В этой «касе» гордо сидела Феликса Кузьминична. Она занимала сразу две должности — кассира и контролёра поселкового рынка. Одной рукой, стало быть, принимала плату за торговое место, а другой — проверяла наличие у торгующих выданных ею квитанций.

От недреманного ока Феликсы Кузьминичны никто и ничто скрыться не могло. Недаром же родители назвали её в честь «железного Феликса»: была тогда, в конце двадцатых — начале тридцатых годов, такая странная мода давать новорожденным имена в честь коммунистических лидеров, а также зримых примет крепнущего социализма: Домна, Пятилетка, Лампочка, Электрификация.

Феликса со временем почему-то стала Феней, а насмотревшись по телевизору всяких иностранных сериалов, вдруг решила переписаться в Феодору. На её взгляд, это звучало куда как благороднее!

Между будкой, в которой восседала Феня-Феодора, и Г-образными прилавками и зимой, и летом парил канализационный люк. В январскую стужу на его крышке обычно дремала Чара. В этой «дворянке», казалось, смешались все породы собак, какие только водятся в посёлке: мордочка — от колли, глаза бульдожьи, уши — от таксы, а изящно изогнутую, как у королевского дога, спину несколько портило вечно пузатое брюхо с большими пятнистыми сосцами, но зато хвост был бесподобен: закрученный в эдакое игривое колечко, как у лайки, он был необыкновенно пушистым и длинным. Если Чара зябла, то обматывалась им, как боа.

Феня — Феодора произвела её в ранг сторожа рынка. Эта «дворянка» тоже сменила имя: местные мужики прозвали её Сучарой — за любвеобильность и ветреность, но в приличном обществе такое имя произносить неловко, и потому женщины сократили его первый слог.

— Ещё и собак тут беспризорных расплодили, — сморщилась дамочка, увидев Чару. — Ты погляди, какая тварь!

Артур и оглянуться не успел, как в его ногах бешено закрутился рычащий клубок шерсти. «Дворянка» прекрасно чувствовала настроение людей, и если кто-то неодобрительно о ней отзывался или начинал скандалить с продавцами, она немедленно заливалась лаем и угрожающе скалила клыки.

— Чья собака? Почему без намордника? — закричала дамочка. — Артур! Она тебя укусит, гляди в оба!

— Гляжу, — кротко откликнулся Артур и меланхолично спросил: Ну и что мне теперь делать?

Чара, оценив спокойствие мужчины, осталась, видимо, им довольна, но дамочкины визги ей не понравились и она, не долго думая, кинулась к ней. Намерения у собаки, если судить по вздыбившемуся загривку и львиноподобному рыку, были самые серьёзные, да ещё вдобавок к этому она, приседая, ожесточенно рыла передними лапами снег — с таким видом, будто готовила врагу могилу. Но Люба и другие торговцы знали, что «дворянка» обычно этим и ограничивалась: нагнав страху, она вдруг моментально успокаивалась и, удобно устроившись на крышке своего любимого люка, время от времени лишь коротко взлаивала — так, для порядка, а может, чтобы лишний раз показать: территория находится под её надёжной охраной.

Дамочка о тонкостях поведения Чары, естественно, не имела никакого понятия. Она выхватила из кармана маленький зеленый баллончик и нажала на его черную головку: Чару окутало серебристое, искрящееся на солнце облачко. Собака чихнула, недоумённо покрутила головой и отбежала в сторону. Порывом ветра это облачко отнесло к Иснючке.

На собак газовый баллончик рассчитан, видно, не был. По-прежнему бодрая Чара возобновила свои наскоки на пришелицу. Зато Иснючка, закатив глаза, рухнула под прилавок.

— Дорогая, ну что же ты наделала? — Артур подбежал к Иснючке и попытался её приподнять. — Фу, блин, тяжёлая!

Артур похлопал Иснючку по щекам, взял пригоршню снега и растер по её лбу.

— Вдруг у неё сердце слабое? — сказал он. — Не выдержит! Ах, Боже ты мой…

Люба налила из термоса горячего чаю с лимонником и протянула кружку Артуру:

— А ну-ка, влейте ей в рот! От лимонника вмиг оживёт…

Артур двумя пальцами осторожно раскрыл иснючкины губы и, приблизив к ним кружку, только хотел влить в рот чая, как бабка дернулась, раскрыла глаза и очумело уставилась на мужчину. Тот от испуга выронил посудину из рук и горячая жидкость обожгла Иснючку.

— А-а-а! — закричала она неожиданно тонким голоском. — Спасите! Люди добрые, кто-нибудь, помогите!

— Ну что вы, что вы? — забормотал Артур. — Извините, я нечаянно!

— А-а-а! Ратуйте!

