— Сказки всё это! — отвечала смелая пионерка Любаша. — Выдумки тёмных предков…

— Ну-у-у, так уж и темных! — обижалась бабка. — Они жили с природой в ладу, знали язык зверей и птиц…

— Сказки это!

— Сказка — ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок, — не сдавалась бабушка. — Ковёр-самолёт, к примеру, — это, конечно, сказка. А настоящий самолёт — разве выдумка?

— Зато шапка-невидимка выдумка!

— Погоди, ученые и до неё додумаются. Старые люди знали, что рассказывали. Когда-то, давным-давно всё на Земле было по-другому, и то, что в сказках рассказывается, происходило на самом деле…

— Не было этого, всё — фантазии! Нам учительница объясняла…

— То, что знает твоя учительница, я давно забыла, — сердилась Мария Степановна. — Как, интересно, она книжки читает? Галопом по Европам? «Свет, мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» Куда, по-твоему, царица глядела?

— В волшебное зеркало, — не чувствуя подвоха, сказала Люба.

— Телевизор она включала, вот что! — засмеялась Мария Степановна. — А может, у прежних людей это как-то иначе называлось…

Среди других старушек Мария Степановна слыла чуть ли не вольтерьянкой. Она имела обыкновение судить обо всём, не взирая на авторитеты: что сама думала, то и говорила, а на все замечания, что, мол, такой-то считает так-то и так-то, она отвечала: «Не живите чужим умом!» Этому и внучку любимую учила. Только Люба не шибко её слушалась.

Если бы, став взрослой, она приучилась бы читать нормальные книги, то, может, кое-что узнала бы, допустим, об играх подсознания, его странных и неожиданных проявлениях. Но кроме районной газеты, она ничего не видела, да и в той её больше интересовали заметки о различных происшествиях, криминальная хроника, советы врача и кулинарные рецепты.

Даже в юные свои лета, когда подружки переписывали в самодельные альбомчики стихи Асадова и Евтушенко, она оставалась холодна к стихам, и даже не понимала, что это за дурь находит на людей, когда нормальную речь они заменяют рифмованной. Да ещё учи потом всё это наизусть, чтобы получить по литературе хорошую оценку! Её душу не возвышали ни Блок, ни Байрон, ни Лермонтов и только, кажется, Есенин вызвал ленивое любопытство, потому что мать как-то заметила: «Он писал бесстыдные стихи!» Но при ближайшем знакомстве с его текстами она быстро выяснила, что ничего такого сногсшибательного и охального в его поэзии не было. А Достоевского с его «Преступлением и наказанием» Люба просто возненавидела. За то, что всю эту историю с убийством старухи-процентщицы развёз до невозможности, да ещё заставил своих героев вести всякие непонятные диалоги, и даже проститутка Сонечка Мармеладова — чуть ли не философ, экие разговорчики с придурком Раскольниковым затевает!.

Выучив всю русскую классику по учебникам и хрестоматиям, Любаша осталась к ней глубоко равнодушной. Как, впрочем, и вообще ко всякой литературе. Да и до чтения ли деревенской женщине, которая весь день мотыжила землю и так устаралась, что насилу дошла до койки, да так на неё и рухнула? Соседка Людмила, почти ровесница Любы — на пять лет моложе, удивлялась:

— Неужели тебя даже детективы не интересуют? Вот я, к примеру, ни за что не засну, если хоть немного не почитаю…

— Ты бы лучше траву прополола, — замечала Люба. — А то она совсем задавит твои помидоры. Глянь-ка, лебеда в человеческий рост вымахала!

— Успею ещё прополоть! — беспечно махала рукой Людка. — Я, понимаешь, никогда Эдгара По не читала. О-о, у него такие интересные истории, оторваться не могу…

— Останешься без огурцов — вот занятная будет история!

Но Людку такой пессимистичный прогноз не впечатлял. Она вставляла в свои пухленькие губки сигарету с фильтром и, попыхивая ароматным дымком, снова углублялась в чтение. И что интересно, огурцы и помидоры у этой книголюбши вырастали как бы сами собой, всем на загляденье — красивые, как с картинки!

У Любы, впрочем, огурчики тоже удавались на славу. Она ими на рынке тоже торговала. Аккуратненькие, темно-зелёные, покрытые пупырышками, с прозрачной слезой на хвостике, они были немым укором вялым, с прожелтью тепличным огурцам, которые ленивые продавщицы к тому же даже не догадывались хотя бы спрыснуть водой, чтобы их залежалый товар чуть-чуть посвежел.

