

Разрывающая боль в животе.

И больше – ничего.

«Александр, Александр…»

Мне было жарко, меня тошнило, и мое тело было слишком легким, чтобы быть прикованным к земле. В моих ноздрях стоял запах крови. Неужели это кровь Александра, на миг блеснувшая в факельном свете?

– Надо остановить кровотечение, – сказал мужской голос, незнакомый, с французским акцентом. – Если его не остановить, она умрет.

«Стало быть, это не его кровь, а моя». Я взмыла еще выше.

Когда я посмотрела вниз, время отступило назад – на год, на целую жизнь назад, и я снова стояла в верхнем дворе Эдинбургского замка в ту ночь, когда умерла старая королева, держа уколотый шипом палец над пучком боярышника. С него скатилась капля крови; в лунном свете она казалась черной. Но на умирающей королеве не было кровавых ран, стало быть, кому-то еще суждено умереть?

«О Александр! О, мой любимый, мой ненаглядный! О нет, о нет…»

Я открыла глаза.

Мне снилось что-то ужасное, но кошмар прошел, остался только смутный страх. Это был сон, сон, всего лишь сон. Слава Богу, просто сон.

Но отчего мне так больно? Я чувствовала себя так, словно меня надвое разрубили топором. И почему мне кажется, что я изменилась, стала слишком маленькой, слишком легкой? Где я? Где Александр? И почему я слышу детский плач?

– Она пришла в себя. – Женский голос, произносящий слова медленно и тихо, и холодный, холодный, как лед. – Принесите ребенка.

Я повернула голову. Рядом с незнакомой кроватью, на которой я лежала, стояла женщина. Ее лицо было мне знакомо. Во всяком случае, я знала, что видела ее и прежде. Знала я, и что она мне не нравилась и что я ей не доверяла – но я не могла вспомнить, кто она такая.

Она положила запеленутого младенца мне на грудь. По крайней мере, это объясняло, откуда исходил плач. Бедный маленький комочек зашелся в крике. Я отвернулась и оттолкнула его.

– Возьми ее, – сказала женщина. – Это твоя дочь.

– Нет, – сказала я. – Она мне не дочь. – Горло у меня болело, и голос звучал так, будто был не моим – хриплым, дерущим слух. – Где Александр?

– Твой Александр мертв.

«Твой. Александр. Мертв».

Слова. Между ними не было связи, и они ничего для меня не значили.

Я посмотрела на женщину, которая их произнесла, на ее едва шевелящиеся губы, на следы былой чувственной красоты в линиях ее скул, ее глазах – и узнала ее. Это была леди Маргарет Эрскин, фаворитка покойного Иакова V, мать лорда Джеймса Стюарта, светского главы лордов Протестантской Конгрегации и самого любимого из внебрачных сыновей нашего последнего короля. Что она здесь делает? И где я нахожусь?

Младенец все еще плакал.

«Твой. Александр. Мертв».

– Нет, – четко произнесла я, потому что было очевидно – леди Маргарет не знает, кто я. Она говорила о каком-то другом Александре. Или же она сошла с ума. Сначала она сказала, что плачущий младенец – моя дочь, потом – что Александр…

«…фонтан блестящей в факельном свете черной жидкости, хлынувший, брызнувший из его горла…

Нет. Я ничего не помню».

– Нет, – снова произнесла я. – Только не мой Александр. Мой Александр, он… он…

Мой голос вдруг задрожал так, что я не смогла договорить. Все мое тело затряслось. Я зажмурила глаза так крепко, как только смогла. Кошмарный сон возвращался, но я не хотела видеть его вновь.

– Александр Гордон из Глентлити, – проговорила леди Маргарет Эрскин, – лежит сейчас перед алтарем в главном нефе[28] аббатства Холируд, с горлом, рассеченным до самого хребта. – Она склонилась ниже; глаза ее горели. Ее жаркое дыхание пахло пятнистым аронником, перезрелым, перестойным. – Твой Александр мертв.

«Твой Александр мертв».

Я знала – это правда.

Младенец плакал, мое тело болело, и я поняла – она права. Это был мой ребенок. Дочь. Но мне было все равно. Она мне не нужна. Я не хочу жить в мире, где нет Александра Гордона.

Так вот что чувствовала моя мать. Вот почему, после того как умер мой отец, она покинула меня и удалилась в монастырь во Франции, чтобы провести остаток жизни в молитвах о его душе. Я плакала, тоскуя по ней, и ненавидела ее столько лет, мою прекрасную, вдруг исчезнувшую мать, которая вместе с моим отцом жила при дворе и, словно внезапно раскрывающий свои лепестки красноднев[29], наезжала в Грэнмьюар два-три раза в год, чтобы читать мне волшебные сказки. Теперь – теперь я ее понимала. У красноднева есть еще одно название – иногда его называют «вдовьи слезы». Ее вдовьи слезы разрушили ее жизнь и похоронили ее в монастыре. На меня вдруг накатила волна любви к ней, любви, которой я не испытывала уже много лет – с тех самых пор, когда мы поехали во Францию, с того года, который разрубил мое детство пополам.