Иснючка резво вскочила со снега, одернула свои юбки, поправила шубу и, оглядевшись вокруг, заругалась таким отборным матом, будто наизусть повторяла избранные страницы «Словаря блатного жаргона».

Парочка, нарушившая спокойствие рынка, пугливо ретировалась в машину и позорно бежала, сопровождаемая беснующейся Чарой.

Феня-Феодора наконец покинула свою будку и, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, подошла к Иснючке:

— Да успокойся ты! Ишь, какая вдруг нежная сделалась! Когда Иснюк за тобой по огороду с топором бегает, и то тише орёшь. А тут, подумаешь, человек нечаянно капельку чая пролил…

— А я не ослепну? — спросила Иснючка. — Что-то вроде как хуже видеть стала. Всё как в тумане…

— Пройдёт! — сказала Феодора. — Этот газ не опасен. Вот ты когда лук чистишь, то слезьми, наверно, обливаешься, а через пять минут — всё прошло. Так и тут…

Иснючка посомневалась, но вскоре успокоилась, тем более, что её товар вдруг пошёл нарасхват. Каждый норовил расспросить, что да как, и чтобы хоть как-то утешить страдалицу, покупали стакан-другой подсолнечных семечек, перемешанных с тыквенными.

Другой героине дня — Чаре торговцы, скинувшись, купили мороженого минтая, а полётненские мужики выделили ей хорошую косточку с жилистым, но зато свежим мясцом.

К трём часам дня Люба распродала почти всю капусту, остался всего один пакетик. Решив, что вырученные за него пять рублей не будут стоить тех лекарств от простуды, на которые, постой ещё полчаса на морозе, неминуемо придётся раскошелиться, она решила собираться домой. И тут к ней подошла Людмила:

— Привет, соседка!

— Из библиотеки идёшь? — вместо приветствия спросила Люба. — Всё книжки читаешь?

— А ты всё крутишься, — жалостливо улыбнулась Людмила. — Из-за этих проклятущих денег ничего не видишь и не знаешь…

— Какие там деньги — гроши! — отмахнулась Люба, но, заинтригованная напускной жалостливостью соседки, встрепенулась: Что, видела в библиотеке эту сучонку, да? Она ещё рога Саньке не наставила? Ну, не томи душу. Говори!

— Да что говорить-то? Ларису я не видела, её на работе нет. Она с Сашкой в ментовке сидит…

— Что?

— А то! Забрали их по подозрению в убийстве. Говорят, что это они порешили Виктора…

— Какого Виктора? Того, что на пищекомбинате шофером работал? Так ведь его голову нашли в Прудках — это целых пятьдесят километров от нашего посёлка. При чём тут Сашка с Лариской?

— Голову нашли в Прудках, а туловище — за их огородом, в дубовой рощице. Да ты что, ничего не знаешь, что ли?

Кое-что Люба знала. Этот Виктор вроде бы и познакомил Саню с Ларисой. Негде им, наверное, было распить бутылку водки — вот он и повёл приятеля к своей любовнице. Ларочка-то и сама не дура выпить, так что к появлению мужиков с запасом спиртного отнеслась вполне нормально. А уж поообщавшись с ней, Саня дорожку к её дому не забыл. По крайней мере, когда Люба узнала, что муженёк туда ходит, то услышала от него: «А что? Она женщина интересная, с ней есть о чём поговорить. А насчёт того, что ты подозреваешь, — ни-ни, она — „тёлка“ Виктора, будь спокойна…»

Доуспокаивал, ядрена вошь!

Жуткое происшествие, однако, не потрясло посёлок. Люди привыкли к тому, что кровь потоками струится с телеэкранов, и ни один вечер не обходится без горы трупов: боевики, вестерны, «ужастики», триллеры прямо-таки нашпигованы ими, а к этому ещё добавляются различные сюжеты криминальной хроники. Тут уж своё, родимое, показывают: кто кому голову топором проломил, что осталось от пьяного водителя, врезавшегося на переезде в поезд, как выглядит человек, которого его же собственная жена сорок раз истыкала кухонным ножом. Включишь радио или за газету возьмёшься, а там тоже: трупы, убийства, изнасилования, разборки «братвы». Так что когда узнаешь: вчера стреляли в твоего соседа или среди бела дня сняли золотую цепочку с шеи знакомой женщины, то только и скажешь: «Ну совсем уже обнаглели, эти бандюги! И куда только власть смотрит?»

Криминал, кажется, так крепко ввинтился в живую ткань нашего существования, что его уже даже и опасно трогать — это всё равно, что попытаться вырезать, например, большое родимое пятно: может ничего не случиться, а может стремительно развиться раковая опухоль — и тогда прости прощай, эта грешная жизнь на милой Земле! Вот и смирились с тем, что так, как живём, жить нельзя, но ничего не поделаешь — приходится.

