Наталье Андреевне они заменили даже некогда любимые ее детективы Агаты Кристи, и причина была одна: авторы этих книг — экстрасенсы и целители, знахари и психотерапевты — писали об удивительных свойствах обычных вещей, поражали простотой и доступностью полезных советов, предлагали панацею от всех болячек, и все это — на полном серьезе, без тени улыбки. Однако Наталья Андреевна верила, что с помощью каких-нибудь растений, медных монет, магнитов, камней и, в конце концов, собственной урины можно стать здоровой и счастливой. Но у нее никогда не хватало терпения изо дня в день выполнять положенные предписания, считать, допустим, капли очередного «эликсира» и готовить свежие соки из фруктов и овощей, что вдобавок ко всему влетало в крутую копеечку. Она рассчитывала, что когда-нибудь потом, когда добавят пенсию, обязательно позволит себе чуть больше, чем сейчас. Ну, например, купит грузинские гранаты по тридцать тысяч рублей за килограмм. А сейчас? Ах, все равно пропущены лучшие сроки сбора и сушки крапивы, медуницы, донника и прочих нужных травок — придется ждать следующего лета…

Листая книжку, Наталья Андреевна не забывала поглядывать по сторонам. Она была дамой любопытной: ее интересовало абсолютно все — от летающих тарелок до рецепта какого-нибудь экзотического салата с плодами авокадо, которые она, впрочем, видела только на картинке, когда ходила в библиотеку просматривать свежие газеты и журналы.

Денег на их подписку у нее уже давно не хватало: пенсию съедали счета за квартплату, электроэнергию, газ, воду и отопление. А того, что оставалось, хватало лишь на самое необходимое, и это еще слава Богу, что Наталья Андреевна привередой в еде не была: чай заваривала из травок, которые сама же и собирала, а любимое свое лакомство — соленые огурчики с чесноком и хреном — готовила осенью в небольшой деревянной кадушке, откуда их потом и выуживала всю зиму. А на картошку и хлеб деньги у нее находились, если, конечно, пенсию не задерживали. Иначе приходилось идти в сберкассу и, как она выражалась, «потрошить проценты»: у нее был небольшой счет, который Наталья Андреевна открыла на «черный день». Но таковым, впрочем, она считала тот день, когда уйдет из жизни.

Единственная ее близкая родственница — племянница Алена, дочь ее старшей сестры, по этому случаю не должна была влезать в долги, ведь похороны нынче требуют миллионных затрат. А у племянницы двое мальчишек-погодков, крутится, как белка в колесе, а мужа-пьяницу если что и привлекает, так только компания корешей, днюющих-ночующих возле круглосуточного винного магазина, чтоб он сгорел, проклятый!

Но не столько экзотические салаты из авокадо, или пикантные подробности жизни Коко Шанель, или новый роман Айтматова, или что-то столь же любопытное занимало Наталью Андреевну. Ей нравилось быть среди людей и наблюдать за ними.

В проходе, уцепившись за поручень, чуть ли не перед самым носом Натальи Андреевны болтался мужичонка в выгоревшей майке. Его ноги то и дело разъезжались в разные стороны, как плохо закрепленный циркуль; мужичонка, подтянувшись, кое-как соединял ступни вместе, будто становился по команде «смирно». Но через минуту-другую снова повторялась попытка сделать шпагат.

— Ишь, сердечный, устал! — шепнула соседка Натальи Андреевны — дородная барыня с ямочками на щеках. — Хоть бы кто догадался его посадить, неровен час — упадет и убьется.

Наталья Андреевна невольно улыбнулась. Потому что ей вдруг вспомнилась давнишняя песня «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»

— Да что ж тут смешного? — насупилась барыня, и от переполнявших ее чувств даже рюшечки на вырезе ее платья ходуном заходили. — Может, у человека горе какое? Он по виду-то не бич, вполне нормальный…

— А я разве спорю? — сказала Наталья Андреевна.

— Может, и напился-то впервые, его с непривычки и укачало, предположила барыня.

— Да не дай Бог! — покачала головой Наталья Андреевна. — У «морской болезни» есть одно пренеприятнейшее качество…

— Фу! — барыня сложила губки, будто на блюдечко с горячим чаем собиралась дунуть. — Надо его усадить, а то и вовсе развезет…

Заприметив черноволосого парня, который сидел впереди, она голосом, полным скорби и задумчивости, произнесла как бы в пустоту:

— Такой молодой — и сидит! А человек вон с ног валится…

Парень оглянулся, смущенно улыбнулся и медленно встал, опираясь на металлическую тросточку. Ни слова не говоря, он, прихрамывая, приблизился к объекту внимания барыни и, тронув его за плечо, кивнул на освободившееся место.

