Он задыхался. Нависало низкое — рукой подать — лилово-черное небо. Вытянутые языки тумана, волокна дыма мчались навстречу, в последнее, казалось, мгновение огибая лицо. А за грядою, в бухте, страшно, тоскливо кричала, приближаясь к берегу, одинокая субмарина. Он знал — там тишина. Лишь несколько человек на пирсе неслышно и вяло отгоняют из брандспойтов этот дым, эту пыль, этот сухой туман. А он все ползет. А вокруг, в тишине этот крик.

…Опасность угрожала не только им. Неизвестное угрожало всем, и они мчались, чтобы предупредить людей. А люди были в том здании, впереди, на самой гряде холмов, — там, где она обрывается вниз, к морю. Товарищ тяжело топал рядом — огромный силуэт на черном небе.

Это было странное, неприветливое, мрачное строение. То ли замок, то ли дворец — весь как холодный кристалл. Товарищ не знал, что Северин бежит к этому замку не просто потому, что там люди. Среди них была женщина, страх за которую разрывал сердце. Предупредить, и тогда она, все они укроются и, возможно, выживут. Вниз от замка вели травяные партеры. Не квадратные, а словно половинки вытянутых овалов, закругленными концами вниз, один над другим, как рыбья чешуя. И не зелеными они были, а фиолетовыми от сполохов в небе.

Уже не хватало сил. А над горизонтом, медленно-медленно, еще более черные, чем небо, вырастали вершины туч, похожие на шапки атомных грибов, но во сто крат страшнее.

…Ее не было в замке, когда они подбежали и предупредили жителей. В смертельном, животном страхе за нее он метался повсюду и вдруг увидел, что она сломя голову мчится по этим фиолетовым партерам прочь от замка, от спасения. И, несмотря на то, что было поздно, что пики туч, устремленные на них, выросли в половину неба, он бросился за ней. Черные потоки обогнали их и начали округло загибаться, словно океанский вал.

Он подхватил женщину, понес к замку. Он знал, что им не успеть, что они в лучшем случае достигнут террасы над морем, где ход в бункеры. Но он бежал. И он влетел с нею на террасу. И тогда…

…ахнуло рваным полотнищем небо, и оттуда, как черные падучие звезды, как черные следы трассирующих пуль, потянулись на них и на землю слепяще-угольные нити.

Земля попала в рой черных звезд, и восстали над ней апокалипсические всадники, имя которым Смерть. И самого страшного он не увидел.

И звон наполнил вселенную.

— Кто? — словно на последнем дыхании, хрипло спросил он. — Кто?!

— Ты что, спал?

Только сейчас он увидел окно, стол, серую телефонную трубку в руке и сообразил, что лежит на кровати в своем номере, лежит весь покрытый липкой холодной испариной.

— Василь Павлов звонит. Спал, что ли?

— А-а, Василь, — с наигранным безразличием протянул он. — Да так, малость вздремнул.

Он давно уже приучил себя скрывать от других свои кошмары. Стыдился их. Слишком часто они повторялись — все разные, — чтобы о них можно было рассказывать.

— Ты еще не обедал? — Даже по голосу Василя было ясно, что он-то спит спокойно. — Так, может, подождешь часика полтора, поедим вместе?

— Ладно. Когда? Где?

— Около трех. Как насчет морвокзала? Родименького?

— Лады, — и он положил трубку, встал.

За окном в ручьях дождя лежал Владивосток. Низко-низко нависали над всем грифельные, слившиеся в плотную пелену тучи. Такие низкие, что сопки до половины были упрятаны в них, и казалось, что город тоже потеет под серым одеялом. Парит. Сочащаяся духота. Свинцово блестит Золотой Рог. Дома, деревья, силуэты кораблей — все размыто, будто на японских гравюрах.

В угловом доме, на первом этаже, золотистым пузом светит за окошком королевский пингвин. Там какой-то музей. И нудно, должно быть, этому пингвину смотреть в дождь…

Дождь и дождь. И это в начале сентября. Словно после ясного, горячего августа вновь вернулся дождливый, парниковый приморский июль. Значит, опять повеяли ветры с юга, с моря, опять оттеснили они северный ветер, который в августе, сентябре и октябре несет этой земле вечное солнце, мягкое тепло дней и здоровую прохладу ночей.

Он пошел принять душ, но пришлось минут десять ждать, пока вода станет относительно холодной. Стоял под ее струями, упруго бьющими по груди, плечам, голове, и постепенно отходил, будто вода, смывая липкий пот, в то же время выбивала из души мрачные тени сна.

