Николай Семченко - Что движет солнце и светила

А внизу, там, где фуникулер делал первую остановку, была похоронена Нина Чавчавадзе — восхитительная женщина, которую любил великий Грибоедов. От этого тоже кружилась голова, как и от запаха картошки, которую пекли на углях рядом с шашлыком…

1

Он сказал:

— Я не хочу об этом говорить. Я хочу этим заниматься.

— Хорошо, — кивнула она. — Наши желания совпадают. Но мы ведь не глухонемые, иногда и словом перекинуться охота…

— Слова не могут доподлинно передать то, что человек чувствует, — он рассеянно улыбнулся. — Банально, но точно у классика: «Мысль изреченная есть ложь…»

— Тютчев! — обрадовалась она. — Ты любишь Тютчева? Я без ума от его стихов…

— Нет, я не люблю Тютчева, — он отвернулся к окну и сделал вид, что с интересом изучает серебристую «Ауди», припаркованную у кафе напротив.

Полчаса назад они лакомились там пломбиром с клубникой и запивали его холодной родниковой водой, в которой плавали апельсиновые и лимонные дольки — очень простой и вместе с тем изысканный напиток, придуманный местным барменом.

Они только-только разговорились, и ещё не знали друг друга, но по тому, как она опустила глаза, чтобы скрыть своё волнение, он понял, что понравился ей. А потом, рассмеявшись над какой-то его шуткой, она уронила на пол серый кошелек и, опередив его, сама подняла портмоне, при этом как бы невзначай коснулась его колена, и в этом мимолётном жесте было столько настойчивого, но тщательно скрываемого желания, что он решил: возможно, давно ищет именно её. Его привлекали дамы, глаза которых ангельски наивны, но темнеют от одного лишь прикосновения, и такие в них открываются бездны, что сладко и жутко сжимается сердце.

— Однажды мы с другом сидели в кафе «Руслан», пили свое любимое светлое пиво, и вдруг в зал вошла Женни, — сказал он, задержав её ладонь на своем колене, и она не сразу отняла её. — «Знакомься, это Евгения, — представил её мой друг. — Она борется со всяческими табу и помогает ощутить все радости жизни закомплексованным мужчинам…» Евгении больше нравилось, чтобы её звали Женни, а мне хотелось, чтобы меня звали Никак: я — Никто и зовут меня Никак, о чём я с готовностью сообщил этой девице. Не сказать, чтобы она была страхотуля, но и не красавица: круглое лицо, длинные волосы, вольно спадавшие на плечи, довольно заметные груди, а бедра — как у доисторических терракотовых фигурок: не то чтобы необъятные, но, скажем так, невольно бросающиеся в глаза…

— Не то, что у меня, — тихо улыбнулась она и, настойчиво стряхнув его ладонь со своей руки, вдруг спросила: А зачем ты мне всё это рассказываешь?

— Послушай дальше, — он поднял бокал с водой, сделал им круговое движение, и дольки цитрусовых закружились в медленном хороводе. — Женни села возле меня, и совершенно непринужденно сказала, что спала сегодня до часу дня, но так и не выспалась, потому что накануне вечером принимала одного своего приятеля, он у неё остался, но был не в настроении, а она — напротив, хотела любви и нежности. «Ты можешь ничего не делать, — сказала ему Женни. Я всё сама сделаю…» А он ответил, что, мол, в таком случае лучше подойдёт самотык…

— Что? — не поняла она.

— А, ты не знаешь? — он рассмеялся. — Когда ещё никаких фаллоимитаторов и в помине не было, бабы придумали такое приспособление…

— Ой, не надо дальше, — она смутилась и закусила верхнюю губу. — Всё ясно.

— Ну, в общем, Женнни поссорилась со своим приятелем окончательно, а когда он ушел, то стала читать Артура Миллера. Кажется, «Тропик Рака». И только под утро заснула.

— На работу Женни не ходит, надо полагать? — спросила она, с интересом наблюдая за игрой его пальцев. Он механически отстукивал ими незатейливую мелодию «Воздушной кукурузы» из репертуара оркестра Поля Мориа.

— У нее был выходной день, — уточнил он.

— Но зачем ты всё-таки вспомнил о ней?

— Женни говорила с моим другом о всяких пустяках, у них были какие-то общие знакомые, и вдруг она перестала трепаться и тяжело так вздохнула. Что такое? Она рассмеялась и сказала, что дошла до ручки: ей иногда хочется почувствовать себя дурочкой Ассоль, которая чёрте сколько лет ждала своего капитана Грея. И так, мол, всё надоело, и скучно, и никто не любит.