— Ты чо? — удивился мужичок. — Мне сподручнее стоять, братан, а то сяду, закемарю и проеду свою остановку.

Говорил он вполне связно и, видимо, действительно не был так пьян, как казалось.

— С поминок еду, братан, — доверительно сообщил он парню. — Двенадцать лет назад в этот день в Афгане моего кореша «духи» убили. А у него мать осталась, теперь уже совсем старенькая — вот мы с ней и помянули Андрюху.

Барыня торжествующе шепнула Наталье Андреевне:

— Вот видите: горе у человека! Я ж говорила, что он не забулдыга какой-нибудь…

— А я разве спорила? — повторила свой довод Наталья Андреевна. Мужичок между тем заметил тросточку своего собеседника и кивнул на нее:

— Ногу, что ли, сломал?

— Чечня, — ответил парень. — Мне не хочется об этом вспоминать, извини.

Барыня тяжело вздохнула. Да и в автобусе, кажется, все притихли установилась тишина. И вдруг раздался громкий возглас:

— Сенсационные разоблачения депутата Госдумы Ноя! Читайте свежий выпуск газеты «Проспект»!

Это на остановке зашла бойкая девица с кипой газет в руках. Привычно и деловито она двинулась по салону автобуса:

— Сенсации, политика, мода, телепрограмма, частные объявления! Покупайте газету!

Наталья Андреевна терпеть не могла эту газету, которая слишком явно поддерживала коммунистов. И чего добивались: возвращения парткомов, талонов на самое необходимое, одинаковой для всех зарплаты в сто двадцать рублей, и чтоб при этом инженер, получивший высшее образование, считал гроши, а «гегемон» сидел в почетных президиумах, и ведь ни одной мозговой извилиной мог всю жизнь не шевельнуть — стой себе у станка и штампуй из года в год одну и ту же деталь, допустим, для подводной лодки. А сколько их, этих подлодок, нормальной стране нужно — не миллионы же! А вот за телевизором или мебелью надо было обязательно стоять в очередях, потому что советский человек должен был крепить обороноспособность страны, а не думать о вещах, улучшающих его жизнь. Наталья Андреевна с тоской вспомнила, как на обязательных в те времена классных часах читала школьникам очередные материалы какого-нибудь очередного пленума или съезда КПСС и учила ребят не болеть этой проклятой капиталистической болезнью — вещизмом, а еще

— не быть потребителями, презирать все заграничное и бояться чуждой идеологии индивидуализма: коллектив всегда прав, решающее слово за большинством, вместе мы — сила! А то, что и сам Владимир Ильич был когда-то одиночкой, сумевшим, однако, увлечь своими идеями других, она как-то предпочитала не говорить.

— А говорили мы с тобой об этом на кухне, милая, — услышала Наталья Андреевна голос, который уже и забывать стала. Она и не заметила, как барыня вышла, а ее место заняла Софочка Берг.

— А, здравствуй! — сказала Наталья Андреевна. — Давненько мы с тобой не говорили. Я даже вспоминала сегодня с утра наши с тобой посиделки на улице Халтурина. Помнишь, Петербург тогда назывался еще Ленинградом, а на ограде Летнего сада висел плакат «Планы пятилетки — досрочно!»'?

— И у нас был замечательный китайский чай с жасмином, — Сонечка даже глаза закатила от умиления. — Мы так удачно оказались вблизи того киоска около «Гостиного двора»: этот чай только завезли, еще и очереди, считай, не было — всего человек двадцать стояло. А потом мы набрали «эклеров», «безе» и «наполеонов» — стоили-то пирожные тогда двадцать две копейки штука, помнишь? И пошли, конечно, пешком по Невскому до уютного моего гнездышка…

— Это такое счастье, что мы с тобой познакомились тогда, когда я, мокрая как курица, плюхнулась рядом с тобой в электричке, — сказала Наталья Андреевна.