«До чего же здорово! Красотища! Даже ничего, что придется идти в морвокзал. Чем одному обедать, так лучше уж с Василем».

С Василем Павловым он познакомился в первый вечер приезда сюда. От нечего делать зашел в ресторан морвокзала, сидел среди шумной толпы, пил сухое вино и смотрел то на залив в двойных огнях кораблей, то на стену над баром, по которой плыли яркие, рельефные кальмар и кашалот.

Это было еще в июле. Дожди лили так, что плесневели туфли в шкафу. Не наденешь дня три — и готово, словно кто-то их под малахит покрасил. Вот и там, в ресторане, не приносили облегчения ни холодное вино, ни залив за окнами, ни ночь. От влажных испарений туманилась голова и казалось, что руки липкие и грязные.

И вот, когда он во второй раз вышел помыть их, увидел, что возле раковины несколько парней прижали к стене какого-то коренастого человека. Ребята были одеты что надо, но дорогие костюмы сидели на них как седло на корове: жали под мышками, кургузо обтягивали плечи. Да и тот, коренастый, чувствовал себя паршивенько в серой, по всему видно, заграничной паре. А может, это только казалось так, потому что все были красные, вероятно, малость подпившие, как раз в том состоянии, когда драка назревает, но еще не назрела, и поэтому обе стороны чувствуют себя неловко и не очень-то знают, что им делать.

Ему стало почему-то жаль прижатого к стене паренька. Невысокий, рыжеватый, он сжимал кулаки и сверкал вокруг бесстрашными синими глазами, словно собирался как можно дороже продать свою жизнь.

— Что это вы на одного?

Один из парней покосился на него, обвел глазами плечи, грудь, всю фигуру, словно ощупал, на что способен, и сказал нагловато, но не очень уверенно:

— А тебе-то что? Ну, бича проучить хотим. Давай помоги.

— Чему же это вы его, такие образованные, научить способны?

— Я вам — бич?! — воскрес духом паренек. — Экс-чемпион края вам — бич?! Сами вы бичи, а не китобои! Дерьмо!

«Китобои… И в самом деле похоже. Потому и скованность в непривычных костюмах, и эти огромные, как лопаты, ладони рук. Кабы знал — подумал, прежде чем связываться».

Но теперь было поздно. Тот, что рассматривал его, спросил:

— Ты что, думаешь, у нас только китов бьют?

— Нет, почему же? — как можно спокойнее ответил он. — Я думаю, и китобоев иногда не грех…

Рассыпался смешок. Шутка, видно было по всему, дошла. Но трудно было предугадать, чем бы все это кончилось, если бы один из парней, верзила метров около двух, не продолжил разговор.

— Трепешься ты, — сказал он человечку. — Ты на одежку свою взгляни. Бич бичом.

— А ты тоже на свою посмотри. Вахлак вахлаком. Похоже, из тюрьмы драпанул, интеллигента в подворотне ободрал, натянул на себя чужую пару и разгуливаешь. Громила!

На всех будто отрезвление нашло от каскада сравнений.

— Как фамилия, если не брешешь? — протянул верзила.

— Ну Павлов. Не твое собачье дело, кашалот слюнявый.

Компания будто слиняла. Верзила с наигранной снисходительностью сказал:

— А-а, потопали, ребята, — и повернулся к пареньку: — Твое счастье. Живи.

— Буду стараться, чтобы вы не обманулись в своих надеждах, милорд, — отрапортовал тот. И добавил с ядовитой небрежностью: — Живите и вы… — Потом обратился к неожиданному защитнику, который все еще мыл руки: — Не умывайте руки. Вы что, Пилат? Попрощайтесь с «милордом». Дайте ему ручку. После еще раз вымоете. — Грохнула дверь. Человечек протянул руку: — Вы появились в аккурат. Давно мечтал познакомиться. Василь Павлов.

— Северин Будрис.

— А-а, — словно узнал Павлов. — Полагаю, есть подходящая причина выпить.

Он увязался за Северином, подсел к его столику, сделал необъятный заказ и, развалясь на стуле, закурил.

«А, пожалуй, и в самом деле бич, — подумал Северин, — судя по навязчивости и бесцеремонности. Отирается больше в порту, чем в рейсах, сполна использует простой, живет одним днем. Не удивительно, что настоящие моряки бить хотели. Интересно, кто за его заказ будет платить? Если сейчас начнет заливать — значит я. Расплатится байками о Сингапуре. Всю жизнь мечтал познать эту породу людей»

Парень между тем, ублаженный, оторвался от минеральной воды «Кука» и взглядом невинных синих очей обвел зал. Вымолвил в пространство:

— Будрис. «Три у Будриса сына, как и он, три литвина». Вы литовец? Фамилия литовская, — сказал как заведенный, без всякой интонации.