— Она уже взрослая девочка, и должна понимать, что у всех сказок есть конец, — улыбнулась она. — Ассоль, наверное, стала толстой тёткой, капитан Грей обрюзг, и они наплодили кучу детей, которых как-то надо кормить…

— Что ты там про конец сказала? — он усмехнулся. — Прошу прощения, но мы взрослые люди, и вот я что скажу: прежде, чем кончить, надо подумать. А если думать неохота, то лучше сразу «зачехлиться» в резину. Иначе действительно гарантирована куча детей…

— Ты пытаешься выглядеть пошлым или такой на самом деле?

— Не знаю, — он пожал плечами. — Думай, как хочешь. И не перебивай меня, пожалуйста.

— Ну-ну, — она нарочито подпёрла кулачками подбородок. — Слушаю вас, сэр. Итак, эту Женни — кстати, она феминистка? — никто не любит…

— Да, — он кивнул. — Вот так она и заявляет: «И скучно, мол, и грустно…» На что мой друг рассмеялся: «Ну, ты даешь! Помню, ещё совсем недавно ты утверждала, что можешь свести с ума любого мужчину…» Женни ответила в том смысле, что не всех, «голубых», например, не сможет, а остальных рано или поздно по-любому можно затащить в койку. Потому что они, мол, самцы, и никаких особых ухищрений не требуется, чтобы свести их с ума, самое трудное — удержать, когда они опомнятся…

— А я с Женни согласна, — заметила она. — Вам нельзя давать опомниться!

— Господи, — усмехнулся он. — Кажется, ещё Лев Толстой заметил, что мужчину сводит с ума не та женщина, которая держит его за…гм!.. в общем, понятно, за что, а та, которая держит его за душу.

— Надо же! — она повела плечами и рассмеялась. — А где она у вас находится, эта душа? Не в том ли месте, которым мужчина порой думает вместо головы?

— Не будем об этом, — он отпил из стакана и поморщился: вода успела нагреться, а он не любил теплую воду. — Послушай, что было дальше. Женни нечаянно опрокинула стакан с остатками апельсинового сока мне на брюки. Извинилась, конечно. И принялась вытирать его своим носовым платком, в какой-то момент она коснулась ширинки, её пальцы задержались на ней, и я почувствовал, что она пытается погладить меня там…

— Тебе показалось…

— Нет, не показалось, — он пристально поглядел ей прямо в глаза и покачал головой. — Ты можешь мне не верить, но Женни легонько сжала то, что нащупала, при этом она продолжала о чем-то непринужденно болтать с моим другом. Он, разумеется, не видел, что она делает со мной.

— Супер! — восхитилась она. — Женни — просто супер! Она решила показать тебе, где у мужчин находится душа…

— Может быть, — он рассеянно улыбнулся и пристально поглядел на неё странно посветлевшими глазами. — Но у меня сработал основной инстинкт, и Женни убедилась, что имеет дело отнюдь не с мизинчиком…

— О! Неужели?

— За столиком напротив сидел молодой офицер, — продолжал он, будто и не заметил язвительной реплики. — И он обратил внимание на активные исследования рельефных особенностей моих брюк. Наши взгляды встретились, и он восторженно подмигнул мне: дескать, повезло тебе, молодой человек…

— Ага! Молодой человек средних лет…

— А мне вдруг стали противны её прикосновения. Не знаю, почему. Ведь, сказать по правде, я думаю о любви каждые пять минут и готов к ней…

— К сексу ты готов всегда. Любовь — это из другой оперы!

— Этот офицер, лейтенантик желторотый, в новенькой отутюженной форме, следил за движениями руки Женни с таким вожделением, будто она не меня, а его ласкала. И в его глазах я прочитал то, о чем сам мечтал…

— И что же ты прочитал в его глазах?

— Я всегда хотел встретить женщину, которая сразу бы захотела меня, и ей ничего не надо было бы объяснять, и уговаривать не надо. Встретились, понравились друг другу… К чему дальнейшие церемонии, все эти ахи, вздохи, чтение стихов и прочая мутотень? Всё очень просто: любовь — это проникновение одного в другого, слияние, сладострастие… Любовь — это всё сразу! Об этом я мечтал. Наверное, того же самого хочет любой здоровый мужчина.