— И голос вагоновожатой, или как там правильно назвать водительницу электрички, принялся отсчитывать: «Дубулты», «Дзинтари», «Кемери», — вспомнила Софочка. — Это звучало так необыкновенно…

Они, конечно, вспомнили и другие радостные минуты, и как-то так оказалось, что их, этих минут, было, в общем-то, не так уж и мало. Неожиданно став подругами, они виделись потом нечасто: сначала Наталья Андреевна еще ездила в Петербург, благо отпуск у педагогов большой, да и зарплату ей в школе положили большую — за часы, за классное руководство, за факультатив по русской литературе. Но как вышла на пенсию, так эти поездки и прекратились. А у Софочки если деньги и появлялись, то тут же куда-то и пропадали: абсолютно непрактичная, она не умела их ни копить, ни с толком вкладывать во что-то стоящее. Она любила, впрочем, покупать картины молодых художников, и среди ее приобретений оказалось две акварели Анатолия Зверева. Это теперь он знаменитый художник и о нем пишут воспоминания, устраивают выставки работ, а тогда многие относились к нему как к пьянчужке, бездомному шизофренику, чудаку, одержимому какой-то внутренней тревогой и обреченностью.

Поехав в Москву, чтобы специально побродить по Третьякойке, Софочка, конечно, не могла не впутаться в очередную романтическую историю. Подруга познакомила ее с высоким бородатым мужчиной, который оказался художником. После второй или третьей рюмки он сказал Софочке, что страстно желает ее, а на ухаживания у него нет времени, и потому он вот так прямо просит ее дать ему, и это вполне естественно, так как он видит, что и она вроде бы им тоже заинтересовалась. Софочка сначала хотела дать ему по физиономии, но потом раздумала и в результате оказалась на продавленном, покрытом комковатым ватным одеялом диване. Это была, конечно, мастерская художника, в которой нестерпимо пахло скипидаром, кошачьей мочой и протухшей селедкой.

И вот когда дело у них дошло до самого ответственного и, можно сказать, волнующего момента, в дверь затарабанили, да так яростно, что Софочка подумала: пришел ей конец, и смертный час, и верная погибель, потому что так рвать дверь могут только обманутые и разъяренные жены. Но ее одноразовый любовник удивительно равнодушно сказал:

— Вот суки! Жажда их, видно, мучит: на бутылку пришли денег занимать. У тебя есть рублей пять?

Это и в самом деле оказались два приятеля художника, которым для полноты счастья хотелось раздавить еще по бутылочке. Один из них и вытащил из своего «дипломата» две удивительно красивые акварели:

— Девушка, это работы Толи Зверева. Он мне их подарил, а я хочу расплатиться ими с вами. Долги я принципиально не возвращаю, но с дамами обычно расплачиваюсь картинками. Берите их, берите! Это сейчас все думают, что Талька Зверев — сумасшедший пьяница, алкоголик и все такое прочее. Попомните меня, когда у вас эти акварели будут выторговывать за бешеные деньги…

Он был пьян, и Софочка подумала, что ей не стоит оставаться одной с тремя подвыпившими мужиками и надо как-то избавиться от вновь прибывших, а потому без всякого сожаления рассталась с пятнадцатью рублями. А те две акварели действительно стоят сейчас-столько, что продай она их — обеспечит себе хлеб с толстым-толстым слоем масла до конца своих дней. Вот только Софочка не любит масла.

— Иногда я думаю, что мы с тобой ждали-ждали, когда начнем жить по-настоящему, и вот это настоящее вроде бы наконец наступило, а мы уже ни на что не годны, — сказала Наталья Андреевна и вздохнула.

— И как раньше было тяжело жить, так и теперь — не' легче, погрустнела Софочка и вдруг вся как-то встрепенулась: — Ой, давно хотела сказать тебе одну мысль…

— Никак я тебя не научу правильно говорить, — буркнула Наталья Андреевна. — Что это значит: сказать мысль?

— Ну извини: волнуюсь! — Софочка даже порозовела от смущения. — Нам с тобой всегда будет трудно жить, потому что мы не умеем казаться несчастными и униженными. И потому нам никто никогда ничего не подаст, и даже само государство посчитает, что если не плачемся, то у нас все в порядке.

— Ой, что-то ты так мудрено заговорила, — заметила Наталья Андреевна. А я проще скажу: живу как могу, и на столько, сколько у меня есть. Я бы просто провалилась сквозь землю, если бы хоть копейку кому-нибудь осталась должна.

— А я, наверное, жадная, — смутилась Софочка. — Вот все бы, что есть в книжном магазине, взяла и купила. Господи! Какие книги, какие альбомы! Нам с тобой это даже и не снилось. Представляешь, приходишь в магазин, а там преспокойно лежит на прилавке томик стихов Цветаевой или Мандельштама. Но посмотришь на цену — и за сердце схватишься: двадцать тысяч рублей!