Последнюю трехлитровую банку маринованных огурчиков Люба продала на прошлой неделе. Теперь вот квашеной капустой торгует. Она тоже неплохо идёт, особенно если добавить в неё брусники и покрошить немного мороженой зелени — это Люба делала перед тем, как расфасовать капусту по полиэтиленовым пакетам.

Мейсон, так и не прикоснувшийся к холодной рыбе, снова тоненько мяукнул, погладился о Любину ногу и вскочил на соседний стул.

— Что, забастовку объявил? — ласково спросила его Люба. — У, бесстыжая морда! Жрать просишь чего повкусней, а отрабатывать обед не хочешь…

Мейсон внимательно глядел на Любу. И вид у него был такой сосредоточенный, будто он силился её понять.

— В подполье мыши вовсю шуруют, — продолжала Люба, прихлёбывая чай. Ночью только и слышу: шу-шу, шурх-шурх! Наверное, целая мышиная рота на марш выходит. Ну и что толку, что ты там позавчера сидел? Всю ночь: мяв-мяв, спать, гад, не давал. Ну, хоть бы одну самую захудаленькую мышку задавил, а?

Мейсон продолжал внимательно глядеть на хозяйку. И в его незамутненных глазах не наблюдалось ни капельки стыда. Более того, он брезгливо потряс левой передней лапкой и, намусолив её, принялся скрести правое ухо.

— Лучше бы я взяла какого-нибудь простого кота, — вздохнула Люба. — Вон у Людмилы-соседки её серый Васька целых шесть мышей за ночь задавил! Не то, что ты, белая косточка…

При упоминании о коте Ваське Мейсон встрепенулся. Это был его заклятый враг.

— Ну-ну, не бойся! — сказала Люба, по-своему понявшая беспокойство Мейсона. — Куда ж я тебя, дурака, теперь дену? Будешь у меня жить, пока живётся. А то скучно: и поговорить не с кем. Сашка-то, видишь, что вытворил. Любовь у него, старого кобеля…

Вообще-то Мейсону жизнь скучной не казалась. Наоборот, он даже был доволен, что его утренний покой не нарушает традиционная перебранка хозяев.

Обычно её начинал Александр. Он просыпался позже Любы, некоторое время лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам, которые доносились с кухни: тихонько позвякивали ложки-плошки, деликатно стучал по деревянной доске нож — хозяйка резала репчатый лук и обжаривала его колечки в подсолнечном масле.

Хозяин любил яичницу с луком, и чтобы каждый желтый «глазок» обязательно укрывала колбаса, порезанная тоненькими, длинными кусочками, наподобие вермишели. Но в тот самый момент, когда Люба стукала первое куриное яйцо о край сковороды и белоснежный белок, плюхнувшись в скворчащие кусочки сала, накрывался желтой шапочкой «глазка», Саша лениво спрашивал:

— Ты куда переложила мои папиросы?

— Да не трогала я их, — откликалась Люба. — Сам, наверно, задвинул их под кровать. Как всегда.

Если бы Мейсон мог говорить, то подтвердил бы, что хозяин вставал ночью по маленькой нужде, а когда снова ложился в постель, то тапками запихнул свой «Беломорканал» под кровать. Причём, он всегда клал пачку папирос на пол, и, конечно, прекрасно знал, где она может быть, но каждое утро начинал со своего привычного вопроса.

— Опять у тебя шкварки подгорели! — недовольно говорил Саша. — Ну, сколько тебя учить: жарь сало на медленном огне…

— Сам бы и кухарил! — огрызалась Люба. — Ишь, барин какой выискался! Да ты даже посуду за собой помыть не можешь…

— Интересно девки пляшут! — изумлялся Саша. — А ты тогда на что мне сдалась?

— Да и я замуж выходила не для того, чтобы твои вонючие носки с трусами стирать, — сердилась Люба. — Посмотришь какой-нибудь фильм о том, как нормальные люди живут, — и прямо так и взвыла бы волчицей! Пока героиня спит, её мужчина приготовит бутерброды, кофе сварит и культурненько на подносике несёт: «С добрым утром, дорогая!»

— С добрым утром, дорогая! — гаркал Саша. — Жрать готово?

Так или примерно так хозяева беззлобно переругивались несколько минут.

Мейсон сначала думал, что они делали это всерьёз, но мало-помалу по интонациям их голосов понял, что это было нечто вроде ритуала. Так они как бы извещают друг друга, что всё в порядке, живы — здоровы, ничего страшного и опасного за ночь не произошло, и надо как-то побыстрее окунуться в день наступивший, и чтоб он обошёлся без всяких сюрпризов и сложностей.