«Ишь ты, Мицкевича цитирует…»

— Фамилия не литовская, — сказал Северин. — Это просто от официального «Варфоломей»: Бавтромей, Бахрим, Бавтрук, Будрис.

— Это на каком же «официальное»?

— На белорусском. Я с севера Белоруссии.

— Северин Варфоломей, — без всякого выражения обкатывал новую информацию человек. — Северин Будрис. На белорусском. С севера. Белорус.

— Что это вы, как кибер работаете? — с улыбкой спросил Северин.

— А вы что, имели с ним дело?

— Приходилось.

— Растерялся просто… А поколотили бы, сволочи. А?

— Отлупили бы, — кивнул Будрис.

— И я говорю, — посерьезнел Павлов. — Будрис. С Севера. Белорус… А я вот не знаю, кто я. Тут тебе и хохлы, и латышка, и всякой твари по паре. — И совсем неожиданно добавил: — Мой прадед был жандармским полковником.

«Начинается, — подумал Северин. — Плакали мои денежки!»

Как большинство застенчивых, беззащитных перед нахальством людей, он сразу же примирился с этим.

«Ну и хорошо. Не хватает, что ли? Судя по первым авансам, треп обещает быть увлекательным. Выпью. Может, от вина и усталости хоть эта ночь пройдет спокойно».

Выпили. Павлов угощал:

— Кальмар. Вы у нас тут новичок, так вам пока что, это самое, экзотику подавай.

Кальмар напоминал каким-то кудесником приготовленную резину, понимаешь, что резина, а есть вкусно. Павлов вновь выпил и вдруг без всякого выражения в синих глазах повторил, словно сам удивлялся этому обстоятельству:

— Жандармский полковник… Но он был хороший жандармский полковник… Славный жандармский полковник. Он был… — И выпалил, будто с кручи вниз головой бросился, будто знал, что все равно ни кто не поверит: — Он был… влюблен в Веру Фигнер.

«Час от часу не легче. Пахнет третьей бутылкой».

— Правда. Порядочный жандармский полковник. Сочувствовал народовольцам. Был влюблен в Веру Фигнер. Помогал революционерам. А я вот экс-чемпион. И опять буду. Я им так не дамся. У меня прадедушкина закалка.

Что-то позабытое, тень какого-то неясного воспоминания промелькнула в Будрисовой голове. И в самом деле, где-то он читал, слышал о жандармском полковнике, который… Наконец он один, что ли? Много было таких. А того, кажется, сослали.

— Извините, еще раз фамилию.

— Павлов.

«И действительно, кажется, так. Что же, если это и вранье — такое вранье требует глубокого изучения истории. У этого трепача, надо полагать, основательная подготовка и незаурядная эрудиция. Тем интереснее будет его слушать».

— А дед мой купил себе рабыню-яванку. Здесь в то время было тяжело с женщинами. А в Симеоновский Ковш приходили парусники, джонки, просто лодки. Он и купил. Вместе со связкой бананов и раковиной-тридакной. До сих пор они у нас. То есть бананы понятно, еще тогда съели…

— Разве православным разрешалось после крепостной реформы иметь рабов?

— Так вы не поняли. Ну, китайцам можно было.

— А разве дед — китаец?

— С вами разговаривать невозможно… Какой китаец? Кто сказал, что китаец? Похож я на китайца? Вот именно, чтобы у китайца рабыней не оказаться, она и согласилась, чтобы дед ее купил, господи боже мой, неужели не ясно? Он потолковал с ней, она согласилась, он ее и купил. Стала она свободной. Тут ее сразу в церковь. Попу, известно, хабар. Ее в купель, да потом вокруг аналоя, да пир на весь мир, да… Словом, это моя бабка… А вы бы лучше, дружище Будрис, скобляночки из трепангов, да под нее.

Скоблянка и вправду была отменной. Мягкое, вкусное мясо, чем-то похожее на грибы, плавало в коричневой подливе и таяло во рту.

Павлов куда-то отошел, и Северин, грешным делом, подумал, что он исчезнет. Но правнук жандармского полковника и внук рабыни с Явы вернулся и притащил с собою, «по особому заказу», бутылку японского сакэ — рисовой водки.

— Подогретую пить будем. Видите? Попробуйте достать. А в былые времена в Ковше не только бабку, но и этого добра покупай — не берут. Потерял город свой колорит. Не тот стал город. Ну и слава богу, что не тот.