Пищекомбинатовский Виктор, между прочим, мечтал попасть в компанию новых хозяев жизни. Люба знала от Саши, что он умудряется пускать налево овощные консервы: две машины отвозит на базу, как и положено, по накладным и прочим документам, а третью — на сторону, в те же частные лавки и придорожные шашлычные. А ещё Виктор скупал акции у рабочих пищекомбината, и ведь давал за них неплохую цену: по десять долларов за штуку. Некоторые мужики вообще первый раз в жизни видели «зелёненькие» и прямо шалели. Впрочем, и привычных рублей у некоторых подолгу не бывало: зарплату задерживали или выдавали её в виде ящиков с консервами собственного производства.

— Нет, тут что-то не то, — решительно сказала Люба. — Витька, наверное, порешили за то, что он акции скупал. Причём тут Александр с Лариской?

— Соседи видели: в тот день он к ним притащился пьяный — препьяный, и из каждого кармана по бутылке торчало, — сообщила Людмила. — А на следующий день твой Санька, между прочим, в Прудки ездил. Вот, говорят, и бросил там голову в прорубь. Какая-то бабка принялась долбить намерзший лёд и чуть концы не отдала: думала, что водяной к ней всплывает.

— Ну мало ли кто в тот день в Прудки ездил! — не сдавалась Люба. Почему на Саньку подумали? Да он и курицу-то обидеть не смел. Что, не помнишь, как я вечно Ваньку Веника, соседа, просила хохлаткам головы рубить? Он, Санька-то, жалостливый.

— Так ведь они пьяные были, — сказала Людмила. — А пьяный человек, сама знаешь, за себя не отвечает. Говорят, что это Лариска науськала твоего на Витьку, сказала, что бывший хахель имеет на неё виды и пытается её завалить где не попадя…

— Да что ты такое болтаешь?!

— Говорю, что слышала. Скандал — точно! — из-за этой стервы случился. Подумаешь, красавица какая! Считает, что все мужики только о ней и думают, а уж Витька-то и подавно голову потерял: никак не мог смириться, что друган её у него отбил.

— Ой, Боже ты мой! — покачала головой Люба. — И что они в ней нашли? Ни кожи, ни рожи! А сколько мужиков уже сгубила, сука паршивая…

— А слышь-ка, — нагнулась к её уху Людмила, — когда Санька к тебе последний раз приходил, не заметила ли ты чего необычного? Помнишь, он остался у тебя на целых три дня? Я, как к вам ни зайду, он всё на диване лежит лицом к стене и весь трясётся, как припадочный…

— Грипп у него был, — сказала Люба. — Температура высокая держалась. Да и что это я тебе должна обо всём докладывать, как следователю?

— Не кипятись, подруга, — улыбнулась Людмила и заговорщически подмигнула: Наверно, думаешь: выгородишь его — он и вернётся, да? Как бы ни так! Лариска, говорят, бегала по бабкам — приворожила она его, вот что я тебе скажу!

— А твоё какое дело?

— А никакого! Только жалко глядеть, как ты из-за него вся извелась. Да ты только свистни, как к тебе сразу десять мужиков подбегут…

— Мне десять не надо, хватит и одного, — ответила Люба и гордо посмотрела на Людмилу: — Я их, не как некоторые, не перебираю поштучно…

Она намекнула на ларискину слабость по мужской части, и та, смутившись, заторопилась:

— Ой, мне ещё за хлебом надо сбегать! Ни кусочка в доме не осталось…

И не позвала с собой. А ведь видела: Люба свою торговлю уже сворачивает, могли бы по-соседски и вместе в магазин пойти. Вообще-то, Люба хлеб не покупает, считай, года три: с тех пор, как устроилась буфетчицей, приносит его из больницы.

На ужин у неё были припасены гороховое пюре и жареный минтай, приготовленные в больничной кухне. Еда, может, и не самая вкусная, но, как справедливо полагала Люба, многие люди и этого не видят.

4

Она не любила зиму. Не всегда, а именно сейчас, став вдруг одинокой. А когда-то, давным-давно, так давно, что это уже кажется неправдой, она с нетерпением ждала снегопада, и чтобы дул ветер, срывая с огромных голов сугробов их боярские шапки, и кружились хороводы снежинок, и он, этот странный мальчик Петя из параллельного класса, старался забегать чуть-чуть вперёд, чтобы видеть сразу и Любин профиль, и лицо, и пряди её волос, выбивающиеся из-под белой пуховой шапочки. Когда у неё замерзали руки, он просил разрешения погреть их: снимал её варежки и нежно, чуть дыша, растирал ладони, дышал на них, а однажды, осмелев, поцеловал её пальцы.