Эту утреннюю «разминку» Люба заменила на другую. Она подзывала кота и подробно, обстоятельно рассказывала ему о своих сновидениях, радостях и огорчениях, делилась планами на день наступивший и даже советовалась, как ей поступить в той или иной ситуации.

— Как ты думаешь, стоит мне сегодня брать два термоса с чаем? Может, одного хватит? Всё-таки день-то будний, приезжего народа на рынке будет мало. Правда, мужики из Полётного обещались приехать. Помнишь, я тебе о них рассказывала?

Мейсон внимательно смотрел на Любу, и та, воодушевлённая его вниманием, продолжала:

— У них в совхозе зарплату выдают не деньгами, а подсвинками. Вот мужики и возят свинину на наш рынок.

Мейсону надоело слушать хозяйку. Он разлёгся на половике и принялся вылизывать свои передние лапки.

— Никакого у тебя интересу ко мне нет, — притворно вздохнула Люба. — А как свининки вечером принесу, так ведь по пятам за мной станешь ходишь! Если, конечно, полётнинские мужички не надумают со своим добром в город ехать. Да мы им, правда, в один голос объяснили: мафия, мол, там! За хорошее место в торговом ряду — плати, ветеринарному контролю — дай на лапу, рубщику мяса — самые лакомые куски отвали, да ещё рэкет за данью обязательно подойдёт. Да и не пойдёшь же до города пешком, а билеты хоть на поезд, хоть на автобус дорого стоят. С попутными шоферами и вовсе не стоит связываться: ещё куда завезут, отнимут всё, что есть, и — поминай, как звали!

Мейсон перестал вылизывать свою шёрстку и коротко мяукнул, будто осуждая свою хозяйку.

— Да не тёмная я, и вовсе не дура! — засмеялась Люба. — И радио слушаю, и телевизор смотрю, и газету читаю: там без конца о подобных случаях рассказывают. Сколько мрази расплодилось, о Господи!

Мейсон примирительно муркнул и развалился на половике во всю свою длину.

— В общем, советуешь взять два термоса, да? — спросила Люба. — Может, и капусты унести сегодня побольше, а? В прошлый раз её так хорошо брали…

Кот не отвечал. Он вдруг резво вскочил с половика, весь как-то подобрался и, выгнув спину дугой, уткнулся носом в пол.

— Не иначе, мышь почуял, — предположила Люба. Её почему-то не удивило, что кот вёл себя странно: распушил хвост, весь насторожился и даже пару раз коротко и зло фыркнул, будто собаку пугал.

Люба открыла подполье, подхватила упирающегося Мейсона и, бросив его вниз, довольно потёрла руки:

— Ну, держитесь, мыши!

Мейсон жалобно мяукнул.

Люба заварила чай, разлила его по термосам, щедро добавив прямо в них сиропа лимонника. Мешочки с капустой она упаковала в большую китайскую сумку. И когда уже собралась выходить из дома, в подполье что-то громко стукнуло, будто из ружья выстрелили.

Она решила, что, должно быть, Мейсон уронил кирпич, лежавший на краю бочки с соленьями. А может, это взорвалась банка с прошлогодними огурцами?

Лезть в подполье, чтобы разобраться, что к чему, ей было некогда: и так уже порядком подзадержалась, базарный день уже давно начался.

2

— Послушай, Александр, как маркиза де Мертей учит этого подонка де Вальмона искусству обольщения, — сказала Лариса. — «Имея привычку владеть своим голосом, легко придаёшь ему чувствительность, а к этому добавляется уменье легко проливать слёзы. Взгляд горит желанием, но оно сочетается с нежностью. Наконец, при некоторой бессвязности живой речи легче изобразить смятение и растерянность, в которых и состоит подлинное красноречие любви. В особенности же присутствие любимого предмета мешает нам рассуждать и заставляет желать поражения. Поверьте мне, виконт, раз вас просят больше не писать, воспользуйтесь этим, чтобы исправить свою ошибку, и ждите случая заговорить…»

— И все эти ухищрения только ради того, чтобы трахнуть ещё одну дуру? равнодушно отозвался Саша.

Он лежал на диване, обвитый белой простыней, как римский патриций тогой. Лариса сидела в его ногах с томиком Шодерло де Лакло.

— Это называется иначе: обольстить, — отозвалась Лариса. — В том галантном веке таких грубых слов не употребляли…

— Но суть-то от этого не изменяется, — усмехнулся Саша. — Что обольстить, что трахнуть — один чёрт!

— Между прочим, у Вальмонта была возможность запросто овладеть президентшей, но это не так интересно, как взять саму душу, зажечь в ней огонь любви — самой настоящей, искренней и трепетной, — продолжала Лариса. Это высший пилотаж обольщения!