— Ну да! Мужчина — это, прежде всего, самец. Но даже у зверей существуют какие-то брачные ритуалы…

— Не надо об этом, — он поморщился. — Все эти табу, вбитые в наши головы, заставляют забыть о простоте и естественности. В какой-то момент я подумал о том, что только безнравственная женщина может вести себя так, как Женни. Она меня первый раз видела, и вот так сразу, — он покачал головой, хмыкнул и, пытливо заглянув ей прямо в зрачки, спросил: Как ты думаешь, что я сделал?

— Ничего, — она опустила глаза. — Ты ничего не сделал.

— Нет, почему же? — весело возмутился он. — Я взял её руку и положил на стол, и придавил своим локтем, чтобы она перестала меня смущать. Вот что я сделал! Потому что мне стало противно… Нет, впрочем, не противно, а…

— А, знаю! Это нечто из области мужского шовинизма. Женщина не должна первой переступать некоторые ограничения. Это вы первыми можете лапнуть нас за грудь, или погладить по заднице, или вообще под юбку залезть. Женщина ведомая, ей не разрешается инициатива в таких деликатных вещах, иначе она рискует заработать клеймо распутницы…

— Ну, примерно так, — он растерянно вздохнул. — И, тем не менее, я продолжаю мечтать о такой женщине, с которой встретился взглядом — и всё, она твоя, до самого последнего миллиметра кожи!

— И вы оба бросаетесь в омут страсти с головой? — она зачем-то поправила свою безукоризненную прическу и, быстро глянув на него, опустила глаза. — Извини. Я, кажется, сморозила пошлость какую-то.

— А разве ты не о том же самом иногда мечтаешь?

— Ну и что же из того? Думать не вредно, вредно не думать…

— А я в такие минуты не хочу думать. И говорить не хочу. Я люблю тишину, нежность, безоглядную страсть и минимум разговоров…

— Ты предлагаешь мне помолчать с тобой на пару?

— Да, прямо сейчас! — он резко встал. — Тут неподалеку есть гостиница, в ней почасовая оплата… Пойдем?

— Ты со всеми так? — она растерянно моргнула и смешно наморщила нос. Мы даже незнакомы толком. Разве что письма…

— Я тебе написал девятнадцать писем, и неужели ты не поняла из них, что я бываю ужасно гадким, но и хорошим тоже бываю. Я — разный, как и ты, впрочем. И с кем попало — поверь мне! — не стану заниматься любовью.

— Заниматься любовью, — протянула она. — Звучит все равно как заниматься спортивной ходьбой. Или химией…

— А любовь — это и есть химия тела. Иногда она — игра ума или воображения…

— А иногда любовь — это просто любовь!

— Мы много говорим, — он отвернулся к окну и досадливо поморщился.

Ему надоел вымученный диалог. И вообще, он не привык много говорить. Да и с кем ему было беседовать? На службе он сидел в кабинете один, возвращался домой — там уставшая, замотанная жена: день-деньской она носилась по всему городу с сумкой, полной флакончиков средства от похудания. Сотни раз ей приходилось изображать приветливую улыбку, демонстрировать прекрасное и ровное настроение, излучать оптимизм и убеждать толстушек попробовать эти серые таблетки — лучшее средство против ожирения. «Полтора месяца назад я тоже не отличалась стройностью, — говорила она тихо, заговорщицки озираясь по сторонам. — Ну, вы, конечно, не верите. А вот взгляните на фотографию: я и есть эта полная дама…»

Она уставала от беготни по городу, всех этих уговоров-разговоров, и уставала от дам постбальзаковского возраста, желающих вернуть очарованье юности, и от молодых, но ранних толстушек тоже уставала: некоторые из них испробовали все, что только можно, и сами были ходячими справочниками по средствам, снижающим вес — попробуй поговори с такими, убеди их испытать еще одну, самую новейшую биологически активную добавку.

Жена приползала домой серая, выжатая, сердитая, наскоро перекусывала и, сославшись на головную боль, укладывалась на диван перед телевизором. Вскоре она благополучно засыпала. Ну, разве поговоришь с ней нормально?

Так что ему оставался один-единственный собеседник — Кавалер Белой Подвязки. Так он в шутку звал серого кота, левая лапа которого была как бы перемотана бинтом.

Кавалер Белой Подвязки понимал несколько слов. Допустим, очень активно реагировал на слова «кити кэт»: стоило произнести название этого корма, как он опрометью бросался к своей плошке. Но беседовать с ним только о еде было скучно.

— Мы много говорим, — повторил он и, повернувшись к ней, нетерпеливо обхватил её ладонь своею.

— Хорошо, — она, смутившись, опустила голову. — Я согласна. Рано или поздно это у нас всё равно случилось бы. Пусть будет так, как будет…