«В Шотландии не осталось монастырей. Тогда я умру. Так будет легче».

Я отвернулась, но холодные пальцы Маргарет Эрскин повернули мою голову обратно. Ногти, острые, как когти, впились в мои щеки, и в нос мне снова ударил горячий запах пятнистого аронника. Пятнистый аронник, или арум кукушечный, как бы его ни называли – это что-то скрытое, а также чувственность и еще – граница между жизнью и смертью. Если налить в чашку дождевую воду, помешать ее по часовой стрелке и бросить в нее семя пятнистого аронника, то можно узнать, когда хворающий выздоровеет по тому, сколько раз оно прокрутится в воде. А если бросить семя, предварительно помешав ее против движения часовой стрелки…

– Где ларец? – прошептала леди Маргарет Эрскин. – Я не позволю тебе умереть, Ринетт Лесли, пока ты не скажешь мне, где ты спрятала серебряный ларец старой королевы.

«Но она не видела, как я взяла ларец.

Тогда откуда же она знает?»

Мне это было безразлично. Это не имело ни малейшего значения. Никто никогда не найдет ларец, обвитый цветами и надежно укрытый под часовней Святой Маргариты, в таинственной природной полости в древней скале. Я могу спокойно погрузиться в уютное черное беспамятство, и никто не узнает, где спрятан ларец – до самого трубного гласа, до самого Судного дня.

Новая острая боль обожгла меня, и я вновь открыла глаза. Она изо всех сил хлестала меня по щекам, старая гадкая ведьма. Я видела, как ее рука опускается снова и снова, и слышала звуки пощечин, и они обжигали мое лицо, и в такт ударам голова моя моталась на подушке из стороны в сторону.

– У тебя есть дочь, – прошипела леди Маргарет Эрскин. – Дочь Александра Гордона. Ее уже окрестили – сама королева стала ее крестной – и отныне ее имя Мэри Гордон. Неужели ты так труслива, что хочешь оставить ее сиротой?

Мэри Гордон. Это имя делало ее существование реальным, а я не хотела думать о ней как о реальности. Мэри Гордон из Глентлити и Грэнмьюара.

– Она получит Грэнмьюар, – сказала я. – И Глентлити.

– Ничего она не получит. Грэнмьюар заберет себе граф Роутс, а Глентлити – граф Хантли, а она будет нищей, ей не будет места ни там, ни там.

Впервые я ощутила нить чувства, зовущего меня обратно, обратно в жизнь. «Грэнмьюар, мой Грэнмьюар, мой сад у моря. Роутс хотел забрать его, но я расстроила его планы, выйдя замуж… О Александр, Александр! Мой любимый, мой муж. Столько крови… И мы тогда ссорились. Мы оба испытывали глупый, нелепый, бессмысленный гнев, а потом блеснул нож…»

– Твой Грэнмьюар заберет себе Роутс, – повторила леди Маргарет. Она нашла подходящее оружие и теперь собиралась его использовать. – Он выдаст твою дочь за одного из своих вассалов. Или же – кто знает? – она может просто умереть, ведь младенцы умирают так часто. Она Гордон, стало быть, и у Хантли есть право распоряжаться ее судьбой. А они с Роутсом ненавидят друг друга. Так легко ночью, когда все спят, придушить ее подушкой. И тогда Глентлити перейдет к Хантли навсегда.

Я открыла глаза. Головной убор леди Маргарет скособочился, когда она била меня по лицу, и я увидела в ее волосах седые пряди. Седые пряди в волосах старухи – я видела их недавно, но не могла вспомнить, где.

– Грэнмьюар мой, – проговорила я.

– Если ты умрешь, он перестанет быть твоим.

Я ненавидела ее и не хотела жить дальше – но она была права. Нить чувства, зовущего меня обратно, переплелась с еще одной и еще одной и превратилась в прочный канат, живой, горячий, соединяющий меня с жизнью, тянущий назад.

– Скажи мне, где ты спрятала ларец?

В канат вплелась еще одна нить. Откуда же она знает? Никто не знал, кроме Александра и меня. Тетушка Мар и Дженет, возможно, догадывались, но они никогда бы меня не предали. Откуда же леди Маргарет Эрскин, любовница старого короля и мать его побочного сына – претендента на шотландский трон, откуда она, принадлежавшая к миру царедворцев, заговоров и борьбы за власть, знала о том, что я год прятала в Грэнмьюаре, а потом привезла в Эдинбург, чтобы отдать молодой королеве?

– Я не знаю, о чем вы толкуете, – сказала я.

С внезапною мягкостью она положила руку мне на лоб. Быть может, она поняла, что угрозами и пощечинами ей никогда не заставить меня говорить?

– Ты поймешь, – продолжала она, – когда подрастет твоя дочь. Мать сделает для своего ребенка все. Мы с тобой не такие уж разные, ты и я.